Правда это было давно: я даже не могу припомнить когда.
– Вполне возможно, – Ольвия скромно потупила взор. – Я сама художник и была довольно известна в шестидесятые годы благодаря своим геометрическим картинам.
– О! – удивился Лион. – Весьма польщен. Очень приятно познакомиться с интересным человеком. Но почему вы говорите о себе в прошедшем времени? Насколько я знаю, если художник становится известным, то слава не покидает его до конца жизни. Наверное у вас есть какие-то глубокие причины, раз вы говорите именно так?
Ольвия устало вздохнула.
– Видите ли, – обратилась она к Лиону, – художники, которые остаются известными до конца жизни, обычно до своих последних дней эксплуатируют одну и ту же находку, один и тот же прием, который когда-то принес им славу. А у меня совершенно другой характер. Хоть мои первые картины, благодаря которым я приобрела известность, и были проданы очень дорого – я, так сказать, ни минуты не почивала на лаврах: я продолжала экспериментировать.
– Весьма смелое решение, – отозвался Лион.
– В принципе я согласна с вами, потому что тот стиль, который я открыла, ту же вошел в моду, а так как я в нем перестала работать, то вместо меня в нем сорвали куш десятки других художников, которые нагло копировали мои картины.
Лион вздохнул:
– Невеселая история.
– Что вы, – успокоила его Ольвия, – деньги далеко не самое главное в нашей жизни. Я всегда ценила превыше всего свободу. А если ты имеешь деньги – ты уже не свободен, ты становишься их рабом.
– С вами нельзя не согласиться, – невесело улыбнулся Лион. – Но живопись…
– А что живопись? – поморщилась Ольвия. – Я зная многих художников, которые ценили творчество превыше всего в жизни, а поэтому становились такими же рабами – только зависели не от денег, а от своих картин.
Лион посмотрел на нее с удивлением: такие мысли никогда не приходили ему в голову.
– Да-да, не удивляйтесь, – Ольвия сразу же заметила его замешательство. – Живопись – невероятно опасная вещь. Можете мне поверить: я на себе это испытала.
Лион посмотрел на соседку с нескрываемым интересом.
– Ольвия, а не могли бы вы рассказать о себе поподробнее?
Женщина ненадолго задумалась.
– Еще год назад я бы вам и слова не сказала: я хотела выбросить все это из головы, из своей жизни, забыть и никогда не возвращаться к этому. Но в последнее время… Ну хорошо, – она встрепенулась, – попытаюсь вам рассказать о себе. Но только не обижайтесь.
– На что, позвольте? – Лион удивился.
– Сейчас узнаете, – хитровато посмотрела на него Ольвия. – Все художники, видите ли, очень большого мнения о себе: каждый из них считает себя гением. Я, естественно, не исключение.
– У меня нет оснований не верить вам, – улыбнулся Лион.
– Ну что ж, – Ольвия уселась поудобнее, – тогда слушайте. Я многим занималась в этой жизни. Да-да, не удивляйтесь: ведь я родилась в глухой деревне на юге Англии. Детство мое прошло в мрачные военные годы среди овец, бескрайних лугов и огромных серых камней. Жизнь моих родителей была очень тяжелая и наверное поэтому они, не желая того же мне, во что бы то ни стало, решили выучить меня и отослали в одну из лучших школ для девочек. Но когда после окончания школы я заявила им, что хочу стать художницей, – они были просто в шоке. Отец кричал, что это не женская профессия, а мама была уверена, что я уготовила себе несчастную судьбу.
От этих болезненных воспоминаний по лицу Ольвии пробежала гримаса мучительных страданий.
– Конечно, мать понятия не имела, о чем шла речь, но в своей душе она чувствовала какую-то необъяснимую опасность. И теперь, когда мне столько лет, как было ей тогда, я могу смело утверждать, что она была недалека от истины, но отговорить меня она была не в состоянии, потому что я уже была человеком совершенно иного круга. В тот же год я поступила в высокопочитаемый, – при этом слове Ольвия скептически улыбнулась, – Королевский художественный колледж в Лондоне. Сейчас-то я понимаю, что большого смысла в этом не было. Дело в том, что культурная среда в этом, с позволения сказать, заведении была невероятно отсталой. История искусства, которую нам преподавали, едва доходила до кубизма, причем о нем отзывались крайне отрицательно, а про другие течения мы и вообще ничего не знали, – Ольвия скривилась.
