Но ему нужно было другое укрытие. Он двинулся прямиком на запад, вдоль киосков, где русские за пять минут до отхода своего поезда шерстили ларьки, выискивая порнографию, красивые пачки сигарет и сувениры в забитых товаром витринах. Вдалеке виднелось здание вокзала. Несуразное, тяжелое, оно так ушло в землю, будто его сбросили сюда с большой высоты. Яцек шел в его направлении, но вокзал не приближался. Так бывает, когда разрозненные и совершенно никчемные мысли слишком быстро сменяют одна другую. Они отделяют человека от мира как упругая материя, толкают в грудь, заставляя поверить, что это сон – из тех, где бежишь, а убежать не можешь.
«Е-мое, вообще не дойдешь», – думал Яцек. Он чувствовал, как его сухое и холодное тело при каждом порыве ветра обливается холодным потом. Ветер скользил по внутренностям, будто тело было пустым и его заполняли только куски городского пространства, обрывки пейзажа, словно там в убыстренном темпе крутился немой фильм.
«Е-мое», – повторял Яцек как начало молитвы, продолжения которой он не знал. Небо нависло над ним гигантской глыбой правильной формы, но какой именно, он не мог определить. А вверх посмотреть боялся. Здесь было не лучше, чем в лифте. В конце концов он взял сигарету, сделал три слабые затяжки, потом три глубокие и снова три слабые, и тут как раз началась лестница, ведущая прямо в утробу вокзала.
«Чудо-юдо рыба-кит, у него живот болит…» – строчка пришла ему в голову, он не помнил, откуда она. Похолодало, но ему стало теплее.
В красных отблесках света мальчишки пытались обыграть автоматы, – звонки, электронное бульканье, стрельба и меланхолический, чувственный звон поглощаемых жетонов. Яцек подходил то к одному, то к другому, но все качали головами, не отрывая взгляда от экрана. Они судорожно цеплялись за рычаги автоматов, потому что для них это был единственный способ хоть как-то защититься от реального мира. Яцек вышел из кафе, свернул направо, потом еще раз направо. В теле еще ощущалась нервная дрожь, оттого что он побыл в тепле. Он взглянул на часы, время было на исходе, и Яцек ускорил шаг. Этот переход был самым оживленным местом на вокзале. Он соединял две автобусные остановки, зал ожидания, перроны и два самых длинных пассажа с магазинчиками. Все здесь было залито светом, живая толпа вибрировала, как всегда бывает в тех местах, куда одни приходят с надеждой, а другие смываются с облегчением. Яцек протопал до самого конца, высматривая знакомые лица. Щуплый невысокий парнишка с лохматой головой скользнул по нему пустым взглядом и покачал головой. Он стоял около автоматических дверей – единственная неподвижная фигура посреди непрерывного потока тел. Яцек хотел приблизиться к нему, но тот уже смотрел в другую сторону. Около выхода на первый перрон он заметил девушку в коричневых расклешенных брюках и короткой заляпанной дубленке. За спиной у нее плыла рыжая крыша вагона. Поезд шел на другую сторону реки, может, в Белосток, может, в Москву, а может, еще дальше. Он направился к девушке, так и не угадав, узнала она его или нет, потому что в ее глазах отражалась одна бездонная пустота.
Яцек не мог вспомнить, как ее зовут, поэтому просто спросил:
– Ну как? Есть что-нибудь?
Она взглянула на него и пожала плечами, он увидел почерневший зуб, вверху справа одного переднего зуба не было, руки она глубоко засунула в рукава дубленки.
– Ничего? – повторил Яцек и понял, откуда ее знает.
В прошлом году летом они точно так же искали товар, и тоже – нигде ничего. Как сегодня. Они посадили ее с собой в машину, потому что у нее был какой-то знакомый, который… и т. д. Разогретые сиденья обжигали даже сквозь одежду, все были потные и грязные. Стояли на пустых перекрестках у светофоров, а дневной свет лился с неба как жидкий металл. Они пили воду и, проклиная все на свете, кружили между двумя кабаками и спортивной площадкой какой-то школы (точно, это было в середине июня) – девушка и трое парней, – а безжалостный свет затоплял их мозг, вытекал из носа, глаз, еще немного, и их хватит кондрашка, у них загорятся внутренности, тачка взорвется и белый огонь поглотит их навеки. В конце концов она вышла на углу Иоанна Павла и Новолипок, взяла бабки и слиняла.
