Все трое вздрагивают, когда кондуктор выкрикивает это название. Веселая компания сошла на предыдущей станции, и они остались почти одни в притихшем вагоне. Вздымающиеся вдоль дороги горы сделали ночь совсем непроглядной, и они задремали.
Совершенно ошалевшие, они выскакивают из вагона. Темнота такая, что даже рысьи глаза контрабандистов ничего не могут разглядеть. Нависающие вершины гор закрывают небо, и лишь совсем наверху мерцает несколько звезд.
– Далеко ли до деревни? – спрашивают они у единственного человека, оказавшегося в этот час на перроне.
– Четверть лье, не больше. Вот по этой стороне, направо.
Действительно, они начинают различать серую колею теряющейся во мраке дороги. Величественная чернота гор, охраняющих здесь границу, притушила их веселость, и они идут молча в абсолютной тишине и влажной свежести окутанных тьмой аллей.
Вот наконец и горбатый мост через реку, и заснувшая деревня, где не видно ни одного огонька. А вот и свет постоялого двора. Он, оказывается, стоит совсем рядом, прилепившись к горе, у самого берега быстрой и говорливой реки.
Сначала их ведут в их комнаты, маленькие, обшарпанные, но вполне приличные и чистенькие; из-за огромных выступающих балок потолки кажутся совсем низкими, но на выбеленных известью стенах развешаны изображения Христа, Божьей Матери и прочих святых.
Затем, чтобы поужинать, они спускаются в комнату на первом этаже, где сидят три старика, одетых по старинной моде: широкий пояс, черная, очень короткая блуза со множеством складок. Аррошкоа, гордый своим происхождением, тотчас же спрашивает у них, не знали ли они некого Дечарри, который лет восемнадцать назад был тут бригадиром таможенников.
Один из стариков, вытянув шею и держа руку козырьком над глазами, пристально в него всматривается:
– Да бьюсь об заклад, что вы его сын! Вы на него здорово похожи. Дечарри! Да как же мне не помнить Дечарри! Он у меня отобрал больше двухсот тюков товара, не сойти мне с этого места! Ну да это ничего, давайте руку, раз уж вы его сын.
И старый контрабандист, который был когда-то главарем банды, без досады и без особой радости сжал обе руки Аррошкоа в своих.
Дечарри прославился в Эррибияге своими хитростями и засадами для перехвата контрабандного товара, что позволило ему со временем сколотить небольшой капитал, на который и живут сейчас Долорес и ее дети.
Аррошкоа раздувается от гордости, а Рамунчо, у которого нет отца, чувствует, что находится на более низкой социальной ступени, и стыдливо опускает голову.
– А вы случаем не из таможни, как ваш покойный батюшка? – насмешливо спрашивает старик.
– Ну уж, нет… Можно даже сказать, совсем наоборот…
– А! Понятно! Ну тогда еще раз руку… Это вроде получается месть Дечарри за то, что он с нами творил… раз сын его стал, как и мы, контрабандистом!
Они велят принести сидра и пьют все вместе, а старики вспоминают о разных проделках и хитростях, о всяких происшествиях, случающихся с контрабандистами ночью в горах. Их выговор немного отличается от выговора жителей Эчезара, где баскский язык в большей степени сохраняет свою чистоту, ясность и некоторую резкость произношения. Аррошкоа и Рамунчо удивлены этой певучей и как бы сглаживающей слова манерой говорить. Их седовласые собеседники кажутся им почти иностранцами, речь которых напоминает череду монотонных, бесконечно повторяющихся, как в старинном народном плаче, строф. А когда они замолкают, то снаружи, из безмятежной прохлады ночи, доносятся привычные звуки заснувшей деревни: пение сверчка у порога постоялого двора, гул бурливой горной реки, звук воды, каплями стекающей с сурово нависающих над деревней гор, покрытых густыми зарослями и сочащихся живыми родниками. Она спит, эта маленькая деревушка, распростертая и затерянная в глубине ущелья, где ночь кажется особенно черной и таинственной.
– На самом-то деле, – заключает старый контрабандист, – таможенник и контрабандист мало чем отличаются друг от друга. Кто кого переиграет, кто хитрее и смелее? А если хотите знать мое мнение, то любой хитрый и ловкий таможенник, ну такой, к примеру, как ваш отец, он каждому из нас сто очков вперед даст.
