Но я отвлекся.
Пророкова я встречаю.
В аэропорту.
В депутатской комнате.
Странное дело, думаю я, чаще всего случается нынче так, что человек, занимающий высокое положение, бывает и впрямь большим.
Солидным.
Внушительного роста.
И лицо как для памятника - чтобы издали было видно.
Все крупно.
Под стать делам.
И голос нередко громогласный.
Он снисходительно-дружелюбно так тебе говорит, тяжело поднимаясь навстречу: "Привет вам!.." - а у тебя уже и поджилки затряслись, будто он сказал что-то совсем другое.
Умом все понимаешь, по-звериному чуешь доброжелательность этого большого грозного человека - а вот сердце не на месте, и все тут!
Чуть позже, придя в себя и освоившись, привычно схватывая, угадывая какие-то особенности его манеры держаться, говорить, слушать, с удивлением замечаешь, что в общем-то он такой же, как и другие, обычные люди. И не выше тебя ростом, просто плотнее, массивнее, - но ведь ему, слава богу, уже за шестьдесят, а тебе только-только стукнуло сорок. Еще потолстеешь. Если, конечно, доживешь до его лет. В наше время дожить...
Вот, пожалуйста, и я туда же! Какая странная штука - наша логика... С одной стороны, продолжительность жизни, судя по официальной статистике, увеличилась до семидесяти лет, что отражает явные преимущества нашего общественного строя, а с другой стороны, вошла в моду привычка говорить: "В наше время дожить до старости..."
И прескверная же у человека натура: чем лучше - тем ему хуже.
Так вот, Пророков, если быть строго объективным, человек совсем не огромный. Каких-нибудь сто семьдесят сантиметров, не больше...
И если бы он вдруг похудел до твоих размеров, то неизвестно еще, кто бы из вас двоих солиднее выглядел.
Такие дела.
И когда ты, не веря своим глазам, в который уже раз приходишь к этому выводу, ты вспоминаешь вдруг, что далеко не все великие люди были крупных размеров.
Например, Ленин.
Или Наполеон.
Не говоря уже про Пушкина.
И вообще, скорее всего, честь быть великим выпадала чаще всего людям физически небольшим. Как своего рода компенсация природы. Правда, этот вывод тоже грешит определенным субъективизмом, и в глубине души ты понимаешь, что попал на эту удочку только потому, чтобы дать себе фору в предстоящем разговоре с Пророковым.
Впрочем, о каком это разговоре я думаю? Ведь вовсе не обязательно, что Пророков, удостоив меня встречей, еще будет со мной и разговаривать. То есть ко мне он относится как будто неплохо, как можно относиться к человеку, с которым познакомили приятные обстоятельства и который, как ни странно, ничего не клянчит, как другие, ни машины ему не нужно, ни ондатровой шапки, ни дубленки.
В ровном добром отношении ко мне Пророкова я не сомневался.
Однако не было у меня ни малейшей уверенности в том, что, встречаясь со мной, он придерживается, как бы это сказать, внутреннего своего обязательства еще и вести беседы.
Не было у него никаких обязательств.
Может быть, не только передо мной.
В самом деле, показался на глаза социолог залетный - ну и ладно. Мог бы и не показываться.
В прошлый раз, например, когда я битый час проторчал у него в приемной - и не потому, что он хотел помариновать меня, просто у него были, надо полагать, какие-то неотложные дела, звонки, сидели в кабинете его ближайшие сподвижники, секретари обкома собрались, все четверо, зашел председатель облисполкома, а потом вылетел из-за двойной двери, как ошпаренный, генерал милиции, комиссар, который, стало быть, торчал там с раннего утра, потому что я не видел его до этого, хотя примчался в приемную минут без пятнадцати девять, с запасом, чтобы в назначенное время, в девять ноль-ноль, быть на месте, как штык, - так вот в тот раз, когда Пророков наконец велел позвать меня, он грузно поднялся навстречу и сказал с иронией, не то добродушной, не то слегка язвительной: "А, ученый мир..."
Таким образом он как бы приветствовал в моем лице всех социологов страны.
И добавил, протягивая массивную руку для пожатия и глядя на мой элегантный, чешского производства, атташекейс: "Это что же, ты целый чемодан своих книг привез?"