Они стояли на самом солнцепеке и следили за красными минутами на автомобильных часах, а Веник их успокаивал:
– Спокуха, я ее знаю, придет, спокуха, я ее знаю. – Но не больно-то верилось, что он и сам в это верит.
В конце концов она все же показалась между домами, худая, в своих слишком свободных джинсах и блузке в желтых и зеленых попугаях. Села в машину и сказала, что у нее два грамма. Все разозлились, потому что должно было быть три.
– Себе взяла, – сказал водитель. – Грамм взяла себе.
А потом все разозлились еще больше, потому что товар был полное фуфло – желтый, липкий левак.
– В жизни не видел такого говыдла, – сказал Веник, а потом набросился на нее, чтобы отдавала деньги или то, что заныкала.
А она сидела на заднем сиденье, опустив руки почти до пола, и все повторяла, что ничего не брала, просто продавец знает, какие дела в городе, вот и накручивает. Пусть сами к нему сходят, если хочется, но она не советует, потому что он один троих сделает, легко. При этих словах водитель включил зажигание, и пока они двое делили эту дрянь, рванул как сумасшедший с места в карьер, свернул на улицу Солидарности, кругом почему-то был зеленый свет, поехал дальше по Вольской, под мостом свернул на Примаса. Нашел тихое место на краю парка и взялся за девушку конкретно. Сначала велел ей вынуть все из карманов и сумочки – там один мусор: пустой футлярчик от помады, пачка сигарет, старые, вылизанные дочиста целлофановые упаковки, тридцать тысяч, всякий сор, крошки, бумажные носовые платки с пятнышками крови, и все, – после этого он вытащил ее из автомобиля и начал обыскивать. В карманах тоже ничего не было – пыль, пропитанная потом, и цветные вырезки из какой-то газеты. Тогда он взялся за нее саму, но и в трусах ничего не нашел. Она даже не сопротивлялась. Только твердила как заведенная, чтобы ей отсыпали дозу.
– Ладно, – сказал водитель, – но отсосешь всем. Когда уже сидели в машине, он все повторял:
– Имейте в виду, что когда-то это была красивая девушка.
– Ничего, – наконец отозвалась она. – Телевизор не смотришь?
– Нет.
– Тогда купи себе вчерашнюю газету.
– Не знаешь кого-нибудь?
– Нет. Это меня больше не интересует.
Героиновый сон склеил ей веки – конец разговора.
Очередной поезд – на этот раз крыши вагонов были черные как бархат – подошел к перрону. Яцек оставил девушку в покое и направился в сторону подземного перехода под развязкой. Нашел телефон, работающий на жетонах. Было мертвое время – полдень, – и толпа редела. Из трубки неслись длинные гудки. Наверху грохотали трамваи. Яцек перешел к другому автомату и набрал номер. Снова длинные спокойные звуки, которые наполняли голову, потом весь подземный лабиринт, потом вытекали на улицу и разливались над целым городом. Он повесил трубку, все смолкло, слышен был только звук шагов быстро и молча идущих людей. Яцек решил двинуться к Иерусалимским аллеям и вышел наверх. Из бесконечной перспективы моста Понятовского дул ветер и гнал редкие холодные тучи, бежавшие над большими рекламными щитами «Кока-колы». Сверкающая стужа привела в движение огромные массы воздуха, они неслись прямо на Яцека, и это его слегка успокаивало: что могла значить для этой невообразимой громады такая малость, как он – сгусток страха вперемешку с кровью, крошечная капля в воздушном океане. Легкий одномоторный самолет красного цвета летел на восток и тянул за собой рекламу страхования жизни «ФЕНИКС». Яцек выбрал Саскую Кемпу, потому что там он кое с кем был знаком, не знал только номера телефона.
Но Павел все равно вошел в квартиру. Самым обычным образом – повернул ручку и оказался внутри. Здесь воздух был лишь на тон светлее, чем на лестничной площадке. Павел почувствовал запах ношеной одежды, обуви и привкус пыли. Он открыл дверь с матовым стеклом и вошел в комнату. Серый пыльный свет проникал в комнату сквозь задернутые шторы и оседал на мебели. Павел раздвинул шторы и сразу узнал эту квартиру. За десять лет она совсем выцвела, постепенно все в ней сделалось едва различимо. Ничто так не разрушает краски, как время, ничто так не стирает углы, как течение часов и минут. Потому что время – это материя, которую просто не видно. Красный стеллаж с книгами порыжел, а корешки поредели, как зубы к старости. Крепкий чай в стакане стал мутным. Павел искал признаков жизни, но ничего не обнаружил. Он оглянулся в поисках часов, стараясь услышать тиканье. Направился в темную кухню, продолжая прислушиваться. Время текло спокойно и монотонно.