Тут появилась хозяйка и сказала, что пора тушить лампу – во всей деревне давно уже нет ни одного огня, – и старые мошенники разошлись. Рамунчо и Аррошкоа поднялись в свои комнаты, легли в постели и заснули под пение сверчка и свежее журчание бегущей с гор воды. И как и у себя дома в Эчезаре, Рамунчо слышал сквозь сон позванивание колокольчиков на шее у коров, которые ворочались в стойле, расположенном под его комнатой.
16
И вот ясным апрельским утром они открывают ставни узких, как бойницы, окон, пробитых в толще старой стены.
И тотчас же в комнату вливаются лучезарные потоки света. Снаружи бушует весна. Никогда еще не видели они так близко таких высоких горных вершин. Но по зеленым склонам поросших деревьями гор в глубину долины спускается солнце, делая ослепительной белизну выкрашенных известью старых домишек с зелеными ставнями.
Оба они, Рамунчо и Аррошкоа, полны молодых сил и радости. А все дело в том, что сегодня утром они собираются посетить кузенов мадам Даргеньярац, чтобы повидать двух девушек, Грациозу и Панчику, которые должны были приехать к ним вчера.
Взглянув на площадь для игры в лапту, где будут тренироваться вечером, они отправляются в путь по восхитительно зеленым тропинкам, вьющимся в глубине долин вдоль прохладных ручьев. Над бесконечным легким кружевом папоротников тянутся к небу длинные розовые веретена наперстянок.
Похоже, дом кузенов Ольягаррэ находится довольно далеко, и они время от времени останавливаются, чтобы спросить дорогу у пастухов или постучать в какой-нибудь прячущийся среди зелени одинокий домишко. Они никогда раньше не видели таких ветхих и таких убогих баскских домов под сенью таких огромных каштанов.
Они идут по странно узкому ущелью. Выше линии густых, словно нависающих над дорогой дубов и буков виднеются лишенные растительности вершины, отвесные и голые, упирающиеся коричневыми шпилями в ослепительно голубое небо. Но здесь внизу, в глубокой мшистой долине, защищенной от обжигающих солнечных лучей, апрельская зелень сверкает всем своим свежим великолепием.
И эти двое, шагающие по тропинке среди зарослей папоротников и цветов наперстянки, чувствуют себя частью этого весеннего великолепия.
Понемногу под влиянием этих будто лишенных возраста мест в них пробуждаются древний охотничий инстинкт и жажда разрушения. Аррошкоа в азарте прыгает то вправо, то влево, ломает, вырывает с корнем травы и цветы; он устремляется вперед, едва что-то зашевелится в зеленой листве, будь то ящерица, которую можно поймать, птица, которую можно вынуть из гнезда, или плавающая в ручье форель; он носится туда, сюда, жалеет, что у него нет под рукой ни удочки, ни палки, ни ружья. Есть что-то дикое и первобытное в его бьющей через край юной силе… Рамунчо же, сломав несколько веток и вырвав пучок цветов, успокаивается и погружается в задумчивость; он созерцает и грезит…
Вот они остановились у скрещения двух долин; вокруг – ни людей, ни жилья. Лишь темные ущелья, где теснятся огромные дубы, а выше – повсюду нагромождение рыжих, обожженных солнцем гор. Никаких следов современной жизни; ничем не нарушаемая тишина и покой первобытных времен. Подняв голову к бурым вершинам, они замечают там, наверху, очень далеко, крестьян, которые идут по невидимым тропинкам, погоняя маленьких осликов; на таком расстоянии эти безмолвные путники кажутся крохотными насекомыми, ползущими по склону гигантской горы. Баски старых времен, почти сливающиеся, если на них смотреть снизу, с этой красноватой землей, из которой они вышли и куда они должны вернуться, прожив свой век, как и их предки, даже не подозревая о существовании иной жизни, иных краев…
Аррошкоа и Рамунчо снимают береты, чтобы вытереть лоб. В этих ущельях такая жара, и они столько бегали и прыгали, что совершенно взмокли от пота. Здесь, конечно, очень здорово, но все-таки им хотелось бы добраться до ожидающих их двух белокурых девчушек. А кругом ни души, и не у кого спросить дорогу.
«Ave Maria» – доносится из чащи совсем рядом с ними старческий хриплый голос.
