Потом мне просто было с ней хорошо, потом я ее только терпел, а потом мы стали раздражать друг друга. Ссоры случались все чаще, а примирения нужно было ждать все дольше. Нежные примирения с поцелуями и ласками очень полезны, когда они возможны, иногда это единственный способ продлить еще на какое-то время то, что уже закончилось. На какое-то время, но не навсегда. Я ушел из нашего общего дома и поселился там, где живу по сей день. Уже три года. Она намного моложе меня, а потому ее раздражение проходило гораздо раньше, чем мое, она быстро забывала обиды, она не копила их, каждая новая не казалась ей более горькой и глубокой, чем предыдущая, она не была злой и обижала меня не потому, что хотела обидеть. Она даже не замечала, что обижает меня, так что я все время должен был указывать ей на это, каждый раз делать ей выговор. А я обиды копил, я ничего не прощал. Она этого не понимала, это выводило ее из себя, и мы расстались. Во время одного из перемирий мы решили, что нам лучше пожить отдельно (хотя бы некоторое время), подождать, подумать, попробовать измениться. Я ушел из нашего общего дома и поселился там, где живу по сей день. Я ежемесячно посылал ей чек (передавал с посыльным, мы друг с другом не встречались). Не только потому, что я оставил ее и мои доходы всегда были выше, а и потому, что старшие всегда берут на себя заботу о младших и, даже находясь далеко, не перестают беспокоиться о них. Сейчас я по-прежнему посылаю ей чеки и иногда даю деньги лично – помогаю, пока это ей необходимо, скоро в этом, возможно, не будет нужды. Я не люблю говорить о Селии. Мне постепенно становилось известно все то, что становится известно в городе, где все всех знают, где телефоны звонят двадцать четыре часа в сутки (звонки глубокой ночью здесь обычное дело) и где изрядное количество жителей не спят сами и не дают спать другим. Мне говорили, что Селию видели там-то и там-то, что она была с тем-то или с тем-то. Ее слишком часто видели с разными мужчинами. Видимо, она пошла по тому пути, какой обычно выбирают покинутые возлюбленные: проводила ночи в барах, пила, притворялась веселой и счастливой, танцевала, скучала, не хотела идти домой спать и иногда под утро начинала рыдать. Она делала все, чтобы до меня доходили слухи о том, как она живет, и спрашивала обо мне, как спрашивают о дальних знакомых, но при этом у нее подрагивали губы, выдавая ее, и дрожал голос. Иногда мой телефон звонил в неурочное время, и, когда я снимал трубку, на том конце провода молчали: она просто хотела знать, дома ли я, а может быть, звонила совсем с другой целью – хотела услышать мой голос, даже если этот голос только повторял одно и то же слово. Как-то ночью я, сидя на кровати и раздеваясь перед тем как лечь спать, тоже набрал свой старый номер. Когда она ответила, я ничего не сказал ей: мне вдруг пришло в голову, что она могла быть не одна. Однажды Селия оставила на моем автоответчике три сообщения подряд, наговорила всяких глупостей, издевалась, угрожала, но перед тем как закончилось время, отведенное на пленке для третьего сообщения, она вдруг начала умолять меня, повторяя: «Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста!..» (Так что такое я уже слышал. На пленке собственного автоответчика.) Я не решился позвонить ей, лучше было не звонить. Потом мне рассказали то, чему я не придал значения, хотя эту новость мне рассказал не кто иной, как Руиберрис де Торрес. Сначала он говорил полунамеками, словно зондировал почву, потом заговорил открыто. Как-то он спросил, виделся ли я с Селией в последнее время, и, когда я ответил, что не видел ее уже много месяцев, он посмотрел на меня обеспокоенно (беспокойство было притворным, на самом деле все это его забавляло): «Наверное, тебе стоило бы поинтересоваться, как она живет, – сказал он, – встречаться с ней изредка». – «Думаю, лучше этого не делать, – ответил я. – Должно пройти время. Боюсь, она снова начнет требовать, чтобы я решал за нее ее проблемы, или рассказывать мне о своих делах и просить совета. Это сближает, не дает