Добавил, естественно, тоже не без поддевки. Ведь знает, что даже тоненькую брошюру выпустить в свет не легко. Но Пророков и не такое скажет. За словом в карман не полезет. Он может прямо на совещании в обкоме партии выдать: "Никто из вас не хочет работать! Не можешь, не хочешь - не сиди в кабинете, не протирай штаны, не расписывайся в ведомости за ежемесячную зарплату!"
Но я опять отвлекся.
Пророкова я встречаю.
Во Внукове...
Да, так вот, в тот раз, когда Пророков сказал мне про целый чемодан книг, я ответил ему деликатно, однако и не без тайной, конечно, гордости: "В этом чемоданчике, Константин Александрович, только одна книжка. Очередная. С автографом", - добавил я, чтобы заинтриговать четверых его секретарей и председателя облисполкома, которые недоумевали, что может связывать Пророкова и московского социолога.
Эка фигура: социолог...
Все они знать-то меня знали - не как читатели моих брошюрок, разумеется, а как ответственные работники, помнили по суматошному общению во время Всесоюзного совещания металлургов, когда мы и познакомились, но могли и не узнать, если бы мы встретились не в кабинете Пророкова.
Дело житейское.
У каждого свои заботы.
Каждому свое, как говорится.
А что касается самого Пророкова, он как хозяин, к которому нагрянул незваный гость, вынужден был сказать еще хоть что-нибудь.
И он сказал, обращаясь к своим ближайшим сподвижникам, терпеливо пережидавшим эту случайную сцену: "Вот, наш земляк... Трудился тут, воду искал, а потом уехал в Москву и сделался ученым".
Будто они и не знали.
Знали как миленькие, только не было им до всего этого никакого дела.
"Ну, айда, - глянув на часы и снова поднимаясь, без перехода сказал мне Пророков, пока я собирался с духом. - Посидишь на совещании".
Словно я летел сюда затем, чтобы посидеть на каком-то совещании.
На каком - он и не подумал сказать мне.
Молча пошел из кабинета.
Знай поспевай за ним.
И в самом деле, зачем говорить пустые слова? Ведь я мог разузнать про это совещание у кого угодно. А он, Пророков, принял меня, уделил две-три минуты и пригласил на совещание. Разве этого недостаточно?
Другой бы мог поступить еще жестче.
Совсем не принять.
Ведь секретарь обкома по горло занят!
А Пророков принял.
Он рассуждал, вероятно, с неотразимой логикой: уж коли этот московский социолог напрашивается на аудиенцию, высиживает в приемной, а потом ничего не говорит ему, Пророкову, кроме привычного приветствия, то легко предположить, что этого самого социолога вполне устраивает чисто оптическое общение.
За тысячи верст он прилетел с единственной целью - поглядеть на него, Пророкова.
Воочию увидеть живой портрет современника.
Фигура была колоритная, что и говорить!
"Строитель социализма и коммунизма", - говорил о себе Пророков в очень узком кругу, в который не раз попадал и я - возможно, как творческий работник с командировочным удостоверением, которому суждено стать биографом не только Бээна, но и Пророкова.
Разумеется, это я за Пророкова так рассуждал, самому Пророкову рассуждать на подобную тему было некогда.
Между прочим, если уж вспоминать это свидание с Пророковым, не мешало бы восстановить его в памяти до конца. Тем более что время у меня сейчас было, самолет еще не зашел на посадку.
В моем сознании выплыла без всякого усилия, как тут и была, одна психологическая, я бы сказал, деталь.
Пока я топтался у тамбура его кабинета, пережидая, когда вслед за Пророковым выйдут секретари, никто из которых и не подумал уступить дорогу заезжему социологу, мне вдруг стал мешать мой элегантный компактный атташе-кейс. Секретари по очереди выходили вслед за Пророковым, - казалось, они были запрограммированы на свои порядковые номера и сверх заложенной в эти номера программы знать никого и ничего не хотели, - а я глупо перекидывал с руки на руку свою заморскую ношу, которая диковинным образом на глазах превратилась в чемодан.
После той реплики Пророкова.
Я чувствовал себя с этим проклятым багажом как на вокзале.
Только тут, возле кабинетного тамбура, я наконец понял, к чему относился изучающий взгляд милиционера внизу, у входа в здание.
Видимо, в то мгновение милиционер боролся с самим собой: его так и подмывало заглянуть на всякий случай, а что там в моем атташе-чемодане, но удерживал внушающий доверие мандат - командировочное удостоверение специального корреспондента известной газеты.
