Я не люблю карать, все это знают, я предпочитаю предупредить преступление. Но когда надо… Россия – это мозаика, это сплав, который держится только на самодержавии. Уберите монаршью волю, и вся эта масса, столь любезная Господу, разлетится в пыль. Я не имею права на малейшую слабость. Глава огромного государства не вправе попустительствовать ни малейшему волнению, иначе оно перерастет в революцию. Он должен быть готов погибнуть на ступенях своего трона, но только не уступать! В противном случае – не будем обольщаться – он все равно будет убит, но в другом месте. Когда я говорю «должен», я имею в виду долг перед своим народом. И я способен на это. Я уже доказал.
Он вернулся и снова сел за стол. На лице его вновь была непроницаемая маска. Он думал теперь о человеке, перед которым только что раскрыл то, о чем ни разу ни с кем не говорил так открыто. Он тяжело дышал всей грудью. На протяжении всей вечности этот странный человек, посланный ему Богом, и он шли рука об руку: Пророк и Царь, Натан и Давид, Иоанн Предтеча и Ирод (если бы Ирод того захотел). Федор еще не знал этого, но Николай уже понял. Позади них поздравляли друг друга их ангелы-хранители.
– Что же мне с тобой делать? – проговорил царь. – Когда-нибудь ты принесешь России пользу, но пока ты еще ничего не умеешь. Что ты знаешь о ней, о России? Пару крестьян, у которых ты бывал в доме и которые потом убили твоего отца? Нескольких офицеров, твоих товарищей, нескольких писателишек, твоих собратьев по перу? Ты мог бы иметь успех в петербургских салонах, стать новым Некрасовым, новым Тургеневым, описывая страдания чуждого тебе народа. Но ты скроен по другой мерке, Федор Михайлович, и твоя сталь требует иной закалки.
Я дам тебе задание, ты поближе познакомишься с русским народом, лучше узнаешь его, а потом расскажешь мне, что узнал.
Помилования не жди. Это не будет справедливостью. И потом, если я помилую тебя одного, тебя все сочтут предателем, а на что ты тогда будешь годен? Нет, я надену на тебя кандалы, я сделаю тебя каторжником, опущу тебя на самое дно того самого народа, который ты, по твоим словам, так любишь. Ты увидишь такое, чего мне никогда не увидеть, ты выйдешь оттуда сломленным, но ты станешь полезен, так полезен, как никто из моих детей.
Ты только что произнес слово правды: именно этого не хватает монархам, а ты смог сказать ее твоему государю, не заботясь о том, понравится ему это или нет. Смотри, изучай, вникай, трактуй. Через четыре года, день в день, вернешься и расскажешь, что там делается со страной. Не беспокойся: если Богу будет угодно, чтобы я дожил до того дня, ты попадешь ко мне. А нет – Александр примет тебя, как принял я. Но когда ты будешь там, на каторге, не забывай, что ты – в кандалах и под кнутом – и я – в этом дворце или во главе моего войска, – мы – вместе. Я ничуть не обольщаюсь относительно места, куда тебя посылаю: это – ад, но я надеюсь, что ты выйдешь оттуда воскресшим.
Николай протянул сильную, привыкшую управлять лошадьми руку. Федор преклонил колени. Он взял эту гладкую руку в жесткие и шершавые от пота и пыли ладони и поцеловал ее. Поцеловал, как верующие целуют святые мощи.
* * *
Четыре года спустя солдат Пахомов стоял на карауле у главного подъезда Зимнего дворца. Навытяжку. С ружьем у ног. Не мигая. Вдыхая запах водорослей, который доносился с Невы и перебивал навозный дух. Напротив него, так же навытяжку, стояла на своем постаменте Александровская колонна, а дальше в таинственном полумраке белой ночи вырисовывался каменный полукруг Главного штаба.
