Совсем как в данном случае с почти незаметной реакцией и психическим обменом – основой гениальности Беккера. Он умел видеть в человеке то, что никто кроме него не замечал.
Информация содержится в тоне голоса, ритме дыхания, частоте помаргивания век, способе складывать руки, внешне беспричинных мускульных сокращениях. При встречах с людьми Беккер не следил за этими реакциями намеренно – они слишком быстры и малозаметны, чтобы сознание отмечало и сортировало их, – зная, что они непременно будут, и подсознание их зафиксирует, словно фотопленка, выявляющая намного больше деталей, чем видел глаз фотографа.
Но чтобы это умение сработало, Беккеру требовался человек, а Бахуда-старшего едва ли можно было назвать таковым. Он не обладал силой психического тяготения, Беккер не ощущал ответных импульсов.
Посидев несколько минут рядом с неподвижным стариком, он почувствовал себя дураком и не уходил только из нежелания подарить санитару удовольствие отметить, что он был прав.
В мозгу Беккера прокручивался разговор с Познером. Доктор старался ему помочь, не только в расследовании, но и ему лично. Он предложил назвать имена специалистов, которые, предположительно, могли помочь Беккеру с его собственными психическими проблемами, какими бы они ни виделись Познеру. Люди всегда хотят ему помочь, размышлял Беккер. Они так стремятся вскрыть его банку с червяками. Однако, когда банка откроется, не им придется иметь дело с червями Беккера, а самому Беккеру. Никто не захочет запихивать червяков обратно в банку, это предоставят делать ему самому.
Поэтому гораздо лучше не вскрывать банку, решил Беккер. Не ворошить червей, не думать о них, притворяться, будто не замечаешь, что они притаились в уголке сознания. Притаились? Беккер не был уверен в правильности подобранного образа, но, будучи оптимистом, не стал прослеживать мысль до конца и вновь сосредоточился на старике.
Намир Бахуд словно спал с открытыми глазами. Его тело реагировало только на мерный ритм дыхания. «Здесь не на что смотреть и нечего узнавать, – подумал Беккер. – Это образец бесполезности». Возможно, и вся поездка в Детройт была пустой тратой времени. Он мог получить ту же информацию по телефону, так зачем ему понадобилась личная встреча с Познером? Что его потянуло сюда?
И если он хочет держать червей взаперти, зачем он так стремится намекнуть на их присутствие? Не нужно было заводить с Познером разговор об убийствах: это не имеет к расследованию никакого отношения... Или ему было необходимо упомянуть о них, выставить свои проблемы напоказ? Чего он добивался? Приема у психиатра? Показал язык, подразнил и снова спрятал его. Что это было – психологический флирт? Или он пытался вызвать к себе интерес? «Вы думаете, это у Бахуда проблемы, док? Тогда взгляните на мои! Сказал, но не показал. Отлично, Джон! Великолепная работа! Тебе следовало воспользоваться предложенной помощью. Тебе нужна помощь, действительно нужна. Но я ее не приму, – говорил себе Беккер. – Не позволю исследовать себя, потому что боюсь того, что могу узнать про себя. Я мог бы раскрыться перед людьми, имейся хоть малейшая надежда, что мне поставят легкий диагноз и быстро вылечат. Но будь я проклят, если добровольно полезу в банку с червяками!»
Беккер улыбнулся, осудив себя в душе: ему тоже хотелось чудесного исцеления. Что ж, он пришел в самое подходящее для этого место.
Беккер собрался уходить, когда Бахуд внезапно кашлянул. Его тело качнулось в кресле. Он быстро моргнул и снова кашлянул. На миг его лицо ожило, выразив слабое подобие изумления, после чего черты старика опять застыли.
Беккер знал, что это был всего лишь условный рефлекс: мускулы диафрагмы отреагировали на проникновение в легкие инородного тела – соринки, пылинки, но эта краткая вспышка жизни запустила маховик его воображения, и на мимолетное мгновение Беккер увидел человека, каким когда-то был Намир Бахуд.
Он прищурился. Старик, казалось, затанцевал перед его глазами, а перед мысленным взором Беккера он предстал таким, каким был семнадцать лет назад – с платяной вешалкой в руке.