За восклицанием следует поток слов, изливающихся стремительным крещендо. Это баскская молитва, произносимая на одном дыхании, сначала очень громко, а под конец чуть слышным голосом. Из-за папоротников, опираясь на палку, появляется нищий, грязный, седой, бородатый, настоящий леший.
– Хорошо! – говорит Аррошкоа, опуская руку в карман. – Но в награду за милостыню ты отведешь нас к дому Ольягаррэ.
– Дом Ольягаррэ! – отвечает старик. – Я только что оттуда, а вы, милые, уже пришли.
Действительно, как же они не заметили в сотне метров среди каштанов черный край островерхой крыши!
Он стоит у самой воды, дом Ольягаррэ, большой, старинный, под сенью вековых каштанов. Красная голая земля изборождена следами стекающих с гор потоков; узловатые корни деревьев извиваются, словно чудовищные серые змеи. А нависающие со всех сторон тяжелые глыбы Пиренеев придают этому месту что-то суровое и трагическое.
Обе девушки здесь, в тени каштана; со своими белокурыми волосами и изящными розовыми платьицами они кажутся удивительными маленькими феями, очень современными среди этой дикой первобытной природы.
Они тотчас же вскакивают и с радостными криками бегут навстречу гостям.
Конечно, было бы лучше сначала зайти в дом и поздороваться со старшими. Но они говорят себе, что их наверняка никто не видел, и предпочитают устроиться у ручья, на корнях гигантских деревьев, каждый рядом со своей белокурой невестой. И как бы случайно они садятся так, чтобы не мешать друг другу, разделенные скалами и ветвями деревьев.
И начинается бесконечный разговор Аррошкоа с Панчикой, Рамунчо с Грациозой.
О чем они могут так долго и так оживленно болтать?
И хотя их выговор не такой певучий, как в горных районах, все равно он звучит ритмичными, скандированными строфами, нежной мелодичной музыкой, где голоса юношей смягчаются и кажутся почти детскими.
О чем же они говорят так долго и так оживленно, сидя на берегу этого потока, в этом ущелье, под жгучим южным солнцем? Боже мой, это не имеет никакого значения; это просто шепот влюбленных, напоминающий тихий щебет ласточек в ту пору, когда они вьют гнезда. Это ребяческая болтовня, сотканная из несуразностей и повторов. Да, в ней действительно очень мало смысла, если только в ней не заключено самое возвышенное, самое глубокое и самое подлинное из того, что можно выразить земными словами… Это ничего не значит и в то же время звучит чудесной бессмертной песней, ради которой и был создан язык людей и животных и по сравнению с которой все кажется суетным, жалким и пустым.
В этом зажатом со всех сторон ущелье удушающе жарко. Даже смягченные тенью каштанов, солнечные лучи все равно жгут огнем. В этой голой кроваво-красной земле, этом ветхом доме, этих вековых деревьях, под которыми болтают влюбленные, есть что-то суровое и враждебное.
Никогда еще Рамунчо не видел свою подружку такой разрумянившейся на солнце: горячая молодая кровь прилила к тонкой матово-прозрачной коже, и щеки ее зарделись, как розовые цветы наперстянки.
Мухи и комары жужжат над ними. Один комар ужалил Грациозу в подбородок, почти что в губу, и она пытается достать укушенное место языком, почесать верхними зубами. Рамунчо видит ее совсем близко, слишком близко; внезапно его охватывает какая-то странная слабость, и, чтобы справиться с ней, он с силой вытягивает обе руки и откидывается назад.
– Что ты тянешься, как кот, Рамунчо?
Но когда она в третий раз начинает покусывать то же место, высовывая кончик языка, он, отдавшись неудержимому влечению, осторожно, словно боясь раздавить, как прекрасный плод, захватывает губами ее свеженькую губку, укушенную комаром.
Оба, трепещущие и восхищенные, замирают. Она дрожит всем телом от прикосновения чуть пробивающихся темных усов.
– Ты не сердишься на меня, скажи?
– Нет, мой Рамунчо… Нет, я вовсе не сержусь… Тогда, совсем потеряв голову, он снова приникает к ее губам, и в этом томном и жарком воздухе их уста сливаются в долгом и страстном поцелуе…
17
На следующий день, в воскресенье, они все вместе благочестиво отправились в церковь к заутрене, чтобы в тот же день, сразу после большой игры в лапту, вернуться в Эчезар.