разорвать отношения окончательно. Мне и так стоило большого труда ограничить наше общение чеками, которые я ей посылаю». – «Тогда тебе, наверное, стоит сделать это общение более частым или посылать чеки на большую сумму», – сказал он и, когда я спросил, что он имеет в виду и что он знает, поломавшись для вида, с некоторым даже злорадством рассказал мне то, что показалось мне тогда абсурдом: кто-то видел Селию в ночном баре, где обычно собираются проститутки. Она пила в компании двух странных типов, по виду заезжих предпринимателей средней руки (откуда-нибудь из Бильбао, Барселоны или Валенсии). Это люди совсем не ее круга, значит, познакомилась она с ними именно там. «Ну и что? – спросил я. – Что ты хочешь этим сказать?» – я начинал злиться. «А ты сам не понимаешь? Я бы на твоем месте с ней поговорил». – «Глупости, – сказал я. – Селии всегда нравилось бывать в странных местах. Она еще очень молода, ищет приключений. Когда мы уже были женаты, она пару раз ходила с подружками в бар, где встречаются лесбиянки. Не думаю, чтобы ей там нужно было именно это». – «Конечно-конечно, – ответил Руиберрис, – но сейчас кое-что изменилось». – «Ты о чем?» – «Она больше не замужем – это раз, она была не с подружками – это два, и ее уже дважды видели в местах, где собираются проститутки, – это три». – «Надо же, как твои друзья все замечают! – разозлился я. – Они, наверное, только и шляются по барам, где водятся шлюхи. А они не видели случайно, как она деньги в лифчик засовывала? Людям только бы чего-нибудь придумать. У Селии бывают заскоки – то ей вдруг начинают нравиться люди определенного типа и она общается только с ними, то начинает ходить каждый вечер в один и тот же бар, а через две недели ей вдруг надоедают и бары, и новые друзья, и она еще на две недели запирается дома. Она была такой, когда мы познакомились, она будет такой, пока ее жизнь снова не войдет в спокойное русло. И еще: денег я даю ей достаточно, и ее родители, я уверен, тоже присылают ей кое-что из Сантандера. Да и у нее самой тоже иногда бывает работа. Так что она не бедствует». – «Денег бывает достаточно или недостаточно в зависимости от того, какую жизнь человек ведет и как он эти деньги тратит. Она все вечера проводит в барах. Может быть, она наркотики начала принимать?» – «Вряд ли. Она всегда смертельно боялась пристраститься к чему-нибудь. Боялась даже курить и пить. Она марихуану-то ни разу не попробовала. А если она куда-нибудь идет, то всегда найдется кто-то, кто за нее заплатит, – ответил я. – К тому же от наркотиков до проституции очень далеко. Так что оставь эти глупости, Руиберрис».
Руиберрис помолчал, глядя в пол, провел рукой по своим кудрям, словно раздумывая, стоит приводить еще доказательства или махнуть рукой. «Ладно, дело твое, – пожал он плечами, – я тебе передал то, что люди видели и рассказали мне. Я думал, тебе следует это знать». – «Ну, давай, что они там еще видели? Выкладывай уж все», – сказал я. Он не смог сдержать довольной улыбки – сверкнули зубы, верхняя губа завернулась кверху, обнажив десну: «Да нет, это все. Не знаю, как тебе, а мне этого вполне достаточно. Ладно, забудь, я не хочу, чтобы мы поссорились». Внезапно у меня мелькнуло подозрение: «Ты тоже ее видел? – спросил я. – Ты видел ее своими глазами?» Он глубоко вздохнул, словно собирался соврать и не хотел, чтобы голос предательски дрогнул (но тогда я на это не обратил внимания, я вспомнил об этом тремя неделями позже, у светофора, на перекрестке улиц Кастельяна и Эрманос Беккер – на самом деле этот отрезок был уже началом улицы Хенераль Ораа, но я, так же как все таксисты и вообще все мадридцы, считал его частью улицы Эрманос Беккер): «Нет, если бы я ее видел, я так бы тебе и сказал. Может быть, тогда ты поверил бы, что с ней нужно, по крайней мере, поговорить».
Я ему не поверил. Я не поговорил с Селией – я не хотел звонить ей и восстанавливать отношения, которые с таким трудом разорвал и которые пока не собирался налаживать. Но я поговорил с одной из ее подруг и рассказал ей то, что узнал от Руиберриса.