Намир Бахуд в кухне, одетый в домашние штаны и футболку. Темные курчавые волосы на груди лезут из-за ворота, пробив себе путь через одежду. Его внезапно вспыхнувшая ярость переходит в дикую злобу, вызванную одним присутствием сына. Беккер представил себе и мальчика, который отступает перед отцом, поскольку знает, что его снова станут бить. Снова, снова и снова в непрерывной цепи порок, тянущейся от начала времен в бесконечность.
Намир Бахуд замахивается вешалкой. Он был сильным мужчиной, таким же сильным, как отец Беккера, и таким же высоким. Его лицо кривится в той же презрительной гримасе. Он бьет сына с гневом, граничащим с отвращением. Без ненависти, но с извращенной насмешкой над ним – таким маленьким, юным, наивным и беспомощным.
Однако младший Бахуд больше не беспомощен. Оказывается, он вырос и давно лишился невинности. «Мы выросли, – подумал Беккер, – выросли, несмотря на побои и насмешки. Может быть, мы выросли не прямыми, но мы выросли».
Вешалка обрушилась вниз. Затем Беккер увидел молодого Роджера Бахуда: он перехватил руку отца, возможно, впервые; и изумленное лицо Бахуда-старшего, пораженного сопротивлением сына, затем перекосившееся от ярости. Он стремится вырвать руку. Беккер увидел, что Роджер Бахуд перестал сгибаться перед ударами; увидел, как он выбрасывает вперед кулак, чувствуя резкую боль в костях, ударивших в плоть.
Затем мир перевернулся с ног на голову: отец опрокинулся на пол перед сыном, давшим наконец выход давно копившемуся гневу.
Бахуд-старший сидел спокойно, как каменный, но Беккер больше не видел реального человека. Ему виделся мужчина, лежащий на кухонном линолеуме с решеткой из серых и черных восьмигранников, привычной как обеденное время и такой же гнетущей.
Мужчина на полу изрыгает проклятья, но у него болит челюсть, губы уже начинают опухать, поэтому слова получаются невнятными. Он приподнимается на локте. Беккер увидел, как Роджер Бахуд пнул отца ногой, и тот снова повалился навзничь и снова заговорил с прежней яростью, но уже без презрения.
Затем Беккеру представился Роджер Бахуд с вешалкой в руках. Он разгибает металлический крюк, пока тот не становится прямым как гвоздь. Беккер увидел, как он упал на отца, использовав весь свой вес, чтобы пригвоздить Бахуда-старшего к полу. Его колени прижимают руки отца к линолеуму. Левой рукой он берет отца за горло, а правой загоняет проволочный стилет ему в ухо. Глаза Бахуда-старшего расширяются в неверии, когда он чувствует первое прикосновение холодного металла – неуверенное, ищущее, но решительное.
«Это ты изуродовал его, старик, – подумал Беккер. – Ты научил его жестокости. Каждый учитель мечтает, чтобы ученик превзошел его. Разве нет? Считай, ты добился успеха на этом поприще».
Беккеру слышалось, как Роджер Бахуд кряхтит от усилия, с которым налегает на вешалку. Затем он увидел, что глаза Бахуда-старшего внезапно остановились.
И после этого Беккер впервые увидел лицо Роджера Бахуда – напряженное от усилия, со сжатыми губами и ледяной сосредоточенностью в глазах. Черты этого лица еще смягчены юностью, кожа гладкая, щеки покрывает первый пушок возмужания.
Молодой человек осознает, что он совершил, когда отец под ним перестает биться. На его лице появляется выражение мрачного удовлетворения, затем оно медленно меняется, когда он чуть поворачивается и смотрит прямо на Беккера, как человек, только что отведавший блюда, ставшего впоследствии самым любимым. И губы Роджера Бахуда медленно расползаются в улыбке узнавания.
Торопливо покинув клинику, Беккер сел в свою машину и ехал, пока не уверился, что санитар больше не может его видеть. Он остановился на обочине, распахнул дверцу и попытался успокоить бешено рвущееся из груди дыхание. Улыбнувшееся ему лицо молодого Бахуда, удовлетворенного своим первым убийством, было его собственным.
Черви в банке, которую он не желал открывать, притаившиеся, как он воображал, в темном уголке его сознания, оказались вовсе не червяками, подумалось Беккеру. Это были змеи, и они отнюдь не таились. Они свободно ползали по его душе, свиваясь в противные клубки.