Нужно сказать, что это возвращение интересовало Грациозу и Рамунчо еще больше, чем игра, так как Панчика и ее мать, возможно, останутся в Эррибияге, и тогда они поедут вдвоем, прижавшись друг к другу в крохотной повозке Дечарри, под весьма снисходительным наблюдением Аррошкоа; пять или шесть часов пути втроем по весенним дорогам, среди свежей молодой зелени, с веселыми остановками в незнакомых деревнях.
Уже с одиннадцати часов в это прекрасное воскресное утро вокруг площади собираются зрители из самых удаленных, самых диких деревушек, затерянных высоко в горах. Это поистине международная встреча: три игрока из Франции против трех из Испании, а среди зрителей преобладают испанские баски; некоторые из них, по старинной моде, в широкополых сомбреро, куртках и гетрах.
Выбранные по жребию среди испанцев и французов судьи приветствуют друг друга со старомодной вежливостью, и игра начинается в абсолютной тишине под ослепительным солнцем, которое мешает игрокам, несмотря на натянутые козырьком береты.
Вскоре зрители стали восторженно аплодировать Рамунчо, а следом за ним и Аррошкоа, и поглядывать на внимательно следящих за игрой незнакомок в первом ряду, таких хорошеньких и элегантных в своих розовых платьицах. Слышался шепот: «Это невесты этих двух прекрасных игроков». И Грациоза, которая все слышала, чувствовала, как ее охватывает гордость за своего жениха.
Полдень. Они играли уже час. Старая, выкрашенная охрой с закругленным куполообразным краем стена трескалась от сухости и жары. Тяжелые громады Пиренеев подступали здесь еще ближе, чем в Эчезаре; еще более высокие и более величественные, они сжимали кольцом человеческие фигурки, мечущиеся в глубоком ущелье между их склонами. Солнечные лучи падали отвесно на плотные береты мужчин, на ничем не прикрытые головы женщин, распаляя спортивные страсти. В азарте кричали зрители, летали мячи, когда вдруг раздался тихий звук колокола. Тогда какой-то старик с обветренным, изрезанным шрамами лицом, поджидавший этот момент, поднес к губам рожок – старинный рожок африканского зуава – и протрубил сигнал «в поход»; тотчас же все женщины встали, все мужчины сняли береты, обнажив темные, белокурые или седые головы, и все осенили себя крестным знамением, а игроки, мокрые от пота, остановились в самый разгар игры и замерли посреди площади, благочестиво склонив голову…
В два часа игра завершилась блистательной победой французов. Аррошкоа и Рамунчо сели в свою маленькую повозку под приветственные крики юных жителей Эррибияга. Грациоза устроилась между ними, и, с карманами полными только что заработанных монет, опьяненные радостью, шумом и светом, они двинулись в долгий обратный путь по прелестной горной дороге.
И Рамунчо, губы которого еще хранили вкус вчерашнего поцелуя, хотелось, уезжая, крикнуть им всем: эта девушка, такая хорошенькая, она моя! Ее губы принадлежат мне. Вчера я целовал их и снова буду целовать сегодня!
Они выехали из деревни, и тотчас же их окружила тишина тенистых долин, заросших наперстянкой и папоротником.
Ездить по узким пиренейским дорогам, колесить по стране басков, нигде не задерживаясь больше одного дня, ехать в одну деревню на праздник, в другую – ради операции на границе, – такова была теперь жизнь Рамунчо, днем заполненная игрой в лапту, ночью – контрабандой.
Подъемы и спуски среди бесконечной зелени девственных буковых и дубовых лесов, оставшиеся такими же, как и прежде, в безмятежные старые времена.
Когда им попадалось какое-нибудь ветхое жилище, затерявшееся в лесной гуще, они замедляли шаг, чтобы прочесть выбитую над дверью традиционную надпись: Ave Maria! В году 1600 или 1500 такой-то из такой-то деревни построил этот дом, чтобы жить в нем с такой-то, своей супругой.
Вдали от всякого человеческого жилья, в защищенном от ветра уголке ущелья, где было невыносимо жарко, они увидели торговца изображениями святых, который сидел на траве, вытирая со лба пот. Он поставил на землю корзину с жалкими изображениями разных святых в рамках и надписями на баскском языке, которыми баски любят украшать белые стены своих жилищ. Он сидел изнемогающий от жары и усталости, словно разбитая лодка, выброшенная волной в гущу папоротников у поворота горной тропинки, одиноко петляющей под сенью могучих дубов.