– Ну, я думаю, не стоит так отзываться о своих наставниках, – попытался приободрить ее Лион. – Во всяком случае они научили вас писать картины, насколько я понимаю.
Ольвия криво усмехнулась:
– Именно они довели меня до психиатрической лечебницы.
– Как? – поразился Лион.
– Да очень просто, – Ольвия пояснила. – Когда я закончила этот их колледж, передо мной, естественно, встал вопрос: «Что писать и как?», А я совершенно этого не знала. К тому же мне было совершенно ясно, что я ничего не знаю. Юная, хрупкая и беззащитная, я впала в глубокую депрессию и буквально свихнулась от постоянного страшного беспокойства. Когда меня выписали, я была просто на нуле, по всем параметрам: ни денег, ни работы, ни здоровья, ни знаний. Чем я только не занималась! И швеей работала, и делала дурацкую рекламу… Меня спасло только то, что по вечерам я продолжала рисовать. Это было так, на уровне хобби, то под Матисса, то под Модильяни. Но вопрос: «что делать?» Постоянно висел надо мной, и я понимала: мне необходимо было что-то, что придало бы жизни хоть какой-то смысл. Тогда я случайно узнала про летние курсы по эволюции абстракционизма. Я сразу же записалась на них. О, это было невероятно интересно и прекрасно! Там я впервые узнала про Пауля Клее, услышала правду про то, что на самом деле совершил Мондриан. Тогда-то я и попала в богемную тусовку. Я думаю вам не следует подробно объяснять, что это такое: сами прекрасно понимаете. Постоянные пьянки, беспорядочный секс и нескончаемые бессмысленные разговоры. Тот дурак, этот смешон, того и художником назвать нельзя. Как вспомню… Только мы одни знали, как пишутся шедевры, но по какому-то странному стечению обстоятельств мы их не делали.
Лион рассмеялся.
– В те годы я вообще перестала писать, и если бы не нашла в себе силы порвать с этой бессмысленной жизнью – из меня бы никогда не получился художник. Да, тогда передо мной снова был тупик. Я была в отчаянии, и бесповоротно решила, что перестану писать. Но потом как-то подумала: дай напоследок напишу я еще хотя бы одну картину и всем докажу. Что именно я хотела доказать? Это было не важно, но когда я снова взяла в руки кисть, я просто ужаснулась: оказалось, что я не могу написать ничего, что я совершенно разучилась это делать. Это было просто уму непостижимо. Тогда пришлось искать новую технику. Вот я и стала использовать черное и белое, потому что это были самые резкие цвета, которые я смогла найти. То, что я тогда задумала, теперь называют поп-арт, но тогда я еще не знала этого термина – просто попробовала, и все. Получилось нечто такое, что представляло стабильное и нестабильное одновременно. Я присмотрелась – вижу, что получилось. Вот и подумала: «Дай-ка напишу еще одну». Это придало мне уверенность и силы в себе. Я пошла на работу, преподавала рисунок, а по вечерам стала дальше разрабатывать эту новую свою технику. Однажды я встретилась с галерейщиком, совершенно случайно, и он предложил устроить мне персональную выставку в Лондоне. Я согласилась. Боялась, конечно, немножко, но спасло то, что я относилась к этому несерьезно. Думала так: придут друзья, выпьем шампанского… Помню, сама сидела в зале целыми ночами: оформляла интерьер и экспозицию. Зал был слишком большой, картин не хватило, один угол оставался свободным. Так я, недолго думая, тут же взяла и на месте написала: к открытию выставки там даже краска не успела высохнуть на холстах. Я же говорю, серьезно к этому не относилась, а после выставки была ошарашена: последовал успех и меня заметили даже американцы. Ну, а там и пошло. Следующая выставка была в Нью-Йорке, и все картины еще до открытия были распроданы. Тут меня принимали за равную. Даже Дали появился и очень хвалил. – Ольвия недовольно поморщилась.
– Вам не нравится Сальвадор Дали? – удивился Лион.
– Да, я просто терпеть его не могу, – призналась Ольвия.
– Но ведь его считают гениальным художником! – воскликнул Лион.
– Кто считает? – парировала Ольвия. Лион не нашелся, что ответить, и стушевался.
– То-то и оно, – улыбнулась женщина. – Дали – не художник, а трюкач, но, надо признать, трюкач гениальный.