9
Они стали другими. Что-то в них переменилось. Майра не знала, что именно, за исключением того, что это произошло после появления Майера Кейна и уличной схватки. Но, как бы там ни было, они обрели энергию, живость и – слово, казавшееся ей почти неуместным по отношению к дружкам Говарда, некоторую интеллигентность, каких никогда не демонстрировали прежде.
Сейчас они вновь собрались в гостиной на свое очередное еженедельное собрание, это сборище клоунов, некомпетентных и бездарных революционеров под названием «Сионское братство» – шесть комиков, как их воспринимала Майра. Правда, теперь с добавлением Кейна их стало семь, но он никак не подходил под определение комика. Они вольготно расселись на прекрасной мебели ее матери с утонченной цветочной обивкой, словно бабуины на табуретках. Бородавочники на английском чаепитии. Бесчувственные и грубые задницы группы танцующих медведей Говарда безжалостно мяли изящные – и дорогие – парчовые розочки. Мать умерла бы, увидев такое. Нет, не умерла, она взялась бы за дело, поправила себя Майра. Она вышвырнула бы их обратно на улицу, где им самое место. И Майре следовало бы поступить точно так же. Затем схватить Говарда за ухо и отвести в его комнату, чтобы сидел тихо и не высовывался. «Я бы так и поступила, – подумала девушка, – если бы это можно было устроить, не выходя из моей комнаты».
Впрочем, сегодня она могла спокойно выйти и прогуляться перед ними вместо того, чтобы подглядывать в щелку. Они были так возбуждены, что не заметили бы ее появления, их внимание было полностью захвачено самым увлекательным зрелищем в мире – их собственными персонами.
Видеопленка с записью репортажа об их схватке с неонацистами прокручивалась уже в семнадцатый или восемнадцатый раз, но всякий раз они замечали нечто новое, какое-нибудь лишнее доказательство своего мужества и ловкости.
– Как раз в этот момент я дал тому парню по яйцам, – донесся до Майры голос Харта. – Камера отвернула секундой раньше, и это не попало в кадр, но я достал его до кишок. Правда, Винер?
Винер улыбнулся и кивнул, но не сказал «да», что означало: Харт лжет. Говард презирал Харта, и Майра знала почему: он косился на Говарда расчетливым взглядом Кассия, убийцы Цезаря. Было очевидно, что ему страстно хочется стать вождем, хотя у него не имелось для этого никаких задатков и опыта, а только амбиции.
Говард – тоже никудышный лидер, по крайней мере, обладал интеллигентностью и умом. В какой-то степени, подумала Майра. В какой, еще следовало уточнить, поскольку основание «братства» было глупейшей вещью, какую он когда-либо сделал, – за исключением той, что он продолжал в нем оставаться.
– Останови! Вот здесь! Останови! – раздались выкрики в гостиной.
Солину захотелось понаблюдать, как он кого-то бьет. Он был самым странным в компании, этот бедный обездоленный еврей из холмистой Джорджии – деревенщина с менталитетом пня, красной шеей и вечной щепоткой жевательного табака за щекой, который он непрерывно жевал, сплевывая в фарфоровую чашку. Мать убила бы его за это на месте. Майра не могла вообразить, что его заставило считать себя евреем. Может быть, кто-то сказал ему, что люди холмов являются потерянным коленом Сынов Израилевых? Говард, разумеется, с радостью принял его в «братство». Для этого не требовалось справки о национальной принадлежности. Имея в активе «партии» шесть членов – отныне семь вместе с Кейном, – Говард не мог себе позволить разборчивости.
Даже Бобби Льюиса охватило возбуждение. Его прыщавое лицо разрумянилось сегодня больше обычного. Он, как и все остальные, в конце концов потерял отвращение к насилию. Когда-то Майра возлагала на Льюиса большие надежды, поскольку он казался ей почти нормальным человеком. Говард как-то упомянул, что он женат, и у него есть маленькая дочка. Он говорил очень мягко, и в его словах прослеживался смысл – если допустить, что можно говорить осмысленно в контексте «братства». Вначале Майра даже воспылала к нему страстью, несмотря на прыщи и прочее. В его характере проглядывала ласковость, но не сегодня. Сегодня он веселился столь же грубо, как и остальные.