Грациоза захотела остановиться, чтобы купить у него изображение Пресвятой Девы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Совершенно ошалевшие, они выскакивают из вагона. Темнота такая, что даже рысьи глаза контрабандистов ничего не могут разглядеть. Нависающие вершины гор закрывают небо, и лишь совсем наверху мерцает несколько звезд.
– Далеко ли до деревни? – спрашивают они у единственного человека, оказавшегося в этот час на перроне.
– Четверть лье, не больше. Вот по этой стороне, направо.
Действительно, они начинают различать серую колею теряющейся во мраке дороги. Величественная чернота гор, охраняющих здесь границу, притушила их веселость, и они идут молча в абсолютной тишине и влажной свежести окутанных тьмой аллей.
Вот наконец и горбатый мост через реку, и заснувшая деревня, где не видно ни одного огонька. А вот и свет постоялого двора. Он, оказывается, стоит совсем рядом, прилепившись к горе, у самого берега быстрой и говорливой реки.
Сначала их ведут в их комнаты, маленькие, обшарпанные, но вполне приличные и чистенькие; из-за огромных выступающих балок потолки кажутся совсем низкими, но на выбеленных известью стенах развешаны изображения Христа, Божьей Матери и прочих святых.
Затем, чтобы поужинать, они спускаются в комнату на первом этаже, где сидят три старика, одетых по старинной моде: широкий пояс, черная, очень короткая блуза со множеством складок. Аррошкоа, гордый своим происхождением, тотчас же спрашивает у них, не знали ли они некого Дечарри, который лет восемнадцать назад был тут бригадиром таможенников.
Один из стариков, вытянув шею и держа руку козырьком над глазами, пристально в него всматривается:
– Да бьюсь об заклад, что вы его сын! Вы на него здорово похожи. Дечарри! Да как же мне не помнить Дечарри! Он у меня отобрал больше двухсот тюков товара, не сойти мне с этого места! Ну да это ничего, давайте руку, раз уж вы его сын.
И старый контрабандист, который был когда-то главарем банды, без досады и без особой радости сжал обе руки Аррошкоа в своих.
Дечарри прославился в Эррибияге своими хитростями и засадами для перехвата контрабандного товара, что позволило ему со временем сколотить небольшой капитал, на который и живут сейчас Долорес и ее дети.
Аррошкоа раздувается от гордости, а Рамунчо, у которого нет отца, чувствует, что находится на более низкой социальной ступени, и стыдливо опускает голову.
– А вы случаем не из таможни, как ваш покойный батюшка? – насмешливо спрашивает старик.
– Ну уж, нет… Можно даже сказать, совсем наоборот…
– А! Понятно! Ну тогда еще раз руку… Это вроде получается месть Дечарри за то, что он с нами творил… раз сын его стал, как и мы, контрабандистом!
Они велят принести сидра и пьют все вместе, а старики вспоминают о разных проделках и хитростях, о всяких происшествиях, случающихся с контрабандистами ночью в горах. Их выговор немного отличается от выговора жителей Эчезара, где баскский язык в большей степени сохраняет свою чистоту, ясность и некоторую резкость произношения. Аррошкоа и Рамунчо удивлены этой певучей и как бы сглаживающей слова манерой говорить. Их седовласые собеседники кажутся им почти иностранцами, речь которых напоминает череду монотонных, бесконечно повторяющихся, как в старинном народном плаче, строф. А когда они замолкают, то снаружи, из безмятежной прохлады ночи, доносятся привычные звуки заснувшей деревни: пение сверчка у порога постоялого двора, гул бурливой горной реки, звук воды, каплями стекающей с сурово нависающих над деревней гор, покрытых густыми зарослями и сочащихся живыми родниками. Она спит, эта маленькая деревушка, распростертая и затерянная в глубине ущелья, где ночь кажется особенно черной и таинственной.
– На самом-то деле, – заключает старый контрабандист, – таможенник и контрабандист мало чем отличаются друг от друга. Кто кого переиграет, кто хитрее и смелее? А если хотите знать мое мнение, то любой хитрый и ловкий таможенник, ну такой, к примеру, как ваш отец, он каждому из нас сто очков вперед даст.