Пахомову было около сорока. Его забрали в солдаты, когда ему только стукнуло двадцать, отставка была уже не за горами, и он все время проводил в мечтах о родной деревне Нелидово. Жив ли еще кто-нибудь из его родных? Стоит ли еще изба? Он отчетливо помнил лицо матери, чуть хуже – отца и брата, и не знал, сколько же у него теперь сестер. Вспомнить он мог одну Аксюшку, щербатую хохотушку, свою любимицу. Теперь-то она уже замужем, стала матерью, а может, и бабушкой. Узнает ли она его такого – исхудавшего, заскорузлого. А он, узнает ли он ее? Он представлял себе дорогу домой, шаг за шагом, через поля и леса России-матушки. Уже скоро, нынче осенью. Он будет спать на сеновалах, а то и добрые люди пустят его на ночлег к себе в избу. Прослужив сначала в армии, потом в гвардии, он научился шагать, и сорок верст в день для него – пара пустяков. Он как-то спросил у своего офицера, как далеко Нелидово от Петербурга, и тот все показал ему на карте. Так что теперь, стоя на часах, Пахомов все подсчитывал, успеет ли он к святым Козьме и Демьяну или только к Матвееву дню. Интересно, когда выпадет снег? Сможет ли он переходить реки по льду или ему придется давать кругаля?
Вынырнув из ночной акварели, к дворцу приближался человек. Он шел спокойно, словно знал, куда идет. Был он высок и издали казался старым со своей длинной седой бородой и палкой в руках. Однако, когда он приблизился, Пахомов увидел, что лицом он еще молод.
– Стой! – окликнул часовой, когда тот подошел ближе, чем на двенадцать шагов, предусмотренных инструкцией.
Человек не остановился.
Пахомов был хорошим солдатом. Он действовал по уставу и взялся за ружье.
– Стой, стрелять буду.
Молодой старик остановился и спокойно произнес:
– Я иду к царю.
Солдат Пахомов решил, что перед ним сумасшедший или, по крайней мере, юродивый.
– Ты чего это? Ты кто это?
– Федор Михайлович Достоевский, инженер-поручик в отставке.
Что-то забрезжило в памяти Пахомова. Точно, капитан предупреждал их об этом таинственном визите. Впрочем, скептик и вольнодумец, капитан не очень-то задумывался о том, кто будет нести караул, когда этот посетитель явится.
Пахомов сунул два пальца в рот и свистнул.
Прибежал толстый унтер. У него своя каптерка. Он отчитывается перед начальником караула, а тот – перед дежурным офицером. «Попрошу следовать за мной». И юродивого среди ночи препроводили к царю.
Прошедший день был для царя самым обыкновенным. Подъем в семь утра, холодный душ, прием министров, смотр одного из полков, прогулка по городу в одиночку, без охраны, обед с семьей в четыре часа, просмотр документов, в семь вечера концерт, в девять снова документы до… до настоящего часа. Он медленно поднимается. Он знает, кого к нему только что пропустили, но с трудом узнает его:
– Откуда ты, Федор Михайлович?
– Из мертвого дома, – отвечает Федор, еле переводя дыхание после подъема по лестнице.
Наконец он отдышался.
– Но я хорошо потрудился для тебя, государь.
С первого слова Николай понимает, что это обращение – на «ты» – высшая почесть, оказанная русским человеком своему царю, и царь платит подданному высшей милостью:
– Садись, – говорит он.
И садится сам.
– Говори. Рассказывай своему государю.
Николай постарел, отяжелел. Нос его стал тоньше, у него все чаще болят ноги. Он выглядит менее воинственным, но все так же величествен. И своевластен. И голос все тот же – голос монарха.
– Я понял, – говорит Федор. – Не все, но многое. Государь, ты должен стать новым Петром, как Христос стал новым Адамом.
Они помолчали минуту, и Федор заговорил вновь. Вот уже четыре года, как он постоянно проговаривал, готовил свою речь.
– Россия… – начал он. – Россия стоит на перепутье, и все теперь зависит от тебя. Ты, несомненно, и сам этого до конца не понимаешь, но мощные силы разделяют тебя и твой народ. Притом силы эти не только враждебные, но и дружественные. Интеллигенты мутят воду, бюрократы тянут резину. А народ – одинок, предоставлен самому себе. Ему не на кого и не на что больше надеяться, кроме батюшки-царя, в которого он беззаветно верит и которого любит. В твоей империи и дворянства-то настоящего больше нет, одни чиновники. Церковь превратилась в орудие в твоих руках, а ты им пользуешься лишь для того, чтобы раз в год посылать людей на исповедь, как будто можно заставить очистить душу по принуждению. Но самое главное – великая измена интеллигенции. Ты, конечно же, отменишь крепостное право, на это уйдет всего несколько лет (царь кивнул в знак согласия), но берегись, чтобы, освободившись от крепостничества, народ не оказался бы во власти тех, кто умеет читать, да читает не то, что надо. Бояться надо не тех, кто убивает тело, а тех, кто вредит душе.