«Они ведут себя так, словно смотрят футбол», – пронеслось в мозгу Майры. Однако члены «братства» смотрели не футбол, они смотрели на самих себя, бьющих других людей, и упивались собой. В действительности единственный настоящий удар, достигший цели, был нанесен Кейном, стоявшим спиной к камере. Этот удар свалил гиганта-бритоголового. А затем ее Говард, ее непостижимый Говард, ее кипящий внутренней яростью, но всегда трусливый брат ударил ногой лежачего. Пнул его дважды. Перед камерой, стоя к ней лицом. Вот с чего все заварилось – с действий Говарда, или, вернее, их с Кейном совместного нападения на громилу-бритоголового, давшего всем остальным смелость кинуться в драку и позволившего воспринимать свои слабосильные пинки и тычки за мощные удары.
Майра изучила запись даже лучше самих героев репортажа, просматривая ее столь же часто, как и они, но без личной заинтересованности. Правда не принималась членами «братства» в расчет, они видели то, что им хотелось видеть; то, что отвечало их новому восприятию самих себя. Они в своих собственных глазах мгновенно превратились из разношерстной кучки недовольных, пытавшейся организовывать жалкие пикеты, в боеспособную группу, громко заявившую о себе. «Они воображают себя ударным отрядом еврейства, – осознала Майра. – Этакими современными «Давидами», сокрушающими «голиафов» неонацизма!»
Кейн в конце концов выключил телевизор под разочарованные стоны остальных. Они могли любоваться на себя всю ночь.
– Говард хочет представить вниманию разработанный им стратегический план действий. Верно, Говард?
– Все верно, – сказал Говард, чуть дольше помедлив с ответом, чем следовало, чтобы он прозвучал убедительно. Ему нравилось лицезреть себя на экране не меньше остальных. Возможно, Кейн не любил пленку, потому что его лицо единственное – в кадр не попало.
Когда Говард поднялся и начал одну из своих многословных речей, Харт прошептал что-то на ухо Солину.
– Кончай говорильню, – заявил Солин. – Мы хотим смотреть пленку.
– Ну... – растерянно выдохнул Говард.
На губах Бородина взорвался огромный розовый пузырь жевательной резинки.
– Включай телек. Твоя трепотня всем надоела, – добавил Солин. Харт рядом с ним одобрительно кивнул.
Майра увидела, что с лица Говарда совершенно сошла краска. Он постоянно опасался подобного бунта. Его терпели в роли вождя «Сионского братства», потому что оно было его детищем, и еще потому, что ни у кого из остальных членов не хватало мозгов или силы отнять у него лидерство. Харт втихую мечтал о захвате власти, но сегодня он в первый раз привлек на свою сторону союзника, вместе с которым открыто противопоставил себя Говарду.
– Я... Я счастлив, нам следует обсудить дальнейшие действия «братства», но, разумеется, мы можем обсудить их позже, если это общее желание...
– Сядь, Говард. – Солин шагнул к телевизору, чтобы вставить кассету в видеомагнитофон.
– Вернись на свое место, – негромко произнес Кейн. Он говорил спокойно, словно добродушный учитель со строптивым учеником, но в его тоне можно было безошибочно распознать угрозу. Солин развернулся, как ужаленный. Его и без того красная шея покраснела еще больше.
– Ты с кем это говоришь?
– Сядь и слушай своего вождя, – сказал Кейн. – Садись, когда тебе говорят.
У Винера вырвался нервный смешок. Бобби Льюис наблюдал за столкновением с открытым ртом.
Майре показалось, Солин сейчас лопнет от злости, забрызгав всех табачной слюной. С пылающим лицом он подошел к Кейну, который все также спокойно сидел, зажал ему ногами колени и пихнул в лицо свой необъятный таз.
– Смотри, в какую беду завел тебя твой поганый рот, сосун, – угрожающе прорычал он с грязной ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего.
– Друзья, не надо... – промямлил Говард. Его слова зависли в напряженной атмосфере.
– Он тебя сюда привел, и, похоже, ему придется тебя выручать. – Солин упер пах Кейну в лицо. – Что ты теперь скажешь, сосун? Не хочешь использовать свою поганую пасть по прямому назначению?