Тут появилась хозяйка и сказала, что пора тушить лампу – во всей деревне давно уже нет ни одного огня, – и старые мошенники разошлись. Рамунчо и Аррошкоа поднялись в свои комнаты, легли в постели и заснули под пение сверчка и свежее журчание бегущей с гор воды. И как и у себя дома в Эчезаре, Рамунчо слышал сквозь сон позванивание колокольчиков на шее у коров, которые ворочались в стойле, расположенном под его комнатой.
16
И вот ясным апрельским утром они открывают ставни узких, как бойницы, окон, пробитых в толще старой стены.
И тотчас же в комнату вливаются лучезарные потоки света. Снаружи бушует весна. Никогда еще не видели они так близко таких высоких горных вершин. Но по зеленым склонам поросших деревьями гор в глубину долины спускается солнце, делая ослепительной белизну выкрашенных известью старых домишек с зелеными ставнями.
Оба они, Рамунчо и Аррошкоа, полны молодых сил и радости. А все дело в том, что сегодня утром они собираются посетить кузенов мадам Даргеньярац, чтобы повидать двух девушек, Грациозу и Панчику, которые должны были приехать к ним вчера.
Взглянув на площадь для игры в лапту, где будут тренироваться вечером, они отправляются в путь по восхитительно зеленым тропинкам, вьющимся в глубине долин вдоль прохладных ручьев. Над бесконечным легким кружевом папоротников тянутся к небу длинные розовые веретена наперстянок.
Похоже, дом кузенов Ольягаррэ находится довольно далеко, и они время от времени останавливаются, чтобы спросить дорогу у пастухов или постучать в какой-нибудь прячущийся среди зелени одинокий домишко. Они никогда раньше не видели таких ветхих и таких убогих баскских домов под сенью таких огромных каштанов.
Они идут по странно узкому ущелью. Выше линии густых, словно нависающих над дорогой дубов и буков виднеются лишенные растительности вершины, отвесные и голые, упирающиеся коричневыми шпилями в ослепительно голубое небо. Но здесь внизу, в глубокой мшистой долине, защищенной от обжигающих солнечных лучей, апрельская зелень сверкает всем своим свежим великолепием.
И эти двое, шагающие по тропинке среди зарослей папоротников и цветов наперстянки, чувствуют себя частью этого весеннего великолепия.
Понемногу под влиянием этих будто лишенных возраста мест в них пробуждаются древний охотничий инстинкт и жажда разрушения. Аррошкоа в азарте прыгает то вправо, то влево, ломает, вырывает с корнем травы и цветы; он устремляется вперед, едва что-то зашевелится в зеленой листве, будь то ящерица, которую можно поймать, птица, которую можно вынуть из гнезда, или плавающая в ручье форель; он носится туда, сюда, жалеет, что у него нет под рукой ни удочки, ни палки, ни ружья. Есть что-то дикое и первобытное в его бьющей через край юной силе… Рамунчо же, сломав несколько веток и вырвав пучок цветов, успокаивается и погружается в задумчивость; он созерцает и грезит…
Вот они остановились у скрещения двух долин; вокруг – ни людей, ни жилья. Лишь темные ущелья, где теснятся огромные дубы, а выше – повсюду нагромождение рыжих, обожженных солнцем гор. Никаких следов современной жизни; ничем не нарушаемая тишина и покой первобытных времен. Подняв голову к бурым вершинам, они замечают там, наверху, очень далеко, крестьян, которые идут по невидимым тропинкам, погоняя маленьких осликов; на таком расстоянии эти безмолвные путники кажутся крохотными насекомыми, ползущими по склону гигантской горы. Баски старых времен, почти сливающиеся, если на них смотреть снизу, с этой красноватой землей, из которой они вышли и куда они должны вернуться, прожив свой век, как и их предки, даже не подозревая о существовании иной жизни, иных краев…
Аррошкоа и Рамунчо снимают береты, чтобы вытереть лоб. В этих ущельях такая жара, и они столько бегали и прыгали, что совершенно взмокли от пота. Здесь, конечно, очень здорово, но все-таки им хотелось бы добраться до ожидающих их двух белокурых девчушек. А кругом ни души, и не у кого спросить дорогу.
«Ave Maria» – доносится из чащи совсем рядом с ними старческий хриплый голос.
За восклицанием следует поток слов, изливающихся стремительным крещендо. Это баскская молитва, произносимая на одном дыхании, сначала очень громко, а под конец чуть слышным голосом. Из-за папоротников, опираясь на палку, появляется нищий, грязный, седой, бородатый, настоящий леший.