– Яцек! – позвал он громко.
Ответом ему было какое-то боковое эхо, гудение, отраженное от стены, и какие-то отголоски в трубах. Он заглянул в пепельницу. Все окурки были одной дешевой марки и очень короткие. Павел сел в кресло, стараясь вспомнить что-нибудь из их с Яцеком общего прошлого, но откуда-то всплывал один только щуплый блондин в джинсовом костюме. Когда-то они виделись очень часто. Сознание не сохранило ни одного слова, ничего, только какие-то смутные чувства. Он хотел задержать их хоть на мгновение, чтобы понять, какие именно.
– Как же время летит. Летит, не поймешь, откуда и куда, и ни хрена от него не остается. – Он чувствовал боль в плече и голод. Зажег свет на кухне, холодильника не было, заглянул в шкафчик и нашел плавленый сырок. Принялся отколупывать ножом засохшие кусочки и глотать.
Был и чай. Павел повернул ручку плиты, но конфорка оставалась мертвой и молчала. В комнате на подоконнике лежал тюремный кипятильник, сделанный из двух бритвенных лезвий. Павел побоялся включить его в сеть и просто напился воды из-под крана. Лег на узкую кровать, накрытую чем-то шершавым и грязным. В этом загаженном сарае он почувствовал себя в безопасности. Он висел над городом, всеми забытый, все события происходили где-то в другом месте. Павел вспомнил их последнюю встречу. Три года назад на Маршалковской кто-то тронул его за плечо. Высокий, худой, опустившийся парень. Серый костюм тяжело свисал с плеч. В карманах, должно быть, куча всего, так они были раздуты.
– Извините, – сказал парень, – мне нужно немного денег. Не могли бы вы… пятьдесят тысяч…
Павел ускорил шаг, буркнув:
– Я спешу, у меня нет мелких. – Но потом остановился, обернулся и неуверенно спросил: – Яцек?
Только сейчас ему пришло в голову, что Яцек, наверное, выстебывался, он прекрасно знал, к кому обращается, а тогда он сначала удивился, а потом обрадовался. Они полдня просидели в баре «Метрополя».
– Что, в самом деле так плохо, старик?
– Почему плохо, хорошо, – отвечал тот с улыбкой.
– Да брось. Пристаешь к людям на улице, просишь пятьдесят тысяч…
– Побираюсь, хочешь сказать.
– Ну да, на самом деле так. Просишь подаяние.
– Бывает, человеку немного не хватает. А ты, я вижу, в полном, полнейшем… Один прикид потянет на пару кусков.
– Ну, когда бываешь в разных местах, надо выглядеть.
– Бизнес…
– Ну да. – И весь остаток вечера говорил, собственно, он один. Длинно и нудно рассказывал, как начинал с нескольких сотен, вообще было тяжело, все сам, все сам, и вот теперь ему не на что жаловаться, само крутится, а через несколько лет наверняка уже будет ого-го. Один раз он только прервался и спросил, не может ли он как-то помочь – работой, так, для начала, но заметил в глазах Яцека усмешку и больше не спрашивал, почувствовав, что начинает заводиться. В конце вынул два миллиона и положил на стол.
Тот покачал головой и сказал:
– Не, старик. Я просил пятьдесят.
Сейчас, лежа в этой грязной берлоге, он повторял:
– Просто развел меня, козел, и как все разыграл.
Павел вскочил с постели и стал кружить по комнате. Скинул с полки «Капитана Блада» и пнул его в угол под овальный столик – последний писк времен Гомулки, на котором стояло радио марки «Юбиляр». Покрутил ручку. Проехался по шкале.
Везде одна болтовня, треск или обрывки незнакомых песен. В конце концов какая-то станция, тарахтевшая как пулемет, сообщила, что скоро два часа, и Павел вздохнул с облегчением.