Резкий удар предплечья Кейна снизу вверх едва не оторвал Солина от пола и согнул его почти пополам. Со смертельно побледневшим лицом Солин отшатнулся, страшно хрипя и зажимая пах обеими руками. Кейн по-прежнему спокойно сидел в кресле. Солин медленно обвел взглядом товарищей, как бы ища поддержки или утешения. На его лице сквозь боль проступило выражение горькой обиды, словно Кейн его обманул, и он ждал, что кто-нибудь за него вступится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Информация содержится в тоне голоса, ритме дыхания, частоте помаргивания век, способе складывать руки, внешне беспричинных мускульных сокращениях. При встречах с людьми Беккер не следил за этими реакциями намеренно – они слишком быстры и малозаметны, чтобы сознание отмечало и сортировало их, – зная, что они непременно будут, и подсознание их зафиксирует, словно фотопленка, выявляющая намного больше деталей, чем видел глаз фотографа.
Но чтобы это умение сработало, Беккеру требовался человек, а Бахуда-старшего едва ли можно было назвать таковым. Он не обладал силой психического тяготения, Беккер не ощущал ответных импульсов.
Посидев несколько минут рядом с неподвижным стариком, он почувствовал себя дураком и не уходил только из нежелания подарить санитару удовольствие отметить, что он был прав.
В мозгу Беккера прокручивался разговор с Познером. Доктор старался ему помочь, не только в расследовании, но и ему лично. Он предложил назвать имена специалистов, которые, предположительно, могли помочь Беккеру с его собственными психическими проблемами, какими бы они ни виделись Познеру. Люди всегда хотят ему помочь, размышлял Беккер. Они так стремятся вскрыть его банку с червяками. Однако, когда банка откроется, не им придется иметь дело с червями Беккера, а самому Беккеру. Никто не захочет запихивать червяков обратно в банку, это предоставят делать ему самому.
Поэтому гораздо лучше не вскрывать банку, решил Беккер. Не ворошить червей, не думать о них, притворяться, будто не замечаешь, что они притаились в уголке сознания. Притаились? Беккер не был уверен в правильности подобранного образа, но, будучи оптимистом, не стал прослеживать мысль до конца и вновь сосредоточился на старике.
Намир Бахуд словно спал с открытыми глазами. Его тело реагировало только на мерный ритм дыхания. «Здесь не на что смотреть и нечего узнавать, – подумал Беккер. – Это образец бесполезности». Возможно, и вся поездка в Детройт была пустой тратой времени. Он мог получить ту же информацию по телефону, так зачем ему понадобилась личная встреча с Познером? Что его потянуло сюда?
И если он хочет держать червей взаперти, зачем он так стремится намекнуть на их присутствие? Не нужно было заводить с Познером разговор об убийствах: это не имеет к расследованию никакого отношения... Или ему было необходимо упомянуть о них, выставить свои проблемы напоказ? Чего он добивался? Приема у психиатра? Показал язык, подразнил и снова спрятал его. Что это было – психологический флирт? Или он пытался вызвать к себе интерес? «Вы думаете, это у Бахуда проблемы, док? Тогда взгляните на мои! Сказал, но не показал. Отлично, Джон! Великолепная работа! Тебе следовало воспользоваться предложенной помощью. Тебе нужна помощь, действительно нужна. Но я ее не приму, – говорил себе Беккер. – Не позволю исследовать себя, потому что боюсь того, что могу узнать про себя. Я мог бы раскрыться перед людьми, имейся хоть малейшая надежда, что мне поставят легкий диагноз и быстро вылечат. Но будь я проклят, если добровольно полезу в банку с червяками!»
Беккер улыбнулся, осудив себя в душе: ему тоже хотелось чудесного исцеления. Что ж, он пришел в самое подходящее для этого место.
Беккер собрался уходить, когда Бахуд внезапно кашлянул. Его тело качнулось в кресле. Он быстро моргнул и снова кашлянул. На миг его лицо ожило, выразив слабое подобие изумления, после чего черты старика опять застыли.
Беккер знал, что это был всего лишь условный рефлекс: мускулы диафрагмы отреагировали на проникновение в легкие инородного тела – соринки, пылинки, но эта краткая вспышка жизни запустила маховик его воображения, и на мимолетное мгновение Беккер увидел человека, каким когда-то был Намир Бахуд.
Он прищурился. Старик, казалось, затанцевал перед его глазами, а перед мысленным взором Беккера он предстал таким, каким был семнадцать лет назад – с платяной вешалкой в руке.
Намир Бахуд в кухне, одетый в домашние штаны и футболку. Темные курчавые волосы на груди лезут из-за ворота, пробив себе путь через одежду. Его внезапно вспыхнувшая ярость переходит в дикую злобу, вызванную одним присутствием сына. Беккер представил себе и мальчика, который отступает перед отцом, поскольку знает, что его снова станут бить. Снова, снова и снова в непрерывной цепи порок, тянущейся от начала времен в бесконечность.