Я хотел, чтобы она в свою очередь поговорила с Селией и выяснила, откуда пошли эти слухи, но она, даже не дав мне закончить, возмущенно обрушилась на меня, повторив почти слово в слово то, что я говорил Руиберрису: «Какая глупость! Какая гадость! Людям только бы придумать что-нибудь! Бедная Селия!» Я попросил ее не говорить Селии о моем звонке, но, думаю, зря просил: женская солидарность всегда перевешивает, между подругами не может быть секретов, хотя, возможно, на сей раз подруга Селии все-таки ничего ей не рассказала – не потому, что об этом просил я, а потому, что не хотела причинять ей боль. Во всяком случае, я успокоился и забыл об этом.
И сейчас, сидя в машине перед светофором (снова горел красный свет), глядя на кривые (наверное, их согнули бури) деревья вдоль улицы Кастельяна (надо же – давно осень, а листья и не думают опадать!) и на проститутку, стоявшую на посту возле розово-зеленого здания страховой компании, я вдруг подумал, что женщину, которую я разглядываю, могут звать Селия Руис Комендадор и что, возможно, Руиберрис был прав, что он своими глазами видел Селию за ее новым занятием и даже (он на это способен!) переспал с ней – так, из любопытства. И только потом он, наверное, начал беспокоиться за нее (и беспокойство это было одновременно искренним и притворным – Руиберрис ничего не воспринимает всерьез, для него жизнь – это комедия). Так что если она это она, если у нее то же имя (потому что лицо – это еще не все: лицо стареет, оно меняется, его преображает макияж) и если Руиберрис заплатил ей и провел с ней ночь (провел ночь с Селией), то мы – я и он – теперь породнились. Для обозначения этого родства в нашем языке специального слова нет, а в некоторых мертвых языках – есть. Когда я слышу о супружеских изменах или о том, что кто-то увел чью-то жену или женился во второй раз (а еще – когда, проходя или проезжая по улице, вижу шлюх), я всегда вспоминаю те времена, когда изучал в университете английскую филологию и узнал о том, что когда-то существовал англосаксонский глагол (его упомянул на одном из занятий наш преподаватель, и я навсегда запомнил его значение, но вот звучание забыл), обозначавший родственные отношения, в которые вступали мужчины, переспав с одной и той же женщиной, даже если спали они с ней в разные периоды ее жизни, даже если это были женщины с разными лицами (лицо меняется со временем) и их объединяло только общее для них всех имя. Скорее всего, у этого глагола была приставка ge-, которая когда-то означала «вместе» и указывала на дружеские отношения и совместное выполнение каких-то действий – так же как в некоторых существительных, которые я пока еще не забыл: ge-fera – «попутчик» или ge-sweostor – «сестры». Скорее всего, это аналог приставки «со-». Возможно, тот глагол, который я не помню, был ge-licgan (от глагола licgan, который означал «лежать», «спать с кем-то»), а образованное от него существительное обозначало, следовательно, человека, который спит с тем Же, с кем спит еще и кто-то другой. Впрочем, это же значение могли иметь также существительные ge-bryd-gu-ma или ge-for-liger. Боюсь, я уже никогда не узнаю этого, потому что, когда, желая вспомнить слово, я позвонил своему преподавателю, он сказал мне, что тоже не помнит его. Я попытался найти что-нибудь в своей старой грамматике, но ничего не нашел ни в ней, ни в приложенном к ней словаре, так что, может быть, этот глагол я просто придумал. Но он приходит мне на память каждый раз, когда я сталкиваюсь с ситуацией, где его можно было бы применить. Этот глагол или не глагол (не важно, существовал он на самом деле или нет) был, несомненно, очень интересным, полезным и, я бы сказал, захватывающим дух. Вот и у меня захватило дух, когда я увидел ту шлюху и подумал, что это может быть Селия Руис Комендадор и что тогда я в англосаксонском смысле породнился со многими мужчинами (включая, вероятно, Руиберриса де Торреса). Мы (и мужчины, и женщины) часто даже не подозреваем об этом родстве. Его осязаемым и зримым проявлением может быть разве что болезнь, которая передается каждому новому «родственнику» (не потому ли в прежние времена так ценились девственницы?). Это родство, в которое мы вступаем не по своей воле, может быть для нас неприятным, оскорбительным и даже непереносимым. Узнав о нем, человек может возненавидеть себя и даже покончить с собой. Как ни странно, такое случается довольно часто. А может быть, тот глагол как раз и означал связь, основанную на ненависти? Может быть, именно поэтому он и не сохранился ни в одном языке: ведь он обозначал соперничество и тревогу, ревность и кровь, навязанное родство с непредсказуемым количеством людей, – а мы не хотим давать этому название, мы не хотим сохранять это в языке (хотя идея эта сидит в нашем сознании занозой). Иногда таким образом можно породниться с кем-то очень важным или знаменитым. Такое родство поднимает нас в глазах окружающих: тот, кто приходит позднее, получает не только болезнь – на него ложится отсвет славы человека, с которым он породнился. В наши дни это распространено как никогда раньше. Если это действительно Селия, то у меня нет оснований для того, чтобы вырасти в собственных глазах, но если даже это и Селия, то я был раньше.