«Чего только мы не делали вместе», – думал он, уставившись в окно. Голубое небо было близким и чистым. Дома казались плоскими, как аппликация из грязной бумаги, как картонная книжка-игрушка, где в вырезанных окошках появляются принцессы, Марьи-царевны, Иванушки и свинопасы. Только эта книжка для взрослых. Но крышка памяти захлопнулась раз и навсегда. В просвете между домами торчал Дворец со свежепозолоченным шпилем. Красный самолетик как раз летел мимо, таща за собой огромный гондон с надписью «ФЕНИКС». Тут он почувствовал, что не один, и обернулся. На вид ей было лет восемнадцать, но это, судя по всему, было ей безразлично. Бурый свитер, зеленая куртка, голубые подвернутые снизу джинсы и «мартенсы». На плече плетеная веревочная котомка. Девушка смотрела на него без всякого удивления, как на живую вещь.
– Я принесла ему еду, – сказала она, проходя в кухню.
– Его нет.
– А когда будет?
– Не знаю. Я его не застал.
– Что вам от него надо?
– Ничего. Шел мимо и зашел.
– Ему нельзя выходить.
– Почему?
– Долго не возвращается.
– Ты его девушка?
– Я приношу ему еду. Овощи. Он должен есть овощи, больше овощей. А ему подавай мясо. Это неправильно.
– Он болеет?
– Нет. Но есть мясо – это плохо. Все равно что питаться страданием и смертью. После этого нельзя оставаться нормальным.
– А после салата можно? Что ты несешь, детка?
Она вышла из кухни и повесила куртку на спинку стула. У нее была большая грудь. За стеной творилось неизвестно что. Самолетик сделал круг и летел теперь на восток, в сторону Воли. Девушка закатала рукава. Латунные и медные браслеты зазвенели на запястьях. Она вернулась на кухню, взяла из раковины кастрюлю, из сумки лук-порей, морковь, цветную капусту, петрушку и начала все это нарезать брусочками.
– Газ отключили, – сказал Павел.
– Я знаю. Я сниму пломбу, а потом снова поставлю.
Грудь под свитером подскакивала в такт ударам ножа.
– Ему надо есть овощи. А то выйдет в город и наестся там всякой дряни из ларьков.
Он смотрел на нее, и его мысли перестали блуждать где попало. Осели на какое-то время, – было только два часа, и у него в запасе оставался еще целый час.
Стоя в дверях кухни, он рассказал ей почти все. Булькала кастрюля. Он чувствовал, что у него вспотел лоб. Может быть, от жара и пара, а может, он просто вспотел, ведя свой отрывистый рассказ, который она слушала вполуха, моя посуду и очищая раковину от липкой грязи, накопившейся за неделю. Он говорил и думал: «Ах… с ним, я ее больше не увижу, тем более что ей и так все это по барабану». Время от времени она бросала на него взгляд, словно хотела убедиться, откуда исходит звук, не радио ли это, будто его присутствие казалось ей не совсем реальным. На лбу у нее было несколько прыщей. Она сняла свитер. Осталась в черной хлопчатобумажной блузке:
– Не понимаю, зачем тебе надо было столько денег. Я, например, стараюсь ограничивать свои потребности. Самоограничение делает человека независимым. Если бы люди понимали, что все это им совсем не нужно… Надо жить в соответствии со своей сущностью, а не с тем, что тебе навязывают все кому не лень, чтобы вытянуть из тебя еще больше. Наверняка ты ешь слишком мало овощей, наверняка любишь мясо, поскольку тебе кажется, что это увеличивает твою агрессивность, силу и вообще. Ты должен есть овощи, понимаешь, это меняет сознание человека, и тогда ты будешь в ладу с самим собой, а не с тем шовинистически-христианским мировоззрением, которое разрешает убивать и съедать невинные создания, а ведь это ведет к возникновению хаоса в космосе, потому что человек является частью космоса, так же как растения и животные, которые, в конце концов, не сделали нам ничего плохого. Тебе надо есть цветную, белокочанную и брюссельскую капусту без соли, потому что она оказывает воздействие на верхний поясничный отдел, ведь блокирование энергии в этой области приводит к тому, что ты слишком близко к сердцу принимаешь материальные проблемы. Еще хорошо помогает соответствующий массаж.
– Дело в том, что я взял в долг деньги и теперь должен отдавать, а у меня их нет. Брюссельская капуста тут не поможет.
– Если бы ты вовремя начал, ты никогда бы не оказался в таком положении. Я, например, мысленно делю свое тело на семь частей и стараюсь ежедневно питаться овощами одной из семи групп. Это дает мне возможность жить в полной гармонии с собой и космосом. Ведь мы принадлежим космосу, скажешь, нет?
– Гагарин?
– Что?
– Космонавт такой.