Они рассмеялись вдвоем. Ольвия взяла со стола стакан с соком и сделала небольшой глоток.
– Я вам наверное чертовски надоела?
– Что вы! – замахал руками Лион. – Продолжайте, пожалуйста, я весь внимание.
Соседка начинала ему нравиться все больше и больше: Лион был в восторге от Ольвии. Он был просто поражен, что женщина, которая, просидев целый вечер у него в гостях, не проронила почти ни слова, предоставив своему мужу часами распространяться о своих театральных делах, на самом деле оказалась не простой серой лошадкой, а ярчайшей личностью: не менее, а скорее даже более интересной, чем ее знаменитый муж.
– Вы наверное сразу стали богатой? – решил подзадорить собеседницу Лион.
– Ну да, – неопределенно махнула рукой Ольвия. – Года через четыре денег у меня было столько, что я могла бы вообще никогда ничего не делать. Это меня и погубило, ну и еще то, наверное, что я женщина.
– Вы о чем? – переспросил ее Лион.
– Да так, через какое-то время на меня набросились критики. Они обвинили меня в том, что я не художница, а просто оптический иллюзионист, и что от моих картин у людей начинаются головные боли, галлюцинации. Даже художники думали, что я пишу свои полотна под трафарет и между собой говорили, что это не имеет ничего общего с живописью. Мои мотивы стали воровать налево и направо дизайнеры, рекламщики. Мои адвокаты ввязали меня в судебные процессы… Очень скоро все это мне ужасно надоело. Я была озлоблена на людей, про себя называла всех «баранами». Ведь они говорили только об узорах, которые видели на поверхности, а не о том, какое впечатление производит на них вся картина. Тогда я бросила живопись во второй раз.
– А вы сильная женщина, заметил Лион. – Находясь на гребне успеха, взять, и вот так резко все обрубить…
– Да… – Ольвия опять задумалась. – В принципе где-то так и было. В Нью-Йорке меня называли суперзвездой, приглашали участвовать на биеннале. Тогда говорили, что мои оптические иллюзии и мерцающие линии воплощают современное искусство. Да, репродукции тех картин теперь печатают в учебниках. – Ольвия помолчала. – Само собой это был удивительный взлет для меня – художника, которого еще за пять лет до этого практически никто не знал. Ведь я тогда представляла из себя классический персонаж – непризнанный художник из мансарды, – она улыбнулась.
– Вы с тех пор больше не брали кисть в руки? – удивился Лион.
– Отнюдь… В том-то все и дело, что я оказалась не настолько свободна, как думала. Живопись оказалась для меня страстью, которая вытеснила все остальное. Постепенно она вытеснила из моего дома (я жила тогда в Лондоне) все понятие нормального быта. Почти каждая моя комната превратилась в мастерскую. В одной стояли законченные работы, во второй – я мазала новые холсты, там постоянно пахло масляной краской, в третьей я делала эскизы. Там стоял большой стол, заваленный газетами, цветной бумагой, карандашами. Я тогда настолько огрубела, что и на женщину не была похожа. Ведь писать картины – это чудовищный труд. Ни разу не было, чтобы я, закончив картину, сказала: «Ну вот, теперь отдохну». Кажется, не было ни минуты, когда бы я не думала о живописи или не работала над картинами. Вообще-то я не воспринимала это как работу – это было то, чем мне хотелось заниматься и то, чем я не могла не заниматься. А снова писать я стала после того как съездила зимой в Египет. Поездка эта была как откровение: ведь я тогда была страшно неуверенна в себе. А тут приехала домой и чувствую, что могу взяться за любую работу и ничего не боюсь. В то время я впервые стала работать с цветом. В Египте я увидела яркие цвета, которые художники тысячелетиями использовали в контрасте с красками пустыни и неба. И мне стало невероятно интересно их использовать самой. Я стала постепенно менять свою палитру, а потом обнаружила, что нельзя оставлять прежней и форму. Потом, постепенно привыкнув к египетским цветам, я обнаружила, что могу и вовсе обойтись без черного цвета. Я помню, для меня это было настоящим открытием: в те годы я была целиком поглощена миром абстрактных видений. Я подолгу обдумывала каждую композицию, прежде чем начать писать картину. Я составляла из раскрашенной бумаги цветовые гаммы, прикидывала их соотношения, каждый цвет специально смешивала сначала в гуаши, потом в акрилике либо масле. Постепенно привыкала к какой-то определенной палитре, узнавала возможности различных комбинаций, составляющих ее цветов. Я к этому подходила очень серьезно: писание картины у меня иногда занимало до двух лет. Ведь если одно цветное пятно не подходило – мне приходилось выбрасывать всю композицию и начинать все сначала.