Женщина, заметив, что я не тронулся с места, когда во второй раз загорелся зеленый свет, сделала несколько нерешительных шагов в мою сторону (она не знала, что у меня захватило дух) – наверняка подумала, что ей стоит подойти поближе, чтобы я смог получше ее рассмотреть и, наконец, решиться. Может быть, в тот холодный вторник эта женщина еще ни разу за весь вечер не села ни в чью машину и не поднялась ни в чью квартиру. И я решил, что это уже слишком, что нельзя так унижать ее, нельзя заставлять ее выходить, рискуя жизнью, на проезжую часть, чтобы подойти к моей машине. Убедившись, что справа от меня машин не было, я взял чуть вправо и остановился возле автобусной остановки (маршруты 16 и 61), на которой, когда шел дождь, укрывалась она сама или ее товарки. На этом углу я и притормозил, но она, еще раньше, угадав мой маневр, поспешила туда и подняла руку, останавливая меня, словно не хотела потерять клиента из-за своей нерешительности или привыкла таким образом останавливать такси. Я не выключил мотор: я еще не решил, заговорю с ней или нет, не решил, приглашать ли ее в машину. Это зависело не только от ее имени. Я увидел, как приближались ее сильные, обтянутые блестящим шелком ноги, и опустил стекло справа. Она наклонилась, положив при этом локоть на опущенное стекло (возможно, они делали так, чтобы не дать водителю возможности закрыть окно, если он вдруг передумает и решит уехать), – она хотела посмотреть на меня и заговорить со мной. Она смотрела спокойно, словно никогда раньше меня не видела, но мне показалось, что она задержала дыхание – если это была Селия, то она, наверное, хотела выиграть время, чтобы обдумать первую фразу или чтобы изменить голос. Ее лицо было лицом Селии, которое я так хорошо знаю, и одновременно не было им: всклокоченные (по последней моде) волосы (Селия никогда себе этого не позволила бы) с выбеленными прядями, кроваво-красная губная помада (Селия такой никогда не пользовалась), накладные (вне всякого сомнения) ресницы, жирно подведенные стрелки – они удлиняли глаза и придавали им вызывающее выражение. Одежду такую Селия не носила: слишком короткая юбка, слишком обтягивающая. Только плащ мог быть плащом Селии (когда она подошла ближе, я смог рассмотреть его лучше, и он напомнил мне те дождевики, которые она носила раньше), да туфли на очень высоких каблуках были похожи на те туфли, которые она надевала, когда мы вместе шли куда-нибудь вечером. Поставив локоть на стекло, она бросила пару быстрых взглядов вправо, где (я только теперь их заметил) стояли на ступеньках лестницы, ведущей к старинному зданию, каких много на этой улице, еще две проститутки, – явно ждали, чем у нас кончится дело: если мы не договоримся, у них появится шанс. Одна из них, подняв голову, зачарованно глядела на колышущиеся под легким ветром кроны деревьев, стоявших вдоль улицы. Они были далеко и казались менее привлекательными.
– Садись, – сказал я и открыл дверцу, так что ей пришлось убрать локоть со стекла. Я не знал, как к ней обращаться, и поэтому сказал ей то, что сказал бы Селии, если б вдруг встретил ее одну на улице в такой поздний час. Я был водителем, то есть мужчиной, чьи большие руки с крепкими неуклюжими пальцами лежали на руле, мужчиной, который со своего сиденья приглашал ее сесть в машину. Я был тем, кто решал, что ей делать, тем, кто распоряжался. Впрочем, я пока не мог приказывать: сделка еще не была заключена.
– Э, минутку, минутку! Куда поедем и сколько у тебя есть? – спросила она, делая шаг назад и уперев одну руку в бок. Я услышал, как звякнули браслеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39