Выходит, мандат сам по себе вызывал доверие, а владелец мандата и чудного портфеля, баула не баула - никак пет, не вызывал.
Ничего не поделаешь.
У каждого своя инструкция.
Свое отношение к людям.
Пророков был выше, конечно, инструкций.
Во всяком случае, многих.
Порой мне казалось, по большому счету его не интересовали ни я сам, ни мой чемоданчик.
Однако, вспомнив теперь про этот пустяковый случай с моим атташе-кейсом, я и вовсе уклонился.
Ведь о чем-то другом хотел вспомнить.
О чем же именно?..
Ход мысли все время был вроде как неподвластен мне - первый признак, что я нахожусь в каком-то странном состоянии.
Робею.
Или все же боюсь?
С минуты на минуту приземлится самолет, и Пророков первым выйдет через ближнюю к пилотской кабине дверь.
Наверху, как и всегда издали, он снова покажется мне огромным.
Как посланец каких-то грозных богов.
Но ведь я цивилизованный современный человек и уже видывал всякое, какого лешего еще бояться?!
Увы, этот страх, наверно, сидел у меня в генах.
И все же сейчас опасаться Пророкова нечего.
Не тот случай.
Он ведь сам пригласил меня встретить его!
Даже человека послал - сопровождающего.
И с машиной.
Кстати, до сегодняшнего дня я и понятия не имел о существовании моего сопровождающего. Он работал в обкоме партии - там, у Пророкова. А тут, в столице, повышал свой профессиональный уровень. И по заданию Пророкова он позвонил мне и сказал: "Константин Александрович желает с вами встретиться. Ему доложили про ваше выступление на Сибирском совещании. Он просил приехать в аэропорт и захватить с собой текст".
Коротко и ясно.
Конечно, я решил поехать.
Нот, я и не думал тогда спрашивать его ни о чем.
Ни в Москве, ни там, далеко от Москвы, на родине.
Да, но зачем тогда я встречался с ним?
Ну, здесь, в Москве, - это по его просьбе.
А вот с какой такой целью ходил я к нему в обком, приезжая на родину в творческие командировки?
Допустим, когда меня волновала судьба Иртыша, который отравляется сточными водами ЛПК, хозяйства Бээна, или когда я хотел унять трудовой порыв лесорубов, которые тихой сапой вырубали кедровые рощи вдоль таежных речек, - тут, нет спора, была нужна помощь обкома партии. И Пророков каждый раз откликался. Говорил, что это бардак. Что он урезонит металлургов. А иногда тут же снимал телефонную трубку и устраивал разнос, - например, начальнику лесного хозяйства области. Ух, какие стружки он снимал с него! И тот покорно обещал выправить положение. И лесорубы начинали рубить кедрач в других местах, недоступных московскому социологу.
Но вот зачем я тащился в приемную Пророкова, когда во мне уже не было ярого пыла общественного ратоборца, а только пульсировала болезненная идея проехать по тем поселкам и заимкам Гонной Дороги, где когда-то я мотался вместе с отцом-фронтовиком, который, сняв офицерские погоны, решил испытать счастье старателя?
Странно, в самом деле: для чего я стремился перво-наперво повидаться с Пророковым, если наши жизненные круги никак не пересекались?
Уж не было ли это предчувствием той озабоченности и тревоги, которые нашли на меня гораздо позже, когда я стал задумываться о проблемах куда более сущих, связанных не просто с охраной природы, но с охраной мира на земле, человеческой жизни как таковой?..
Между тем объявили посадку самолета.
И только тут я спохватился, что забыл взять с собой текст своего выступления на совещании.
Собственно говоря, Пророкову нужен был текст, а не я.
А самолет уже подрулил.
И наша машина - черная "Волга", в которой меня привезли на свидание с Пророковым, - помчалась от депутатской комнаты прямо к трапу.
"Зачем ему понадобился текст? - терялся я в догадках, стоя внизу, у самолета. - На совещании выступали многие. Человек сорок. Мало ли о чем говорили... Что же теперь - у каждого просить, хотя и задним числом, текст выступления?! - Во мне подсознательно росло раздражение, и я старался его подавить, замечая краем глаза, в каком сосредоточенно-взволнованном состоянии находится мой спутник. - Ну, не проверит, а просто ознакомится. Это же старые его дела. Нефть и газ. Естественный интерес. И не все, конечно, тексты хочет посмотреть, а только мой. Он же знает, что я когда-то работал там и понимаю проблемы изнутри..."