Лион с восторгом смотрел на Ольвию.
– Вы – великолепный рассказчик! – похвалил он ее. – Далеко не каждый смог бы так захватывающе рассказывать о подобных вещах. Да вам бы книги писать!
Ольвия усмехнулась:
– Я пишу не книги, а картины, то есть… писала.
– Но почему? – воскликнул Лион. – Почему в прошедшем времени? Я прекрасно вижу, что для вас это не хобби, не увлечение и не средство зарабатывать деньги. Это для вас… Это ваша жизнь.
– Я сама думала точно так же, но на самом деле все оказалось далеко сложнее.
– Но почему? – не унимался Лион. – Как могло произойти, что вы оставили свое благородное занятие?
– Очень просто, – Ольвия уже успела спуститься с небес на землю. – Я встретила Питера. – И страстно полюбила его.
– И что же?
– А то, что он – ярко выраженный традиционалист.
– А при чем тут ваше творчество?
– А при том, что я писала абстрактную живопись: ту, которую не признавал Питер.
Лион поразился:
– Неужели такая вещь…
– Вы хотите спросить: «Способна разлучить двух любящих людей?» Еще как. Вы даже себе не представляете, насколько это серьезно. Из-за этого у нас с Питером возникали постоянные скандалы, мы спорили до хрипоты. В конце концов мне стало совершенно очевидно, что мне следует либо бросить Питера, либо бросить писать свои картины.
– И вы?
– Выбрала второе.
– Но почему?
– Потому что я любила своего мужа.
Лион смутился:
– прошу прощения, я наверное выглядел бестактным?
– Не следует извиняться – все в порядке.
– Только еще один вопрос.
– Я вас слушаю, мистер Хартгейм.
– Я хотел спросить, неужели у вас никогда не возникает желание вернуться к своим занятиям живописью?
Ольвия довольно долго потупив взор смотрела перед собой, машинально поглаживая указательным пальцем гладкую поверхность стакана. Наконец она чуть слышно произнесла:
– Мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос.
Молли стояла возле мяча с клюшкой в руке. Джастина внимательно рассматривала ее фигуру, время от времени бросая критические замечания:
– Я же тебе говорила, не выгибай спину. Стой прямо и не выгибайся. Удар должен быть грациозный, но хлесткий. Не надо так сильно сжимать клюшку.
Питер стоял невдалеке от них и с улыбкой наблюдал эту счастливую картину. В спортивных туфлях, белых брюках и легком свитере Джастина выглядела еще более прекрасно, чем всегда. Никто бы не решился дать ей те годы, которые она уже имела за своими плечами. А Молли была сама прелесть!
Питер иногда жалел, что у него нет детей. Бурная молодость, наполненная борьбой, театральными интригами и любовными переживаниями так и не позволила сделать это. А сейчас он чувствовал себя очень одиноким. Их поздний брак с Ольвией больше напоминал взаимовыгодный союз, чем супружество. Наблюдая издалека, он молча завидовал Джастине. Это бесспорно сильная женщина: после тех горестей и страданий, которые она пережила, она все-таки не побоялась снова взяться за создание семейного гнезда. Это у нее получилось. И теперь, как и больно сознавать, она принадлежит не ему, а Лиону. И скорей всего Джастина очень привязана к своему мужу, возможно даже любит его, а он – Питер – один. Ведь настоящая жизнь – это любовь, а у него сейчас этого нет. Раньше была, но тогда он не придавал этому значения. Он был увлечен работой, которой отдавал все свои силы и все свое время.
Ольвия, конечно, прекрасный человек, но ее даже сравнить нельзя с Джастиной. Может быть Питер и любил ее когда-то, но теперь их отношения нельзя было назвать любовными. Питер так глубоко задумался, что не заметил как Джастина и Молли, которые уже закончили свою игру, возвращаясь назад, прошли мимо него. Джастина шла, отвернувшись в сторону, и делала вид, будто не знакома с ним, но Молли узнала своего соседа и поздоровалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Вполне возможно, – Ольвия скромно потупила взор. – Я сама художник и была довольно известна в шестидесятые годы благодаря своим геометрическим картинам.