– Хорошо! – говорит Аррошкоа, опуская руку в карман. – Но в награду за милостыню ты отведешь нас к дому Ольягаррэ.
– Дом Ольягаррэ! – отвечает старик. – Я только что оттуда, а вы, милые, уже пришли.
Действительно, как же они не заметили в сотне метров среди каштанов черный край островерхой крыши!
Он стоит у самой воды, дом Ольягаррэ, большой, старинный, под сенью вековых каштанов. Красная голая земля изборождена следами стекающих с гор потоков; узловатые корни деревьев извиваются, словно чудовищные серые змеи. А нависающие со всех сторон тяжелые глыбы Пиренеев придают этому месту что-то суровое и трагическое.
Обе девушки здесь, в тени каштана; со своими белокурыми волосами и изящными розовыми платьицами они кажутся удивительными маленькими феями, очень современными среди этой дикой первобытной природы.
Они тотчас же вскакивают и с радостными криками бегут навстречу гостям.
Конечно, было бы лучше сначала зайти в дом и поздороваться со старшими. Но они говорят себе, что их наверняка никто не видел, и предпочитают устроиться у ручья, на корнях гигантских деревьев, каждый рядом со своей белокурой невестой. И как бы случайно они садятся так, чтобы не мешать друг другу, разделенные скалами и ветвями деревьев.
И начинается бесконечный разговор Аррошкоа с Панчикой, Рамунчо с Грациозой.
О чем они могут так долго и так оживленно болтать?
И хотя их выговор не такой певучий, как в горных районах, все равно он звучит ритмичными, скандированными строфами, нежной мелодичной музыкой, где голоса юношей смягчаются и кажутся почти детскими.
О чем же они говорят так долго и так оживленно, сидя на берегу этого потока, в этом ущелье, под жгучим южным солнцем? Боже мой, это не имеет никакого значения; это просто шепот влюбленных, напоминающий тихий щебет ласточек в ту пору, когда они вьют гнезда. Это ребяческая болтовня, сотканная из несуразностей и повторов. Да, в ней действительно очень мало смысла, если только в ней не заключено самое возвышенное, самое глубокое и самое подлинное из того, что можно выразить земными словами… Это ничего не значит и в то же время звучит чудесной бессмертной песней, ради которой и был создан язык людей и животных и по сравнению с которой все кажется суетным, жалким и пустым.
В этом зажатом со всех сторон ущелье удушающе жарко. Даже смягченные тенью каштанов, солнечные лучи все равно жгут огнем. В этой голой кроваво-красной земле, этом ветхом доме, этих вековых деревьях, под которыми болтают влюбленные, есть что-то суровое и враждебное.
Никогда еще Рамунчо не видел свою подружку такой разрумянившейся на солнце: горячая молодая кровь прилила к тонкой матово-прозрачной коже, и щеки ее зарделись, как розовые цветы наперстянки.
Мухи и комары жужжат над ними. Один комар ужалил Грациозу в подбородок, почти что в губу, и она пытается достать укушенное место языком, почесать верхними зубами. Рамунчо видит ее совсем близко, слишком близко; внезапно его охватывает какая-то странная слабость, и, чтобы справиться с ней, он с силой вытягивает обе руки и откидывается назад.
– Что ты тянешься, как кот, Рамунчо?
Но когда она в третий раз начинает покусывать то же место, высовывая кончик языка, он, отдавшись неудержимому влечению, осторожно, словно боясь раздавить, как прекрасный плод, захватывает губами ее свеженькую губку, укушенную комаром.
Оба, трепещущие и восхищенные, замирают. Она дрожит всем телом от прикосновения чуть пробивающихся темных усов.
– Ты не сердишься на меня, скажи?
– Нет, мой Рамунчо… Нет, я вовсе не сержусь… Тогда, совсем потеряв голову, он снова приникает к ее губам, и в этом томном и жарком воздухе их уста сливаются в долгом и страстном поцелуе…
17
На следующий день, в воскресенье, они все вместе благочестиво отправились в церковь к заутрене, чтобы в тот же день, сразу после большой игры в лапту, вернуться в Эчезар.