Да, по одно дело понимать, а совсем другое - сказать о своем понимании.
Могу ли я теперь сказать так, как сказал в свое время сам Пророков?
Ведь когда-то я был его противником. Пророков искал нефть, а меня занимала плотина. В низовье Оби. У Салехарда. Чтобы затопить всю Западную Сибирь. Две-три территории Франции. Или сколько-то десятков Австрии и Бельгии, вместо взятых. Подумаешь, велика потеря! Главное - масштаб идеи. А уж о самой идее выскажутся потомки. Видимо, так считал тот безымянный гений, которому взбрела в башку эта мысль - затопить часть Сибири. А коллектив был наготове. Он стал усердно разрабатывать эту мысль, она растеклась чернильными лужами по разным учреждениям, институтам, ведомствам, экспедициям. В одной из таких экспедиций и я проходил производственную практику как будущий гидрогеолог. Сам я еще не умел рождать идеи, меня только учили этому. Но я уже старался вовсю. Взял насущную тему для своей дипломной работы: "Годовые теплообороты в грунтах Салехардского гидроузла". То есть мысленно я уже построил его, этот гидроузел. И не долго думая, подчиняясь чужой воле, затопил, навеки скрыл под водой почти всю нынешнюю нефтеносную провинцию. Вместе со всеми делами Пророкова. С его буровыми станками, трубами, скважинами. Хотя нефть и газ этого региона Сибири были уже не только в теоретических предсказаниях академика Губкина. Они существовали на самом деле. Их уже вскрыли в иных местах.
Вот в чем великий секрет!
Мы были гражданами, людьми одной державы, Пророков и я.
И делали общее дело.
Все мы стремились вперед, только вперед!
И кто-то, наверно, считал, что мы движемся единым фронтом.
Но даже если предположить, что мы были едины в своем движении, все же нельзя хотя бы теперь не признать, что наши фланги оказались открыты.
Мы незаметно потеряли связь между собой и вскоре пошли навстречу друг другу.
Как две противоборствующие силы.
И вот Пророкову теперь, судя по всему, любопытно было узнать, о чем я разглагольствовал там, на Сибирском совещании, нынешней зимой. Он хотел взглянуть на текст моего выступления: можно ли было его признать как основание для выдачи мне индульгенции?
Я сник.
И я даже подумал, что не имею права показываться без текста на глаза Пророкова.
Но мой спутник, следуя, вероятно, каким-то протокольным правилам, уже устремился вверх по трапу, едва лишь его приткнули верхним концом к двери самолета, однако тотчас, вспомнив про меня, поспешно вернулся и, нетерпеливо улыбаясь, бережно подталкивая впереди себя, повел меня в поднебесную высь.
Ступенька за ступенькой, незаметно я проникался каким-то неведомым для себя чувством.
И когда мы достигли наивысшей точки своего великолепного вознесения на виду у аэродромной прислуги и шофера, преображение свершилось полностью.
В дверях я столкнулся с пилотом, а может, со штурманом ли механиком, но я только машинально отметил присутствие на моем пути этого человека в синей униформе и даже не подумал посторониться, возможно, потому, что синее пятно как-то враз отодвинулось в сторону, словно это была легкая штора, которую невесомо отклонило ветром.
Потом, уже в проходе из тамбура в салон, проплыла перед глазами синяя пилотка стюардессы, как раз на уровне моих глаз, и поэтому было такое ощущение, что пилотка плавала в воздухе сама по себе, и, когда ее не стало на моем пути, я сразу увидел Пророкова.
Он сидел в переднем ряду, с краю.
Он только тут и мог сидеть.
И его не нужно было разыскивать взглядом по всему салону.
Но мне показалось, что ему тут совсем не хорошо, в этом лучшем самолетном кресле.
Как ни странно, он чувствовал себя неуверенно.
Даже беспомощно.
Может, устал от полета.
Или еще почему.
Все-таки, что ни говори, он был не у себя дома.
Эта мысль мелькнула у меня в то мгновение, когда я увидел Пророкова, еще не успев шагнуть к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47