– О! – удивился Лион. – Весьма польщен. Очень приятно познакомиться с интересным человеком. Но почему вы говорите о себе в прошедшем времени? Насколько я знаю, если художник становится известным, то слава не покидает его до конца жизни. Наверное у вас есть какие-то глубокие причины, раз вы говорите именно так?
Ольвия устало вздохнула.
– Видите ли, – обратилась она к Лиону, – художники, которые остаются известными до конца жизни, обычно до своих последних дней эксплуатируют одну и ту же находку, один и тот же прием, который когда-то принес им славу. А у меня совершенно другой характер. Хоть мои первые картины, благодаря которым я приобрела известность, и были проданы очень дорого – я, так сказать, ни минуты не почивала на лаврах: я продолжала экспериментировать.
– Весьма смелое решение, – отозвался Лион.
– В принципе я согласна с вами, потому что тот стиль, который я открыла, ту же вошел в моду, а так как я в нем перестала работать, то вместо меня в нем сорвали куш десятки других художников, которые нагло копировали мои картины.
Лион вздохнул:
– Невеселая история.
– Что вы, – успокоила его Ольвия, – деньги далеко не самое главное в нашей жизни. Я всегда ценила превыше всего свободу. А если ты имеешь деньги – ты уже не свободен, ты становишься их рабом.
– С вами нельзя не согласиться, – невесело улыбнулся Лион. – Но живопись…
– А что живопись? – поморщилась Ольвия. – Я зная многих художников, которые ценили творчество превыше всего в жизни, а поэтому становились такими же рабами – только зависели не от денег, а от своих картин.
Лион посмотрел на нее с удивлением: такие мысли никогда не приходили ему в голову.
– Да-да, не удивляйтесь, – Ольвия сразу же заметила его замешательство. – Живопись – невероятно опасная вещь. Можете мне поверить: я на себе это испытала.
Лион посмотрел на соседку с нескрываемым интересом.
– Ольвия, а не могли бы вы рассказать о себе поподробнее?
Женщина ненадолго задумалась.
– Еще год назад я бы вам и слова не сказала: я хотела выбросить все это из головы, из своей жизни, забыть и никогда не возвращаться к этому. Но в последнее время… Ну хорошо, – она встрепенулась, – попытаюсь вам рассказать о себе. Но только не обижайтесь.
– На что, позвольте? – Лион удивился.
– Сейчас узнаете, – хитровато посмотрела на него Ольвия. – Все художники, видите ли, очень большого мнения о себе: каждый из них считает себя гением. Я, естественно, не исключение.
– У меня нет оснований не верить вам, – улыбнулся Лион.
– Ну что ж, – Ольвия уселась поудобнее, – тогда слушайте. Я многим занималась в этой жизни. Да-да, не удивляйтесь: ведь я родилась в глухой деревне на юге Англии. Детство мое прошло в мрачные военные годы среди овец, бескрайних лугов и огромных серых камней. Жизнь моих родителей была очень тяжелая и наверное поэтому они, не желая того же мне, во что бы то ни стало, решили выучить меня и отослали в одну из лучших школ для девочек. Но когда после окончания школы я заявила им, что хочу стать художницей, – они были просто в шоке. Отец кричал, что это не женская профессия, а мама была уверена, что я уготовила себе несчастную судьбу.
От этих болезненных воспоминаний по лицу Ольвии пробежала гримаса мучительных страданий.
– Конечно, мать понятия не имела, о чем шла речь, но в своей душе она чувствовала какую-то необъяснимую опасность. И теперь, когда мне столько лет, как было ей тогда, я могу смело утверждать, что она была недалека от истины, но отговорить меня она была не в состоянии, потому что я уже была человеком совершенно иного круга. В тот же год я поступила в высокопочитаемый, – при этом слове Ольвия скептически улыбнулась, – Королевский художественный колледж в Лондоне. Сейчас-то я понимаю, что большого смысла в этом не было. Дело в том, что культурная среда в этом, с позволения сказать, заведении была невероятно отсталой. История искусства, которую нам преподавали, едва доходила до кубизма, причем о нем отзывались крайне отрицательно, а про другие течения мы и вообще ничего не знали, – Ольвия скривилась.