Намир Бахуд замахивается вешалкой. Он был сильным мужчиной, таким же сильным, как отец Беккера, и таким же высоким. Его лицо кривится в той же презрительной гримасе. Он бьет сына с гневом, граничащим с отвращением. Без ненависти, но с извращенной насмешкой над ним – таким маленьким, юным, наивным и беспомощным.
Однако младший Бахуд больше не беспомощен. Оказывается, он вырос и давно лишился невинности. «Мы выросли, – подумал Беккер, – выросли, несмотря на побои и насмешки. Может быть, мы выросли не прямыми, но мы выросли».
Вешалка обрушилась вниз. Затем Беккер увидел молодого Роджера Бахуда: он перехватил руку отца, возможно, впервые; и изумленное лицо Бахуда-старшего, пораженного сопротивлением сына, затем перекосившееся от ярости. Он стремится вырвать руку. Беккер увидел, что Роджер Бахуд перестал сгибаться перед ударами; увидел, как он выбрасывает вперед кулак, чувствуя резкую боль в костях, ударивших в плоть.
Затем мир перевернулся с ног на голову: отец опрокинулся на пол перед сыном, давшим наконец выход давно копившемуся гневу.
Бахуд-старший сидел спокойно, как каменный, но Беккер больше не видел реального человека. Ему виделся мужчина, лежащий на кухонном линолеуме с решеткой из серых и черных восьмигранников, привычной как обеденное время и такой же гнетущей.
Мужчина на полу изрыгает проклятья, но у него болит челюсть, губы уже начинают опухать, поэтому слова получаются невнятными. Он приподнимается на локте. Беккер увидел, как Роджер Бахуд пнул отца ногой, и тот снова повалился навзничь и снова заговорил с прежней яростью, но уже без презрения.
Затем Беккеру представился Роджер Бахуд с вешалкой в руках. Он разгибает металлический крюк, пока тот не становится прямым как гвоздь. Беккер увидел, как он упал на отца, использовав весь свой вес, чтобы пригвоздить Бахуда-старшего к полу. Его колени прижимают руки отца к линолеуму. Левой рукой он берет отца за горло, а правой загоняет проволочный стилет ему в ухо. Глаза Бахуда-старшего расширяются в неверии, когда он чувствует первое прикосновение холодного металла – неуверенное, ищущее, но решительное.
«Это ты изуродовал его, старик, – подумал Беккер. – Ты научил его жестокости. Каждый учитель мечтает, чтобы ученик превзошел его. Разве нет? Считай, ты добился успеха на этом поприще».
Беккеру слышалось, как Роджер Бахуд кряхтит от усилия, с которым налегает на вешалку. Затем он увидел, что глаза Бахуда-старшего внезапно остановились.
И после этого Беккер впервые увидел лицо Роджера Бахуда – напряженное от усилия, со сжатыми губами и ледяной сосредоточенностью в глазах. Черты этого лица еще смягчены юностью, кожа гладкая, щеки покрывает первый пушок возмужания.
Молодой человек осознает, что он совершил, когда отец под ним перестает биться. На его лице появляется выражение мрачного удовлетворения, затем оно медленно меняется, когда он чуть поворачивается и смотрит прямо на Беккера, как человек, только что отведавший блюда, ставшего впоследствии самым любимым. И губы Роджера Бахуда медленно расползаются в улыбке узнавания.
Торопливо покинув клинику, Беккер сел в свою машину и ехал, пока не уверился, что санитар больше не может его видеть. Он остановился на обочине, распахнул дверцу и попытался успокоить бешено рвущееся из груди дыхание. Улыбнувшееся ему лицо молодого Бахуда, удовлетворенного своим первым убийством, было его собственным.
Черви в банке, которую он не желал открывать, притаившиеся, как он воображал, в темном уголке его сознания, оказались вовсе не червяками, подумалось Беккеру. Это были змеи, и они отнюдь не таились. Они свободно ползали по его душе, свиваясь в противные клубки.
9
Они стали другими. Что-то в них переменилось. Майра не знала, что именно, за исключением того, что это произошло после появления Майера Кейна и уличной схватки. Но, как бы там ни было, они обрели энергию, живость и – слово, казавшееся ей почти неуместным по отношению к дружкам Говарда, некоторую интеллигентность, каких никогда не демонстрировали прежде.