– А, ты об этих фашиствующих технократах. Знаешь, что сказал Лао-Цзы?
– Знаю. Выше х… не прыгнешь.
– Что?
Он подумал, что, может, уже четырнадцать пятнадцать и самолет из Праги сейчас снижается где-нибудь над Жирардовом и Сохачевом и через десять минут приземлится на Окенче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
«Е-мое, вообще не дойдешь», – думал Яцек. Он чувствовал, как его сухое и холодное тело при каждом порыве ветра обливается холодным потом. Ветер скользил по внутренностям, будто тело было пустым и его заполняли только куски городского пространства, обрывки пейзажа, словно там в убыстренном темпе крутился немой фильм.
«Е-мое», – повторял Яцек как начало молитвы, продолжения которой он не знал. Небо нависло над ним гигантской глыбой правильной формы, но какой именно, он не мог определить. А вверх посмотреть боялся. Здесь было не лучше, чем в лифте. В конце концов он взял сигарету, сделал три слабые затяжки, потом три глубокие и снова три слабые, и тут как раз началась лестница, ведущая прямо в утробу вокзала.
«Чудо-юдо рыба-кит, у него живот болит…» – строчка пришла ему в голову, он не помнил, откуда она. Похолодало, но ему стало теплее.
В красных отблесках света мальчишки пытались обыграть автоматы, – звонки, электронное бульканье, стрельба и меланхолический, чувственный звон поглощаемых жетонов. Яцек подходил то к одному, то к другому, но все качали головами, не отрывая взгляда от экрана. Они судорожно цеплялись за рычаги автоматов, потому что для них это был единственный способ хоть как-то защититься от реального мира. Яцек вышел из кафе, свернул направо, потом еще раз направо. В теле еще ощущалась нервная дрожь, оттого что он побыл в тепле. Он взглянул на часы, время было на исходе, и Яцек ускорил шаг. Этот переход был самым оживленным местом на вокзале. Он соединял две автобусные остановки, зал ожидания, перроны и два самых длинных пассажа с магазинчиками. Все здесь было залито светом, живая толпа вибрировала, как всегда бывает в тех местах, куда одни приходят с надеждой, а другие смываются с облегчением. Яцек протопал до самого конца, высматривая знакомые лица. Щуплый невысокий парнишка с лохматой головой скользнул по нему пустым взглядом и покачал головой. Он стоял около автоматических дверей – единственная неподвижная фигура посреди непрерывного потока тел. Яцек хотел приблизиться к нему, но тот уже смотрел в другую сторону. Около выхода на первый перрон он заметил девушку в коричневых расклешенных брюках и короткой заляпанной дубленке. За спиной у нее плыла рыжая крыша вагона. Поезд шел на другую сторону реки, может, в Белосток, может, в Москву, а может, еще дальше. Он направился к девушке, так и не угадав, узнала она его или нет, потому что в ее глазах отражалась одна бездонная пустота.
Яцек не мог вспомнить, как ее зовут, поэтому просто спросил:
– Ну как? Есть что-нибудь?
Она взглянула на него и пожала плечами, он увидел почерневший зуб, вверху справа одного переднего зуба не было, руки она глубоко засунула в рукава дубленки.
– Ничего? – повторил Яцек и понял, откуда ее знает.
В прошлом году летом они точно так же искали товар, и тоже – нигде ничего. Как сегодня. Они посадили ее с собой в машину, потому что у нее был какой-то знакомый, который… и т. д. Разогретые сиденья обжигали даже сквозь одежду, все были потные и грязные. Стояли на пустых перекрестках у светофоров, а дневной свет лился с неба как жидкий металл. Они пили воду и, проклиная все на свете, кружили между двумя кабаками и спортивной площадкой какой-то школы (точно, это было в середине июня) – девушка и трое парней, – а безжалостный свет затоплял их мозг, вытекал из носа, глаз, еще немного, и их хватит кондрашка, у них загорятся внутренности, тачка взорвется и белый огонь поглотит их навеки. В конце концов она вышла на углу Иоанна Павла и Новолипок, взяла бабки и слиняла.
Они стояли на самом солнцепеке и следили за красными минутами на автомобильных часах, а Веник их успокаивал:
– Спокуха, я ее знаю, придет, спокуха, я ее знаю. – Но не больно-то верилось, что он и сам в это верит.
В конце концов она все же показалась между домами, худая, в своих слишком свободных джинсах и блузке в желтых и зеленых попугаях. Села в машину и сказала, что у нее два грамма. Все разозлились, потому что должно было быть три.