– Ну, я думаю, не стоит так отзываться о своих наставниках, – попытался приободрить ее Лион. – Во всяком случае они научили вас писать картины, насколько я понимаю.
Ольвия криво усмехнулась:
– Именно они довели меня до психиатрической лечебницы.
– Как? – поразился Лион.
– Да очень просто, – Ольвия пояснила. – Когда я закончила этот их колледж, передо мной, естественно, встал вопрос: «Что писать и как?», А я совершенно этого не знала. К тому же мне было совершенно ясно, что я ничего не знаю. Юная, хрупкая и беззащитная, я впала в глубокую депрессию и буквально свихнулась от постоянного страшного беспокойства. Когда меня выписали, я была просто на нуле, по всем параметрам: ни денег, ни работы, ни здоровья, ни знаний. Чем я только не занималась! И швеей работала, и делала дурацкую рекламу… Меня спасло только то, что по вечерам я продолжала рисовать. Это было так, на уровне хобби, то под Матисса, то под Модильяни. Но вопрос: «что делать?» Постоянно висел надо мной, и я понимала: мне необходимо было что-то, что придало бы жизни хоть какой-то смысл. Тогда я случайно узнала про летние курсы по эволюции абстракционизма. Я сразу же записалась на них. О, это было невероятно интересно и прекрасно! Там я впервые узнала про Пауля Клее, услышала правду про то, что на самом деле совершил Мондриан. Тогда-то я и попала в богемную тусовку. Я думаю вам не следует подробно объяснять, что это такое: сами прекрасно понимаете. Постоянные пьянки, беспорядочный секс и нескончаемые бессмысленные разговоры. Тот дурак, этот смешон, того и художником назвать нельзя. Как вспомню… Только мы одни знали, как пишутся шедевры, но по какому-то странному стечению обстоятельств мы их не делали.
Лион рассмеялся.
– В те годы я вообще перестала писать, и если бы не нашла в себе силы порвать с этой бессмысленной жизнью – из меня бы никогда не получился художник. Да, тогда передо мной снова был тупик. Я была в отчаянии, и бесповоротно решила, что перестану писать. Но потом как-то подумала: дай напоследок напишу я еще хотя бы одну картину и всем докажу. Что именно я хотела доказать? Это было не важно, но когда я снова взяла в руки кисть, я просто ужаснулась: оказалось, что я не могу написать ничего, что я совершенно разучилась это делать. Это было просто уму непостижимо. Тогда пришлось искать новую технику. Вот я и стала использовать черное и белое, потому что это были самые резкие цвета, которые я смогла найти. То, что я тогда задумала, теперь называют поп-арт, но тогда я еще не знала этого термина – просто попробовала, и все. Получилось нечто такое, что представляло стабильное и нестабильное одновременно. Я присмотрелась – вижу, что получилось. Вот и подумала: «Дай-ка напишу еще одну». Это придало мне уверенность и силы в себе. Я пошла на работу, преподавала рисунок, а по вечерам стала дальше разрабатывать эту новую свою технику. Однажды я встретилась с галерейщиком, совершенно случайно, и он предложил устроить мне персональную выставку в Лондоне. Я согласилась. Боялась, конечно, немножко, но спасло то, что я относилась к этому несерьезно. Думала так: придут друзья, выпьем шампанского… Помню, сама сидела в зале целыми ночами: оформляла интерьер и экспозицию. Зал был слишком большой, картин не хватило, один угол оставался свободным. Так я, недолго думая, тут же взяла и на месте написала: к открытию выставки там даже краска не успела высохнуть на холстах. Я же говорю, серьезно к этому не относилась, а после выставки была ошарашена: последовал успех и меня заметили даже американцы. Ну, а там и пошло. Следующая выставка была в Нью-Йорке, и все картины еще до открытия были распроданы. Тут меня принимали за равную. Даже Дали появился и очень хвалил. – Ольвия недовольно поморщилась.
– Вам не нравится Сальвадор Дали? – удивился Лион.
– Да, я просто терпеть его не могу, – призналась Ольвия.
– Но ведь его считают гениальным художником! – воскликнул Лион.
– Кто считает? – парировала Ольвия. Лион не нашелся, что ответить, и стушевался.
– То-то и оно, – улыбнулась женщина. – Дали – не художник, а трюкач, но, надо признать, трюкач гениальный.
