– Как? Никаких рассказов о ваших способностях как гувернантки, заверений о том, что наилучшим образом сможете научить моего сына тому-то и тому-то?
– Все, что требуется, я изложила в письме.
– Вы хотите сказать, что, кроме этих рекомендаций, вы ничего не собираетесь добавить?
– Я сделаю все, что в моих силах, сэр.
– И не станете перечислять свои успехи на этом поприще? Приводить примеры, как отлично вы справлялись с детьми у мистера Такого-то и Такого-то?
– Зачем, сэр?
– Но на что я могу рассчитывать? Я нанимаю учительницу-янки в качестве гувернантки моего сына, а она преспокойно сидит у меня в гостиной и ничего не обещает.
– Я думаю, что учительницы-янки, как вы выражаетесь, ничем не отличаются от учительниц с Юга.
– Боже упаси. Если женщина с Юга знает, сколько дважды два, это событие.
– Неужели, сэр.
– Девушку на Юге с колыбели учат только одному.
– Чему же?
– Окрутить мужчину и выйти за него замуж. А вы, значит, – он приподнял веки и взглянул на меня, – получили более суровое образование, не так ли?
– Я выросла сиротой, сэр.
– Это мне известно. И вас учили зарабатывать себе на хлеб и кров…
– Совершенно верно.
– И еще готовить и убирать в доме, мыть посуду за кусок хлеба и ночлег…
– Да.
– И приходилось сносить насмешки и щелчки, я думаю.
– Напротив, со мной хорошо обращались.
– Хорошо обращались с вами? Янки?
– Сэр, вы, должно быть, как и ваш сын, думаете, что у янки растут рога и хвосты? Последние два года я служила в доме одного евангелического священника, где видела только доброту и уважение.
– Тогда почему же вы ушли оттуда?
– Потому что жена доктора Прентисса умерла.
– И он остался вдовцом?
– Да, сэр, с тремя маленькими детьми.
– И вы покинули его? – Он снова цинично усмехнулся. – Доктор Прентисс был стар?
– Нет, сэр, он еще довольно молодой человек.
– И он не просил вас остаться и заботиться о его осиротевших детках и утешать его одинокое сердце?
– Нет, сэр.
– Но почему? Ведь вы такая миловидная девушка.
– Вы не совсем верно все поняли…
– А что тут понимать? У молодого священника, недавно овдовевшего, живет в доме скромная, умелая, заботливая девушка. И он отпускает ее.
Меня рассердили эти насмешливые слова, произнесенные безразличным ленивым тоном.
– Я бы предпочла не обсуждать свои личные дела, сэр. Какие у вас будут указания насчет вашего сына?
Он снова прикрыл глаза тяжелыми веками. Лицо его было, если это только возможно, еще безжизненнее, чем прежде.
– Совсем немного, – протянул он. – Он испорченный мальчишка. Я хочу, чтобы вы привили ему дисциплину, как у янки, и немного здравого смысла.
– Я сделаю все, что смогу.
– Его мать чертовски избаловала его. – Его лицо потемнело. – Поэтому я и нанял вас. Чтобы вы стали стеной между ним и… Он помолчал и сурово посмотрел на меня. – Вы спокойны и сдержанны. Научите его быть таким же.
– Постараюсь, сэр.
– Да. – Его голос стал еще более холодным и отчужденным. – Надеюсь, что постараетесь. Доброй ночи, Эстер Сноу.
Я пошла наверх, чувствуя на себе его вялый и оценивающий взгляд, но, обернувшись на повороте лестницы, я увидела, как он ленивой рукой берет бутылку, которую Вин подал ему на подносе. Горлышко бутылки засияло при свете огня.
Несмотря на усталость, я не могла заснуть. Я находилась в такой стадии утомления, когда тело жаждет покоя, но не может найти его, потому что все кружится перед глазами и бесконечной чередой всплывают перед мысленным взором события прошедшего дня. И я, лежа в кровати (довольно удобной), с интересом всматривалась в картины, что вставали у меня в памяти.