– Себе взяла, – сказал водитель. – Грамм взяла себе.
А потом все разозлились еще больше, потому что товар был полное фуфло – желтый, липкий левак.
– В жизни не видел такого говыдла, – сказал Веник, а потом набросился на нее, чтобы отдавала деньги или то, что заныкала.
А она сидела на заднем сиденье, опустив руки почти до пола, и все повторяла, что ничего не брала, просто продавец знает, какие дела в городе, вот и накручивает. Пусть сами к нему сходят, если хочется, но она не советует, потому что он один троих сделает, легко. При этих словах водитель включил зажигание, и пока они двое делили эту дрянь, рванул как сумасшедший с места в карьер, свернул на улицу Солидарности, кругом почему-то был зеленый свет, поехал дальше по Вольской, под мостом свернул на Примаса. Нашел тихое место на краю парка и взялся за девушку конкретно. Сначала велел ей вынуть все из карманов и сумочки – там один мусор: пустой футлярчик от помады, пачка сигарет, старые, вылизанные дочиста целлофановые упаковки, тридцать тысяч, всякий сор, крошки, бумажные носовые платки с пятнышками крови, и все, – после этого он вытащил ее из автомобиля и начал обыскивать. В карманах тоже ничего не было – пыль, пропитанная потом, и цветные вырезки из какой-то газеты. Тогда он взялся за нее саму, но и в трусах ничего не нашел. Она даже не сопротивлялась. Только твердила как заведенная, чтобы ей отсыпали дозу.
– Ладно, – сказал водитель, – но отсосешь всем. Когда уже сидели в машине, он все повторял:
– Имейте в виду, что когда-то это была красивая девушка.
– Ничего, – наконец отозвалась она. – Телевизор не смотришь?
– Нет.
– Тогда купи себе вчерашнюю газету.
– Не знаешь кого-нибудь?
– Нет. Это меня больше не интересует.
Героиновый сон склеил ей веки – конец разговора.
Очередной поезд – на этот раз крыши вагонов были черные как бархат – подошел к перрону. Яцек оставил девушку в покое и направился в сторону подземного перехода под развязкой. Нашел телефон, работающий на жетонах. Было мертвое время – полдень, – и толпа редела. Из трубки неслись длинные гудки. Наверху грохотали трамваи. Яцек перешел к другому автомату и набрал номер. Снова длинные спокойные звуки, которые наполняли голову, потом весь подземный лабиринт, потом вытекали на улицу и разливались над целым городом. Он повесил трубку, все смолкло, слышен был только звук шагов быстро и молча идущих людей. Яцек решил двинуться к Иерусалимским аллеям и вышел наверх. Из бесконечной перспективы моста Понятовского дул ветер и гнал редкие холодные тучи, бежавшие над большими рекламными щитами «Кока-колы». Сверкающая стужа привела в движение огромные массы воздуха, они неслись прямо на Яцека, и это его слегка успокаивало: что могла значить для этой невообразимой громады такая малость, как он – сгусток страха вперемешку с кровью, крошечная капля в воздушном океане. Легкий одномоторный самолет красного цвета летел на восток и тянул за собой рекламу страхования жизни «ФЕНИКС». Яцек выбрал Саскую Кемпу, потому что там он кое с кем был знаком, не знал только номера телефона.
Но Павел все равно вошел в квартиру. Самым обычным образом – повернул ручку и оказался внутри. Здесь воздух был лишь на тон светлее, чем на лестничной площадке. Павел почувствовал запах ношеной одежды, обуви и привкус пыли. Он открыл дверь с матовым стеклом и вошел в комнату. Серый пыльный свет проникал в комнату сквозь задернутые шторы и оседал на мебели. Павел раздвинул шторы и сразу узнал эту квартиру. За десять лет она совсем выцвела, постепенно все в ней сделалось едва различимо. Ничто так не разрушает краски, как время, ничто так не стирает углы, как течение часов и минут. Потому что время – это материя, которую просто не видно. Красный стеллаж с книгами порыжел, а корешки поредели, как зубы к старости. Крепкий чай в стакане стал мутным. Павел искал признаков жизни, но ничего не обнаружил. Он оглянулся в поисках часов, стараясь услышать тиканье. Направился в темную кухню, продолжая прислушиваться. Время текло спокойно и монотонно.
– Яцек! – позвал он громко.