Они рассмеялись вдвоем. Ольвия взяла со стола стакан с соком и сделала небольшой глоток.
– Я вам наверное чертовски надоела?
– Что вы! – замахал руками Лион. – Продолжайте, пожалуйста, я весь внимание.
Соседка начинала ему нравиться все больше и больше: Лион был в восторге от Ольвии. Он был просто поражен, что женщина, которая, просидев целый вечер у него в гостях, не проронила почти ни слова, предоставив своему мужу часами распространяться о своих театральных делах, на самом деле оказалась не простой серой лошадкой, а ярчайшей личностью: не менее, а скорее даже более интересной, чем ее знаменитый муж.
– Вы наверное сразу стали богатой? – решил подзадорить собеседницу Лион.
– Ну да, – неопределенно махнула рукой Ольвия. – Года через четыре денег у меня было столько, что я могла бы вообще никогда ничего не делать. Это меня и погубило, ну и еще то, наверное, что я женщина.
– Вы о чем? – переспросил ее Лион.
– Да так, через какое-то время на меня набросились критики. Они обвинили меня в том, что я не художница, а просто оптический иллюзионист, и что от моих картин у людей начинаются головные боли, галлюцинации. Даже художники думали, что я пишу свои полотна под трафарет и между собой говорили, что это не имеет ничего общего с живописью. Мои мотивы стали воровать налево и направо дизайнеры, рекламщики. Мои адвокаты ввязали меня в судебные процессы… Очень скоро все это мне ужасно надоело. Я была озлоблена на людей, про себя называла всех «баранами». Ведь они говорили только об узорах, которые видели на поверхности, а не о том, какое впечатление производит на них вся картина. Тогда я бросила живопись во второй раз.
– А вы сильная женщина, заметил Лион. – Находясь на гребне успеха, взять, и вот так резко все обрубить…
– Да… – Ольвия опять задумалась. – В принципе где-то так и было. В Нью-Йорке меня называли суперзвездой, приглашали участвовать на биеннале. Тогда говорили, что мои оптические иллюзии и мерцающие линии воплощают современное искусство. Да, репродукции тех картин теперь печатают в учебниках. – Ольвия помолчала. – Само собой это был удивительный взлет для меня – художника, которого еще за пять лет до этого практически никто не знал. Ведь я тогда представляла из себя классический персонаж – непризнанный художник из мансарды, – она улыбнулась.
– Вы с тех пор больше не брали кисть в руки? – удивился Лион.
– Отнюдь… В том-то все и дело, что я оказалась не настолько свободна, как думала. Живопись оказалась для меня страстью, которая вытеснила все остальное. Постепенно она вытеснила из моего дома (я жила тогда в Лондоне) все понятие нормального быта. Почти каждая моя комната превратилась в мастерскую. В одной стояли законченные работы, во второй – я мазала новые холсты, там постоянно пахло масляной краской, в третьей я делала эскизы. Там стоял большой стол, заваленный газетами, цветной бумагой, карандашами. Я тогда настолько огрубела, что и на женщину не была похожа. Ведь писать картины – это чудовищный труд. Ни разу не было, чтобы я, закончив картину, сказала: «Ну вот, теперь отдохну». Кажется, не было ни минуты, когда бы я не думала о живописи или не работала над картинами. Вообще-то я не воспринимала это как работу – это было то, чем мне хотелось заниматься и то, чем я не могла не заниматься. А снова писать я стала после того как съездила зимой в Египет. Поездка эта была как откровение: ведь я тогда была страшно неуверенна в себе. А тут приехала домой и чувствую, что могу взяться за любую работу и ничего не боюсь. В то время я впервые стала работать с цветом. В Египте я увидела яркие цвета, которые художники тысячелетиями использовали в контрасте с красками пустыни и неба. И мне стало невероятно интересно их использовать самой. Я стала постепенно менять свою палитру, а потом обнаружила, что нельзя оставлять прежней и форму. Потом, постепенно привыкнув к египетским цветам, я обнаружила, что могу и вовсе обойтись без черного цвета. Я помню, для меня это было настоящим открытием: в те годы я была целиком поглощена миром абстрактных видений. Я подолгу обдумывала каждую композицию, прежде чем начать писать картину. Я составляла из раскрашенной бумаги цветовые гаммы, прикидывала их соотношения, каждый цвет специально смешивала сначала в гуаши, потом в акрилике либо масле. Постепенно привыкала к какой-то определенной палитре, узнавала возможности различных комбинаций, составляющих ее цветов. Я к этому подходила очень серьезно: писание картины у меня иногда занимало до двух лет. Ведь если одно цветное пятно не подходило – мне приходилось выбрасывать всю композицию и начинать все сначала.