Сейчас они вновь собрались в гостиной на свое очередное еженедельное собрание, это сборище клоунов, некомпетентных и бездарных революционеров под названием «Сионское братство» – шесть комиков, как их воспринимала Майра. Правда, теперь с добавлением Кейна их стало семь, но он никак не подходил под определение комика. Они вольготно расселись на прекрасной мебели ее матери с утонченной цветочной обивкой, словно бабуины на табуретках. Бородавочники на английском чаепитии. Бесчувственные и грубые задницы группы танцующих медведей Говарда безжалостно мяли изящные – и дорогие – парчовые розочки. Мать умерла бы, увидев такое. Нет, не умерла, она взялась бы за дело, поправила себя Майра. Она вышвырнула бы их обратно на улицу, где им самое место. И Майре следовало бы поступить точно так же. Затем схватить Говарда за ухо и отвести в его комнату, чтобы сидел тихо и не высовывался. «Я бы так и поступила, – подумала девушка, – если бы это можно было устроить, не выходя из моей комнаты».
Впрочем, сегодня она могла спокойно выйти и прогуляться перед ними вместо того, чтобы подглядывать в щелку. Они были так возбуждены, что не заметили бы ее появления, их внимание было полностью захвачено самым увлекательным зрелищем в мире – их собственными персонами.
Видеопленка с записью репортажа об их схватке с неонацистами прокручивалась уже в семнадцатый или восемнадцатый раз, но всякий раз они замечали нечто новое, какое-нибудь лишнее доказательство своего мужества и ловкости.
– Как раз в этот момент я дал тому парню по яйцам, – донесся до Майры голос Харта. – Камера отвернула секундой раньше, и это не попало в кадр, но я достал его до кишок. Правда, Винер?
Винер улыбнулся и кивнул, но не сказал «да», что означало: Харт лжет. Говард презирал Харта, и Майра знала почему: он косился на Говарда расчетливым взглядом Кассия, убийцы Цезаря. Было очевидно, что ему страстно хочется стать вождем, хотя у него не имелось для этого никаких задатков и опыта, а только амбиции.
Говард – тоже никудышный лидер, по крайней мере, обладал интеллигентностью и умом. В какой-то степени, подумала Майра. В какой, еще следовало уточнить, поскольку основание «братства» было глупейшей вещью, какую он когда-либо сделал, – за исключением той, что он продолжал в нем оставаться.
– Останови! Вот здесь! Останови! – раздались выкрики в гостиной.
Солину захотелось понаблюдать, как он кого-то бьет. Он был самым странным в компании, этот бедный обездоленный еврей из холмистой Джорджии – деревенщина с менталитетом пня, красной шеей и вечной щепоткой жевательного табака за щекой, который он непрерывно жевал, сплевывая в фарфоровую чашку. Мать убила бы его за это на месте. Майра не могла вообразить, что его заставило считать себя евреем. Может быть, кто-то сказал ему, что люди холмов являются потерянным коленом Сынов Израилевых? Говард, разумеется, с радостью принял его в «братство». Для этого не требовалось справки о национальной принадлежности. Имея в активе «партии» шесть членов – отныне семь вместе с Кейном, – Говард не мог себе позволить разборчивости.
Даже Бобби Льюиса охватило возбуждение. Его прыщавое лицо разрумянилось сегодня больше обычного. Он, как и все остальные, в конце концов потерял отвращение к насилию. Когда-то Майра возлагала на Льюиса большие надежды, поскольку он казался ей почти нормальным человеком. Говард как-то упомянул, что он женат, и у него есть маленькая дочка. Он говорил очень мягко, и в его словах прослеживался смысл – если допустить, что можно говорить осмысленно в контексте «братства». Вначале Майра даже воспылала к нему страстью, несмотря на прыщи и прочее. В его характере проглядывала ласковость, но не сегодня. Сегодня он веселился столь же грубо, как и остальные.