В конце каждой фразы Федор переводил дыхание, но говорил он убежденно – не как советчик, но как пророк.
– Посмотри на твоих интеллигентов, государь. Я-то их знаю, я был одним из них. Это ведь всё пролетарии от интеллигенции, космополиты-недоучки, гонимые всеми ветрами. По сути, все они – осознанно или нет – социалисты, а что такое этот социализм? Все человечество он сводит к одному общему знаменателю. Он узурпировал мечту о братстве, с которой мы вечно носимся, но она никогда не осуществится в этом понимании: ведь чтобы быть братьями, надо признать существование отца. Социализм – это эгоизм, бесчеловечность, непоследовательность, развал экономики, неразбериха, взяточничество, попрание свободы во имя равенства. Социализм уничтожает естественные сообщества, как червь подточил корень древа пророка Ионы. Так что берегись, русский царь. Россия стоит на пороге социализма, демоны которого готовы забить человека камнями, обращенными в хлебы.
Федор снова остановился, чтобы отдышаться, а царь машинально отметил, что этот старый петербуржец стал говорить по-иному, чем раньше: его «р» стали более раскатистыми, «о» не похожи больше на «а». Да, он пожил среди народа, прошел его школу и теперь едва ли отличается от него. Легко можно представить себе его странником, бредущим с котомкой за спиной от монастыря к монастырю по просторам русской земли.
Федор продолжает:
– Русский народ и его царь останутся один на один с безродным социализмом, который вскоре завоюет весь мир. А потому, хоть ты этого пока и не замечаешь, твой трон уже пошатнулся.
– Я заметил это, – с горькой проницательностью проговорил царь, – но я не знал, что зло зашло так далеко.
В этот вечер он не стал надевать маску, и на лице его было написано, насколько он уязвим.
– Да, оно зашло далеко, – отозвался Федор, – и его следует назвать своим именем, а не восторгаться им, словно это какое-то геройство. И, возможно, это следует сделать именно мне. Возможно, для этого я и рожден. И еще для того, чтобы сказать тебе, царю, что ты не безоружен перед этой надвигающейся социалистической гангреной.
Главное твое оружие – это единственная по-настоящему высокая идея, когда-либо рожденная человечеством, – идея бессмертия, в которое ты веришь так же, как и твой народ. Храни ее, эту веру, ибо на ней все держится, и пусть и другие хранят ее, но не с помощью полиции и цензуры – они здесь ни к чему. Пусть ее хранит Православие, – я говорю не Православная Церковь, а Православие, ибо Церковь тоже греховна.
И потом, у тебя есть земля – мать, в которой русские видят Матерь Божью. Поверь, государь, земля – священна. В земле лежит и из земли исходит порядок человеческий. Да и в любой стране порядок – экономический, политический, гражданский – зависит от земли и от собственности на землю. Какова собственность – таково и все остальное. Нехорошо, что наши интеллигенты владеют землей, крестьянами и живут за их счет где-нибудь в Лондоне или Париже, где разглагольствуют о социализме. Ты – царь, и ты должен отдать землю тем, кто поливает ее своим потом. Ты должен опередить социалистов, сделать лучше, больше того, что они только собираются сделать, это будет чудо, но ты можешь свершить его, ибо ты – отец. Вот увидишь, как только рабство будет уничтожено, как только народ приобщится к этой тайне – владению землей, в нем проявится жажда чего-то нового, жажда совершенной истины, совершенной справедливости, совершенного гражданского возрождения. Не упусти этого шанса.
И наконец, у тебя есть третье оружие – твой народ. И тут тебе посчастливилось, ибо русский человек добр по сути своей, уж ты мне поверь, я это хорошо знаю. Ведь мне довелось жить среди убийц, насильников и отравительниц. В России много бешеных, буйных, но злых нет. Русский ни в чем не знает меры. Он всегда хочет преступить рамки дозволенного, почувствовать, как замирает от страха сердце, подойти к самому краю пропасти, перегнуться через этот край, заглянуть в глубину, а иногда и броситься вниз. Так что будь осторожен.