Лион с восторгом смотрел на Ольвию.
– Вы – великолепный рассказчик! – похвалил он ее. – Далеко не каждый смог бы так захватывающе рассказывать о подобных вещах. Да вам бы книги писать!
Ольвия усмехнулась:
– Я пишу не книги, а картины, то есть… писала.
– Но почему? – воскликнул Лион. – Почему в прошедшем времени? Я прекрасно вижу, что для вас это не хобби, не увлечение и не средство зарабатывать деньги. Это для вас… Это ваша жизнь.
– Я сама думала точно так же, но на самом деле все оказалось далеко сложнее.
– Но почему? – не унимался Лион. – Как могло произойти, что вы оставили свое благородное занятие?
– Очень просто, – Ольвия уже успела спуститься с небес на землю. – Я встретила Питера. – И страстно полюбила его.
– И что же?
– А то, что он – ярко выраженный традиционалист.
– А при чем тут ваше творчество?
– А при том, что я писала абстрактную живопись: ту, которую не признавал Питер.
Лион поразился:
– Неужели такая вещь…
– Вы хотите спросить: «Способна разлучить двух любящих людей?» Еще как. Вы даже себе не представляете, насколько это серьезно. Из-за этого у нас с Питером возникали постоянные скандалы, мы спорили до хрипоты. В конце концов мне стало совершенно очевидно, что мне следует либо бросить Питера, либо бросить писать свои картины.
– И вы?
– Выбрала второе.
– Но почему?
– Потому что я любила своего мужа.
Лион смутился:
– прошу прощения, я наверное выглядел бестактным?
– Не следует извиняться – все в порядке.
– Только еще один вопрос.
– Я вас слушаю, мистер Хартгейм.
– Я хотел спросить, неужели у вас никогда не возникает желание вернуться к своим занятиям живописью?
Ольвия довольно долго потупив взор смотрела перед собой, машинально поглаживая указательным пальцем гладкую поверхность стакана. Наконец она чуть слышно произнесла:
– Мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос.
Молли стояла возле мяча с клюшкой в руке. Джастина внимательно рассматривала ее фигуру, время от времени бросая критические замечания:
– Я же тебе говорила, не выгибай спину. Стой прямо и не выгибайся. Удар должен быть грациозный, но хлесткий. Не надо так сильно сжимать клюшку.
Питер стоял невдалеке от них и с улыбкой наблюдал эту счастливую картину. В спортивных туфлях, белых брюках и легком свитере Джастина выглядела еще более прекрасно, чем всегда. Никто бы не решился дать ей те годы, которые она уже имела за своими плечами. А Молли была сама прелесть!
Питер иногда жалел, что у него нет детей. Бурная молодость, наполненная борьбой, театральными интригами и любовными переживаниями так и не позволила сделать это. А сейчас он чувствовал себя очень одиноким. Их поздний брак с Ольвией больше напоминал взаимовыгодный союз, чем супружество. Наблюдая издалека, он молча завидовал Джастине. Это бесспорно сильная женщина: после тех горестей и страданий, которые она пережила, она все-таки не побоялась снова взяться за создание семейного гнезда. Это у нее получилось. И теперь, как и больно сознавать, она принадлежит не ему, а Лиону. И скорей всего Джастина очень привязана к своему мужу, возможно даже любит его, а он – Питер – один. Ведь настоящая жизнь – это любовь, а у него сейчас этого нет. Раньше была, но тогда он не придавал этому значения. Он был увлечен работой, которой отдавал все свои силы и все свое время.
Ольвия, конечно, прекрасный человек, но ее даже сравнить нельзя с Джастиной. Может быть Питер и любил ее когда-то, но теперь их отношения нельзя было назвать любовными. Питер так глубоко задумался, что не заметил как Джастина и Молли, которые уже закончили свою игру, возвращаясь назад, прошли мимо него. Джастина шла, отвернувшись в сторону, и делала вид, будто не знакома с ним, но Молли узнала своего соседа и поздоровалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35