«Они ведут себя так, словно смотрят футбол», – пронеслось в мозгу Майры. Однако члены «братства» смотрели не футбол, они смотрели на самих себя, бьющих других людей, и упивались собой. В действительности единственный настоящий удар, достигший цели, был нанесен Кейном, стоявшим спиной к камере. Этот удар свалил гиганта-бритоголового. А затем ее Говард, ее непостижимый Говард, ее кипящий внутренней яростью, но всегда трусливый брат ударил ногой лежачего. Пнул его дважды. Перед камерой, стоя к ней лицом. Вот с чего все заварилось – с действий Говарда, или, вернее, их с Кейном совместного нападения на громилу-бритоголового, давшего всем остальным смелость кинуться в драку и позволившего воспринимать свои слабосильные пинки и тычки за мощные удары.
Майра изучила запись даже лучше самих героев репортажа, просматривая ее столь же часто, как и они, но без личной заинтересованности. Правда не принималась членами «братства» в расчет, они видели то, что им хотелось видеть; то, что отвечало их новому восприятию самих себя. Они в своих собственных глазах мгновенно превратились из разношерстной кучки недовольных, пытавшейся организовывать жалкие пикеты, в боеспособную группу, громко заявившую о себе. «Они воображают себя ударным отрядом еврейства, – осознала Майра. – Этакими современными «Давидами», сокрушающими «голиафов» неонацизма!»
Кейн в конце концов выключил телевизор под разочарованные стоны остальных. Они могли любоваться на себя всю ночь.
– Говард хочет представить вниманию разработанный им стратегический план действий. Верно, Говард?
– Все верно, – сказал Говард, чуть дольше помедлив с ответом, чем следовало, чтобы он прозвучал убедительно. Ему нравилось лицезреть себя на экране не меньше остальных. Возможно, Кейн не любил пленку, потому что его лицо единственное – в кадр не попало.
Когда Говард поднялся и начал одну из своих многословных речей, Харт прошептал что-то на ухо Солину.
– Кончай говорильню, – заявил Солин. – Мы хотим смотреть пленку.
– Ну... – растерянно выдохнул Говард.
На губах Бородина взорвался огромный розовый пузырь жевательной резинки.
– Включай телек. Твоя трепотня всем надоела, – добавил Солин. Харт рядом с ним одобрительно кивнул.
Майра увидела, что с лица Говарда совершенно сошла краска. Он постоянно опасался подобного бунта. Его терпели в роли вождя «Сионского братства», потому что оно было его детищем, и еще потому, что ни у кого из остальных членов не хватало мозгов или силы отнять у него лидерство. Харт втихую мечтал о захвате власти, но сегодня он в первый раз привлек на свою сторону союзника, вместе с которым открыто противопоставил себя Говарду.
– Я... Я счастлив, нам следует обсудить дальнейшие действия «братства», но, разумеется, мы можем обсудить их позже, если это общее желание...
– Сядь, Говард. – Солин шагнул к телевизору, чтобы вставить кассету в видеомагнитофон.
– Вернись на свое место, – негромко произнес Кейн. Он говорил спокойно, словно добродушный учитель со строптивым учеником, но в его тоне можно было безошибочно распознать угрозу. Солин развернулся, как ужаленный. Его и без того красная шея покраснела еще больше.
– Ты с кем это говоришь?
– Сядь и слушай своего вождя, – сказал Кейн. – Садись, когда тебе говорят.
У Винера вырвался нервный смешок. Бобби Льюис наблюдал за столкновением с открытым ртом.
Майре показалось, Солин сейчас лопнет от злости, забрызгав всех табачной слюной. С пылающим лицом он подошел к Кейну, который все также спокойно сидел, зажал ему ногами колени и пихнул в лицо свой необъятный таз.
– Смотри, в какую беду завел тебя твой поганый рот, сосун, – угрожающе прорычал он с грязной ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего.
– Друзья, не надо... – промямлил Говард. Его слова зависли в напряженной атмосфере.
– Он тебя сюда привел, и, похоже, ему придется тебя выручать. – Солин упер пах Кейну в лицо. – Что ты теперь скажешь, сосун? Не хочешь использовать свою поганую пасть по прямому назначению?
Резкий удар предплечья Кейна снизу вверх едва не оторвал Солина от пола и согнул его почти пополам. Со смертельно побледневшим лицом Солин отшатнулся, страшно хрипя и зажимая пах обеими руками. Кейн по-прежнему спокойно сидел в кресле. Солин медленно обвел взглядом товарищей, как бы ища поддержки или утешения. На его лице сквозь боль проступило выражение горькой обиды, словно Кейн его обманул, и он ждал, что кто-нибудь за него вступится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37