Но знай и то, что обещаниями счастья ты русский народ свободным не сделаешь. Он не похож на другие народы, ему нет особого дела до счастья. Главная его духовная потребность заключается в необходимости постоянного и плодотворного страдания. Он жаждет принести себя в жертву правому делу, а не упиваться каким-то там счастьем. Он убежден, что истина добывается лишь ценой страдания. И надо уметь вести его, управлять им и этим его стремлением к мученичеству, ибо оно чрезмерно, и вот тут-то ты и сможешь приложить присущее тебе чувство справедливости: ведь жалея обидчика, ты всегда рискуешь недостаточно пожалеть обиженного… и тем самым впасть в социализм.
Я уже сказал тебе: ты должен стать Петром, но Петром лучшим, который искупит грехи прежнего. Тот попрал Русь, чтобы изменить ее, ты же должен будешь преобразить ее, сохраняя и уважая ее традиции. Русский народ живет православной верой. Православие – вот русская идея, другой нет. Поэтому-то нас и следует освободить от наносных идей, от опеки заграничных мыслителей, нам надо вновь обрести наши собственные общие идеалы, идущие от Христа и нацеленные на ожидание Его второго Пришествия. Гуманизм, который мы якобы ищем на Западе, существует в России с незапамятных времен, в нем – ее сущность, только выражен он не в революционной форме, а в форме правды Христовой.
Ибо русская душа, государь, гений русского народа, может быть, единственно способны вместить в себя идею единения всех людей на земле, идею всемирной братской любви. Ведь не случайно мы с такой легкостью говорим на всех языках, миримся со всеми различиями, впитываем разные культуры. Но прежде нам следует вновь стать самими собой. И тогда мы покажем всем остальным такой пример мира и любви, что им останется только подражать нам в этом. Не забывай, государь, что каким бы бедным, безграмотным, темным ни казался наш народ, прежде всего он – народ-богоносец.
Долго царь сидел молча. Федор поднялся. Только что он говорил как пророк. Теперь же он снова превратился в почтительного и смиренного подданного. Наконец Николай поднял глаза и взглянул на него:
– Будем трудиться вместе – ты и я.
* * *
В этом универсуме в 1854–1855 году Россия не воевала против англо-франко-турецкой коалиции. Николай I, чье здоровье не было подорвано поражением, прожил на десять лет дольше, крепостные раньше получили свободу, а с ней и землю, а дворяне, получив приличную компенсацию, не впали в нищету, а следственно, и в крамолу. Интеллигенцию увлекла идея духовного возрождения народа от истоков, не было революции, вернее, она была, но бескровная – революция любви, во главе которой встал Помазанник Божий.
* * *
Третий универсум возвращает нас на плац Семеновского полка. Федор никогда не встречался с царем. Вот Московский и Егерский полки стоят с оружием на изготовку, вот кавалергарды – белокурые сероглазые красавцы – полощут красно-белые вымпелы на кончиках своих пик. Три полка выстроились в каре вокруг черного помоста и серых столбов. Толпятся зеваки. В воздухе повисла апокалиптическая тишина. Чихнет ли кто-то из гражданских, стукнет ли, не дай Бог, оземь чей-то приклад – снег заглушает все звуки. Мороз.
Перекличка.
Здесь, здесь, здесь… все здесь.
– На караул!
Взметнулись вверх сабли всадников. Ладони пехотинцев с громким хлопком сжали стволы ружей: по звуку можно было подумать, что гигантский солдат схватил гигантское ружье.
– Шапки долой!
Чтение приговора. Смертная казнь, смертная казнь, смертная казнь…
Приговоренные целуют крест. Унтеры ломают над их головами шпаги. Раздают балахоны с капюшонами. «Хороши мы будем в этих нарядах». Петрашевский, Момбелли, Григорьев сходят с помоста. Их привязывают к столбам.
– Надеть капюшоны.
– Это чтобы у нас не было насморка.
Шестнадцать солдат вскидывают ружья. Федору остается минута жизни.