Нужно сказать, что это возвращение интересовало Грациозу и Рамунчо еще больше, чем игра, так как Панчика и ее мать, возможно, останутся в Эррибияге, и тогда они поедут вдвоем, прижавшись друг к другу в крохотной повозке Дечарри, под весьма снисходительным наблюдением Аррошкоа; пять или шесть часов пути втроем по весенним дорогам, среди свежей молодой зелени, с веселыми остановками в незнакомых деревнях.
Уже с одиннадцати часов в это прекрасное воскресное утро вокруг площади собираются зрители из самых удаленных, самых диких деревушек, затерянных высоко в горах. Это поистине международная встреча: три игрока из Франции против трех из Испании, а среди зрителей преобладают испанские баски; некоторые из них, по старинной моде, в широкополых сомбреро, куртках и гетрах.
Выбранные по жребию среди испанцев и французов судьи приветствуют друг друга со старомодной вежливостью, и игра начинается в абсолютной тишине под ослепительным солнцем, которое мешает игрокам, несмотря на натянутые козырьком береты.
Вскоре зрители стали восторженно аплодировать Рамунчо, а следом за ним и Аррошкоа, и поглядывать на внимательно следящих за игрой незнакомок в первом ряду, таких хорошеньких и элегантных в своих розовых платьицах. Слышался шепот: «Это невесты этих двух прекрасных игроков». И Грациоза, которая все слышала, чувствовала, как ее охватывает гордость за своего жениха.
Полдень. Они играли уже час. Старая, выкрашенная охрой с закругленным куполообразным краем стена трескалась от сухости и жары. Тяжелые громады Пиренеев подступали здесь еще ближе, чем в Эчезаре; еще более высокие и более величественные, они сжимали кольцом человеческие фигурки, мечущиеся в глубоком ущелье между их склонами. Солнечные лучи падали отвесно на плотные береты мужчин, на ничем не прикрытые головы женщин, распаляя спортивные страсти. В азарте кричали зрители, летали мячи, когда вдруг раздался тихий звук колокола. Тогда какой-то старик с обветренным, изрезанным шрамами лицом, поджидавший этот момент, поднес к губам рожок – старинный рожок африканского зуава – и протрубил сигнал «в поход»; тотчас же все женщины встали, все мужчины сняли береты, обнажив темные, белокурые или седые головы, и все осенили себя крестным знамением, а игроки, мокрые от пота, остановились в самый разгар игры и замерли посреди площади, благочестиво склонив голову…
В два часа игра завершилась блистательной победой французов. Аррошкоа и Рамунчо сели в свою маленькую повозку под приветственные крики юных жителей Эррибияга. Грациоза устроилась между ними, и, с карманами полными только что заработанных монет, опьяненные радостью, шумом и светом, они двинулись в долгий обратный путь по прелестной горной дороге.
И Рамунчо, губы которого еще хранили вкус вчерашнего поцелуя, хотелось, уезжая, крикнуть им всем: эта девушка, такая хорошенькая, она моя! Ее губы принадлежат мне. Вчера я целовал их и снова буду целовать сегодня!
Они выехали из деревни, и тотчас же их окружила тишина тенистых долин, заросших наперстянкой и папоротником.
Ездить по узким пиренейским дорогам, колесить по стране басков, нигде не задерживаясь больше одного дня, ехать в одну деревню на праздник, в другую – ради операции на границе, – такова была теперь жизнь Рамунчо, днем заполненная игрой в лапту, ночью – контрабандой.
Подъемы и спуски среди бесконечной зелени девственных буковых и дубовых лесов, оставшиеся такими же, как и прежде, в безмятежные старые времена.
Когда им попадалось какое-нибудь ветхое жилище, затерявшееся в лесной гуще, они замедляли шаг, чтобы прочесть выбитую над дверью традиционную надпись: Ave Maria! В году 1600 или 1500 такой-то из такой-то деревни построил этот дом, чтобы жить в нем с такой-то, своей супругой.
Вдали от всякого человеческого жилья, в защищенном от ветра уголке ущелья, где было невыносимо жарко, они увидели торговца изображениями святых, который сидел на траве, вытирая со лба пот. Он поставил на землю корзину с жалкими изображениями разных святых в рамках и надписями на баскском языке, которыми баски любят украшать белые стены своих жилищ. Он сидел изнемогающий от жары и усталости, словно разбитая лодка, выброшенная волной в гущу папоротников у поворота горной тропинки, одиноко петляющей под сенью могучих дубов.
Грациоза захотела остановиться, чтобы купить у него изображение Пресвятой Девы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18