Ответом ему было какое-то боковое эхо, гудение, отраженное от стены, и какие-то отголоски в трубах. Он заглянул в пепельницу. Все окурки были одной дешевой марки и очень короткие. Павел сел в кресло, стараясь вспомнить что-нибудь из их с Яцеком общего прошлого, но откуда-то всплывал один только щуплый блондин в джинсовом костюме. Когда-то они виделись очень часто. Сознание не сохранило ни одного слова, ничего, только какие-то смутные чувства. Он хотел задержать их хоть на мгновение, чтобы понять, какие именно.
– Как же время летит. Летит, не поймешь, откуда и куда, и ни хрена от него не остается. – Он чувствовал боль в плече и голод. Зажег свет на кухне, холодильника не было, заглянул в шкафчик и нашел плавленый сырок. Принялся отколупывать ножом засохшие кусочки и глотать.
Был и чай. Павел повернул ручку плиты, но конфорка оставалась мертвой и молчала. В комнате на подоконнике лежал тюремный кипятильник, сделанный из двух бритвенных лезвий. Павел побоялся включить его в сеть и просто напился воды из-под крана. Лег на узкую кровать, накрытую чем-то шершавым и грязным. В этом загаженном сарае он почувствовал себя в безопасности. Он висел над городом, всеми забытый, все события происходили где-то в другом месте. Павел вспомнил их последнюю встречу. Три года назад на Маршалковской кто-то тронул его за плечо. Высокий, худой, опустившийся парень. Серый костюм тяжело свисал с плеч. В карманах, должно быть, куча всего, так они были раздуты.
– Извините, – сказал парень, – мне нужно немного денег. Не могли бы вы… пятьдесят тысяч…
Павел ускорил шаг, буркнув:
– Я спешу, у меня нет мелких. – Но потом остановился, обернулся и неуверенно спросил: – Яцек?
Только сейчас ему пришло в голову, что Яцек, наверное, выстебывался, он прекрасно знал, к кому обращается, а тогда он сначала удивился, а потом обрадовался. Они полдня просидели в баре «Метрополя».
– Что, в самом деле так плохо, старик?
– Почему плохо, хорошо, – отвечал тот с улыбкой.
– Да брось. Пристаешь к людям на улице, просишь пятьдесят тысяч…
– Побираюсь, хочешь сказать.
– Ну да, на самом деле так. Просишь подаяние.
– Бывает, человеку немного не хватает. А ты, я вижу, в полном, полнейшем… Один прикид потянет на пару кусков.
– Ну, когда бываешь в разных местах, надо выглядеть.
– Бизнес…
– Ну да. – И весь остаток вечера говорил, собственно, он один. Длинно и нудно рассказывал, как начинал с нескольких сотен, вообще было тяжело, все сам, все сам, и вот теперь ему не на что жаловаться, само крутится, а через несколько лет наверняка уже будет ого-го. Один раз он только прервался и спросил, не может ли он как-то помочь – работой, так, для начала, но заметил в глазах Яцека усмешку и больше не спрашивал, почувствовав, что начинает заводиться. В конце вынул два миллиона и положил на стол.
Тот покачал головой и сказал:
– Не, старик. Я просил пятьдесят.
Сейчас, лежа в этой грязной берлоге, он повторял:
– Просто развел меня, козел, и как все разыграл.
Павел вскочил с постели и стал кружить по комнате. Скинул с полки «Капитана Блада» и пнул его в угол под овальный столик – последний писк времен Гомулки, на котором стояло радио марки «Юбиляр». Покрутил ручку. Проехался по шкале.
Везде одна болтовня, треск или обрывки незнакомых песен. В конце концов какая-то станция, тарахтевшая как пулемет, сообщила, что скоро два часа, и Павел вздохнул с облегчением.
«Чего только мы не делали вместе», – думал он, уставившись в окно. Голубое небо было близким и чистым. Дома казались плоскими, как аппликация из грязной бумаги, как картонная книжка-игрушка, где в вырезанных окошках появляются принцессы, Марьи-царевны, Иванушки и свинопасы. Только эта книжка для взрослых. Но крышка памяти захлопнулась раз и навсегда. В просвете между домами торчал Дворец со свежепозолоченным шпилем. Красный самолетик как раз летел мимо, таща за собой огромный гондон с надписью «ФЕНИКС». Тут он почувствовал, что не один, и обернулся. На вид ей было лет восемнадцать, но это, судя по всему, было ей безразлично. Бурый свитер, зеленая куртка, голубые подвернутые снизу джинсы и «мартенсы». На плече плетеная веревочная котомка. Девушка смотрела на него без всякого удивления, как на живую вещь.