Вдруг – барабанная дробь. Солдаты по команде ставят ружья к ноге и встают по стойке «смирно». Что случилось? Там, в конце Успенского проспекта – белой ленты с черными штрихами, – появляется… Тут сведения расходятся. Всадник? Экипаж? Некоторые утверждали, что то был белый всадник на белом коне, может быть даже архангел. Другие говорили, что это был обыкновенный адъютант – Ростовцев – в банальном экипаже, запряженном парой гнедых лошадей… Кем бы он ни был, посланец этот привез Высочайшее помилование. Всем заключенным сохранялась жизнь, даже тем, кто не гнушался цареубийством. Все они были приговорены к разным срокам каторжных работ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Он вернулся и снова сел за стол. На лице его вновь была непроницаемая маска. Он думал теперь о человеке, перед которым только что раскрыл то, о чем ни разу ни с кем не говорил так открыто. Он тяжело дышал всей грудью. На протяжении всей вечности этот странный человек, посланный ему Богом, и он шли рука об руку: Пророк и Царь, Натан и Давид, Иоанн Предтеча и Ирод (если бы Ирод того захотел). Федор еще не знал этого, но Николай уже понял. Позади них поздравляли друг друга их ангелы-хранители.
– Что же мне с тобой делать? – проговорил царь. – Когда-нибудь ты принесешь России пользу, но пока ты еще ничего не умеешь. Что ты знаешь о ней, о России? Пару крестьян, у которых ты бывал в доме и которые потом убили твоего отца? Нескольких офицеров, твоих товарищей, нескольких писателишек, твоих собратьев по перу? Ты мог бы иметь успех в петербургских салонах, стать новым Некрасовым, новым Тургеневым, описывая страдания чуждого тебе народа. Но ты скроен по другой мерке, Федор Михайлович, и твоя сталь требует иной закалки.
Я дам тебе задание, ты поближе познакомишься с русским народом, лучше узнаешь его, а потом расскажешь мне, что узнал.
Помилования не жди. Это не будет справедливостью. И потом, если я помилую тебя одного, тебя все сочтут предателем, а на что ты тогда будешь годен? Нет, я надену на тебя кандалы, я сделаю тебя каторжником, опущу тебя на самое дно того самого народа, который ты, по твоим словам, так любишь. Ты увидишь такое, чего мне никогда не увидеть, ты выйдешь оттуда сломленным, но ты станешь полезен, так полезен, как никто из моих детей.
Ты только что произнес слово правды: именно этого не хватает монархам, а ты смог сказать ее твоему государю, не заботясь о том, понравится ему это или нет. Смотри, изучай, вникай, трактуй. Через четыре года, день в день, вернешься и расскажешь, что там делается со страной. Не беспокойся: если Богу будет угодно, чтобы я дожил до того дня, ты попадешь ко мне. А нет – Александр примет тебя, как принял я. Но когда ты будешь там, на каторге, не забывай, что ты – в кандалах и под кнутом – и я – в этом дворце или во главе моего войска, – мы – вместе. Я ничуть не обольщаюсь относительно места, куда тебя посылаю: это – ад, но я надеюсь, что ты выйдешь оттуда воскресшим.
Николай протянул сильную, привыкшую управлять лошадьми руку. Федор преклонил колени. Он взял эту гладкую руку в жесткие и шершавые от пота и пыли ладони и поцеловал ее. Поцеловал, как верующие целуют святые мощи.
* * *
Четыре года спустя солдат Пахомов стоял на карауле у главного подъезда Зимнего дворца. Навытяжку. С ружьем у ног. Не мигая. Вдыхая запах водорослей, который доносился с Невы и перебивал навозный дух. Напротив него, так же навытяжку, стояла на своем постаменте Александровская колонна, а дальше в таинственном полумраке белой ночи вырисовывался каменный полукруг Главного штаба.
Пахомову было около сорока. Его забрали в солдаты, когда ему только стукнуло двадцать, отставка была уже не за горами, и он все время проводил в мечтах о родной деревне Нелидово. Жив ли еще кто-нибудь из его родных? Стоит ли еще изба? Он отчетливо помнил лицо матери, чуть хуже – отца и брата, и не знал, сколько же у него теперь сестер. Вспомнить он мог одну Аксюшку, щербатую хохотушку, свою любимицу. Теперь-то она уже замужем, стала матерью, а может, и бабушкой. Узнает ли она его такого – исхудавшего, заскорузлого. А он, узнает ли он ее? Он представлял себе дорогу домой, шаг за шагом, через поля и леса России-матушки. Уже скоро, нынче осенью. Он будет спать на сеновалах, а то и добрые люди пустят его на ночлег к себе в избу. Прослужив сначала в армии, потом в гвардии, он научился шагать, и сорок верст в день для него – пара пустяков. Он как-то спросил у своего офицера, как далеко Нелидово от Петербурга, и тот все показал ему на карте. Так что теперь, стоя на часах, Пахомов все подсчитывал, успеет ли он к святым Козьме и Демьяну или только к Матвееву дню. Интересно, когда выпадет снег? Сможет ли он переходить реки по льду или ему придется давать кругаля?
Вынырнув из ночной акварели, к дворцу приближался человек. Он шел спокойно, словно знал, куда идет. Был он высок и издали казался старым со своей длинной седой бородой и палкой в руках. Однако, когда он приблизился, Пахомов увидел, что лицом он еще молод.
– Стой! – окликнул часовой, когда тот подошел ближе, чем на двенадцать шагов, предусмотренных инструкцией.
Человек не остановился.
Пахомов был хорошим солдатом. Он действовал по уставу и взялся за ружье.
– Стой, стрелять буду.
Молодой старик остановился и спокойно произнес:
– Я иду к царю.
Солдат Пахомов решил, что перед ним сумасшедший или, по крайней мере, юродивый.
– Ты чего это? Ты кто это?
– Федор Михайлович Достоевский, инженер-поручик в отставке.
Что-то забрезжило в памяти Пахомова. Точно, капитан предупреждал их об этом таинственном визите. Впрочем, скептик и вольнодумец, капитан не очень-то задумывался о том, кто будет нести караул, когда этот посетитель явится.
Пахомов сунул два пальца в рот и свистнул.
Прибежал толстый унтер. У него своя каптерка. Он отчитывается перед начальником караула, а тот – перед дежурным офицером. «Попрошу следовать за мной». И юродивого среди ночи препроводили к царю.
Прошедший день был для царя самым обыкновенным. Подъем в семь утра, холодный душ, прием министров, смотр одного из полков, прогулка по городу в одиночку, без охраны, обед с семьей в четыре часа, просмотр документов, в семь вечера концерт, в девять снова документы до… до настоящего часа. Он медленно поднимается. Он знает, кого к нему только что пропустили, но с трудом узнает его:
– Откуда ты, Федор Михайлович?
– Из мертвого дома, – отвечает Федор, еле переводя дыхание после подъема по лестнице.
Наконец он отдышался.
– Но я хорошо потрудился для тебя, государь.
С первого слова Николай понимает, что это обращение – на «ты» – высшая почесть, оказанная русским человеком своему царю, и царь платит подданному высшей милостью:
– Садись, – говорит он.
И садится сам.
– Говори. Рассказывай своему государю.
Николай постарел, отяжелел. Нос его стал тоньше, у него все чаще болят ноги. Он выглядит менее воинственным, но все так же величествен. И своевластен. И голос все тот же – голос монарха.
– Я понял, – говорит Федор. – Не все, но многое. Государь, ты должен стать новым Петром, как Христос стал новым Адамом.
Они помолчали минуту, и Федор заговорил вновь. Вот уже четыре года, как он постоянно проговаривал, готовил свою речь.
– Россия… – начал он. – Россия стоит на перепутье, и все теперь зависит от тебя. Ты, несомненно, и сам этого до конца не понимаешь, но мощные силы разделяют тебя и твой народ. Притом силы эти не только враждебные, но и дружественные. Интеллигенты мутят воду, бюрократы тянут резину. А народ – одинок, предоставлен самому себе. Ему не на кого и не на что больше надеяться, кроме батюшки-царя, в которого он беззаветно верит и которого любит. В твоей империи и дворянства-то настоящего больше нет, одни чиновники. Церковь превратилась в орудие в твоих руках, а ты им пользуешься лишь для того, чтобы раз в год посылать людей на исповедь, как будто можно заставить очистить душу по принуждению. Но самое главное – великая измена интеллигенции. Ты, конечно же, отменишь крепостное право, на это уйдет всего несколько лет (царь кивнул в знак согласия), но берегись, чтобы, освободившись от крепостничества, народ не оказался бы во власти тех, кто умеет читать, да читает не то, что надо. Бояться надо не тех, кто убивает тело, а тех, кто вредит душе.
В конце каждой фразы Федор переводил дыхание, но говорил он убежденно – не как советчик, но как пророк.