– Я принесла ему еду, – сказала она, проходя в кухню.
– Его нет.
– А когда будет?
– Не знаю. Я его не застал.
– Что вам от него надо?
– Ничего. Шел мимо и зашел.
– Ему нельзя выходить.
– Почему?
– Долго не возвращается.
– Ты его девушка?
– Я приношу ему еду. Овощи. Он должен есть овощи, больше овощей. А ему подавай мясо. Это неправильно.
– Он болеет?
– Нет. Но есть мясо – это плохо. Все равно что питаться страданием и смертью. После этого нельзя оставаться нормальным.
– А после салата можно? Что ты несешь, детка?
Она вышла из кухни и повесила куртку на спинку стула. У нее была большая грудь. За стеной творилось неизвестно что. Самолетик сделал круг и летел теперь на восток, в сторону Воли. Девушка закатала рукава. Латунные и медные браслеты зазвенели на запястьях. Она вернулась на кухню, взяла из раковины кастрюлю, из сумки лук-порей, морковь, цветную капусту, петрушку и начала все это нарезать брусочками.
– Газ отключили, – сказал Павел.
– Я знаю. Я сниму пломбу, а потом снова поставлю.
Грудь под свитером подскакивала в такт ударам ножа.
– Ему надо есть овощи. А то выйдет в город и наестся там всякой дряни из ларьков.
Он смотрел на нее, и его мысли перестали блуждать где попало. Осели на какое-то время, – было только два часа, и у него в запасе оставался еще целый час.
Стоя в дверях кухни, он рассказал ей почти все. Булькала кастрюля. Он чувствовал, что у него вспотел лоб. Может быть, от жара и пара, а может, он просто вспотел, ведя свой отрывистый рассказ, который она слушала вполуха, моя посуду и очищая раковину от липкой грязи, накопившейся за неделю. Он говорил и думал: «Ах… с ним, я ее больше не увижу, тем более что ей и так все это по барабану». Время от времени она бросала на него взгляд, словно хотела убедиться, откуда исходит звук, не радио ли это, будто его присутствие казалось ей не совсем реальным. На лбу у нее было несколько прыщей. Она сняла свитер. Осталась в черной хлопчатобумажной блузке:
– Не понимаю, зачем тебе надо было столько денег. Я, например, стараюсь ограничивать свои потребности. Самоограничение делает человека независимым. Если бы люди понимали, что все это им совсем не нужно… Надо жить в соответствии со своей сущностью, а не с тем, что тебе навязывают все кому не лень, чтобы вытянуть из тебя еще больше. Наверняка ты ешь слишком мало овощей, наверняка любишь мясо, поскольку тебе кажется, что это увеличивает твою агрессивность, силу и вообще. Ты должен есть овощи, понимаешь, это меняет сознание человека, и тогда ты будешь в ладу с самим собой, а не с тем шовинистически-христианским мировоззрением, которое разрешает убивать и съедать невинные создания, а ведь это ведет к возникновению хаоса в космосе, потому что человек является частью космоса, так же как растения и животные, которые, в конце концов, не сделали нам ничего плохого. Тебе надо есть цветную, белокочанную и брюссельскую капусту без соли, потому что она оказывает воздействие на верхний поясничный отдел, ведь блокирование энергии в этой области приводит к тому, что ты слишком близко к сердцу принимаешь материальные проблемы. Еще хорошо помогает соответствующий массаж.
– Дело в том, что я взял в долг деньги и теперь должен отдавать, а у меня их нет. Брюссельская капуста тут не поможет.
– Если бы ты вовремя начал, ты никогда бы не оказался в таком положении. Я, например, мысленно делю свое тело на семь частей и стараюсь ежедневно питаться овощами одной из семи групп. Это дает мне возможность жить в полной гармонии с собой и космосом. Ведь мы принадлежим космосу, скажешь, нет?
– Гагарин?
– Что?
– Космонавт такой.
– А, ты об этих фашиствующих технократах. Знаешь, что сказал Лао-Цзы?
– Знаю. Выше х… не прыгнешь.
– Что?
Он подумал, что, может, уже четырнадцать пятнадцать и самолет из Праги сейчас снижается где-нибудь над Жирардовом и Сохачевом и через десять минут приземлится на Окенче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26