– Посмотри на твоих интеллигентов, государь. Я-то их знаю, я был одним из них. Это ведь всё пролетарии от интеллигенции, космополиты-недоучки, гонимые всеми ветрами. По сути, все они – осознанно или нет – социалисты, а что такое этот социализм? Все человечество он сводит к одному общему знаменателю. Он узурпировал мечту о братстве, с которой мы вечно носимся, но она никогда не осуществится в этом понимании: ведь чтобы быть братьями, надо признать существование отца. Социализм – это эгоизм, бесчеловечность, непоследовательность, развал экономики, неразбериха, взяточничество, попрание свободы во имя равенства. Социализм уничтожает естественные сообщества, как червь подточил корень древа пророка Ионы. Так что берегись, русский царь. Россия стоит на пороге социализма, демоны которого готовы забить человека камнями, обращенными в хлебы.
Федор снова остановился, чтобы отдышаться, а царь машинально отметил, что этот старый петербуржец стал говорить по-иному, чем раньше: его «р» стали более раскатистыми, «о» не похожи больше на «а». Да, он пожил среди народа, прошел его школу и теперь едва ли отличается от него. Легко можно представить себе его странником, бредущим с котомкой за спиной от монастыря к монастырю по просторам русской земли.
Федор продолжает:
– Русский народ и его царь останутся один на один с безродным социализмом, который вскоре завоюет весь мир. А потому, хоть ты этого пока и не замечаешь, твой трон уже пошатнулся.
– Я заметил это, – с горькой проницательностью проговорил царь, – но я не знал, что зло зашло так далеко.
В этот вечер он не стал надевать маску, и на лице его было написано, насколько он уязвим.
– Да, оно зашло далеко, – отозвался Федор, – и его следует назвать своим именем, а не восторгаться им, словно это какое-то геройство. И, возможно, это следует сделать именно мне. Возможно, для этого я и рожден. И еще для того, чтобы сказать тебе, царю, что ты не безоружен перед этой надвигающейся социалистической гангреной.
Главное твое оружие – это единственная по-настоящему высокая идея, когда-либо рожденная человечеством, – идея бессмертия, в которое ты веришь так же, как и твой народ. Храни ее, эту веру, ибо на ней все держится, и пусть и другие хранят ее, но не с помощью полиции и цензуры – они здесь ни к чему. Пусть ее хранит Православие, – я говорю не Православная Церковь, а Православие, ибо Церковь тоже греховна.
И потом, у тебя есть земля – мать, в которой русские видят Матерь Божью. Поверь, государь, земля – священна. В земле лежит и из земли исходит порядок человеческий. Да и в любой стране порядок – экономический, политический, гражданский – зависит от земли и от собственности на землю. Какова собственность – таково и все остальное. Нехорошо, что наши интеллигенты владеют землей, крестьянами и живут за их счет где-нибудь в Лондоне или Париже, где разглагольствуют о социализме. Ты – царь, и ты должен отдать землю тем, кто поливает ее своим потом. Ты должен опередить социалистов, сделать лучше, больше того, что они только собираются сделать, это будет чудо, но ты можешь свершить его, ибо ты – отец. Вот увидишь, как только рабство будет уничтожено, как только народ приобщится к этой тайне – владению землей, в нем проявится жажда чего-то нового, жажда совершенной истины, совершенной справедливости, совершенного гражданского возрождения. Не упусти этого шанса.
И наконец, у тебя есть третье оружие – твой народ. И тут тебе посчастливилось, ибо русский человек добр по сути своей, уж ты мне поверь, я это хорошо знаю. Ведь мне довелось жить среди убийц, насильников и отравительниц. В России много бешеных, буйных, но злых нет. Русский ни в чем не знает меры. Он всегда хочет преступить рамки дозволенного, почувствовать, как замирает от страха сердце, подойти к самому краю пропасти, перегнуться через этот край, заглянуть в глубину, а иногда и броситься вниз. Так что будь осторожен.
Но знай и то, что обещаниями счастья ты русский народ свободным не сделаешь. Он не похож на другие народы, ему нет особого дела до счастья. Главная его духовная потребность заключается в необходимости постоянного и плодотворного страдания. Он жаждет принести себя в жертву правому делу, а не упиваться каким-то там счастьем. Он убежден, что истина добывается лишь ценой страдания. И надо уметь вести его, управлять им и этим его стремлением к мученичеству, ибо оно чрезмерно, и вот тут-то ты и сможешь приложить присущее тебе чувство справедливости: ведь жалея обидчика, ты всегда рискуешь недостаточно пожалеть обиженного… и тем самым впасть в социализм.
Я уже сказал тебе: ты должен стать Петром, но Петром лучшим, который искупит грехи прежнего. Тот попрал Русь, чтобы изменить ее, ты же должен будешь преобразить ее, сохраняя и уважая ее традиции. Русский народ живет православной верой. Православие – вот русская идея, другой нет. Поэтому-то нас и следует освободить от наносных идей, от опеки заграничных мыслителей, нам надо вновь обрести наши собственные общие идеалы, идущие от Христа и нацеленные на ожидание Его второго Пришествия. Гуманизм, который мы якобы ищем на Западе, существует в России с незапамятных времен, в нем – ее сущность, только выражен он не в революционной форме, а в форме правды Христовой.
Ибо русская душа, государь, гений русского народа, может быть, единственно способны вместить в себя идею единения всех людей на земле, идею всемирной братской любви. Ведь не случайно мы с такой легкостью говорим на всех языках, миримся со всеми различиями, впитываем разные культуры. Но прежде нам следует вновь стать самими собой. И тогда мы покажем всем остальным такой пример мира и любви, что им останется только подражать нам в этом. Не забывай, государь, что каким бы бедным, безграмотным, темным ни казался наш народ, прежде всего он – народ-богоносец.
Долго царь сидел молча. Федор поднялся. Только что он говорил как пророк. Теперь же он снова превратился в почтительного и смиренного подданного. Наконец Николай поднял глаза и взглянул на него:
– Будем трудиться вместе – ты и я.
* * *
В этом универсуме в 1854–1855 году Россия не воевала против англо-франко-турецкой коалиции. Николай I, чье здоровье не было подорвано поражением, прожил на десять лет дольше, крепостные раньше получили свободу, а с ней и землю, а дворяне, получив приличную компенсацию, не впали в нищету, а следственно, и в крамолу. Интеллигенцию увлекла идея духовного возрождения народа от истоков, не было революции, вернее, она была, но бескровная – революция любви, во главе которой встал Помазанник Божий.
* * *
Третий универсум возвращает нас на плац Семеновского полка. Федор никогда не встречался с царем. Вот Московский и Егерский полки стоят с оружием на изготовку, вот кавалергарды – белокурые сероглазые красавцы – полощут красно-белые вымпелы на кончиках своих пик. Три полка выстроились в каре вокруг черного помоста и серых столбов. Толпятся зеваки. В воздухе повисла апокалиптическая тишина. Чихнет ли кто-то из гражданских, стукнет ли, не дай Бог, оземь чей-то приклад – снег заглушает все звуки. Мороз.
Перекличка.
Здесь, здесь, здесь… все здесь.
– На караул!
Взметнулись вверх сабли всадников. Ладони пехотинцев с громким хлопком сжали стволы ружей: по звуку можно было подумать, что гигантский солдат схватил гигантское ружье.
– Шапки долой!
Чтение приговора. Смертная казнь, смертная казнь, смертная казнь…
Приговоренные целуют крест. Унтеры ломают над их головами шпаги. Раздают балахоны с капюшонами. «Хороши мы будем в этих нарядах». Петрашевский, Момбелли, Григорьев сходят с помоста. Их привязывают к столбам.
– Надеть капюшоны.
– Это чтобы у нас не было насморка.
Шестнадцать солдат вскидывают ружья. Федору остается минута жизни.
Вдруг – барабанная дробь. Солдаты по команде ставят ружья к ноге и встают по стойке «смирно». Что случилось? Там, в конце Успенского проспекта – белой ленты с черными штрихами, – появляется… Тут сведения расходятся. Всадник? Экипаж? Некоторые утверждали, что то был белый всадник на белом коне, может быть даже архангел. Другие говорили, что это был обыкновенный адъютант – Ростовцев – в банальном экипаже, запряженном парой гнедых лошадей… Кем бы он ни был, посланец этот привез Высочайшее помилование. Всем заключенным сохранялась жизнь, даже тем, кто не гнушался цареубийством. Все они были приговорены к разным срокам каторжных работ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30