Я решила спокойно проанализировать все, что я увидела и услышала, но так и не смогла. Мне было ясно, что попала в разбитую семью, чтобы наставлять испорченного ребенка, и что эта семья (старалась я рассуждать логично и беспристрастно) состояла из хозяина, его старой матери, молодой жены и мальчика, которого мне еще предстояло увидеть. Но, перечислив себе эти факты и разложив их пред собой в ряд, как я в детстве делала с семечками из яблок, я поняла, что ни один из них не важен сам по себе. Важно было то, что просто так не разглядишь и не услышишь – странное выражение на лице капитана и на лице жены лавочника и ее слова: „Говорят, что миссис не в себе“. И важно было то, что касалось самой миссис.
Где-то после полуночи я заснула, хотя и не заметила, когда сознание уступило место подсознанию и реальность сменилась снами. Потому что во сне передо мной опять вставали те же лица и меня вгоняло в тоску то же болото, печальный крик совы, и этот темный дом ожидал, когда я в него войду.
Непонятно от чего, я вздрогнула и проснулась. Я села в кровати и напряженно уставилась в темноту, вся превратившись в слух. Однако я не слышала ничего, кроме тысячеголосого ночного хора лягушек и свистящего шепота сосен. Но я поняла, что не это разбудило меня. Эти звуки я слышала и до того, как уснуть. Что-то еще донеслось до меня сквозь сон и встревожило мое сознание.
Ощупью я нашла и зажгла свечу, подождала, когда пламя разгорится и перестанет мигать. Затем, укутавшись в халат, я сунула ноги в тапочки и осторожно подошла к двери, отворила ее и прислушалась.
Отсюда я не услышала ничего определенного, только какое-то движение в доме и приглушенные голоса. И тут я, обычно не такая уж нервная женщина, вдруг решила, что должна узнать, кто или что нарушило мой сон в этом мрачном доме.
Медленно и как можно тише я прошла по темной пустоте верхнего зала, держась за стену. И когда я уже была рядом с лестницей, то заметила, что снизу из-под нее выбивается полоска света. Я остановилась на верхней ступеньке. Но не могла ничего разглядеть из-за изгиба лестницы. Зато я услышала голоса и один из них узнала. Это был голос Сент-Клера Ле Гранда, протяжный и сухой, и, хотя я не могла разобрать, что именно он говорит, в его словах явно слышались угрожающие нотки. Однако теперь я поняла, что не этот голос был тем, что разбудило меня. Это был другой звук, похожий на резкий свист, то повышающийся, то падающий (где я слышала его раньше?) в четком ритме.
Почти бесшумно я стала спускаться ступенька за ступенькой до того места, где они делают поворот. И там, перегнувшись через перила, я заглянула вниз.
У открытой двери стоял Сент-Клер. Его фигура преграждала путь человеку, стоявшему в дверном проеме и небрежно облокотившемуся на косяк с презрительной улыбкой на лице. И я не удивилась, узнав в нем Руа – того, кто привез меня сюда из Дэриена. Я поскорее отпрянула назад и решила, что они не должны были меня заметить. Но сделала я это недостаточно быстро. Несомненно заметив мое движение, Руа метнул взгляд наверх, и на долю секунды его глаза встретились с моими. Затем он перевел взгляд снова на Сент-Клера и беспечно рассмеялся.
– Ладно, Сент, – проговорил он отчетливо, словно хотел, чтобы я могла его лучше услышать, – я ухожу. Но не забудь, зачем я приходил.
– А ты запомни, что я обойдусь без твоего вмешательства.
Он неумолимо захлопнул дверь перед лицом Руа, но наши глаза на секунду успели встретиться еще раз, и я еще успела расслышать его презрительный смех в адрес и закрытой двери, и своего брата.
Быстро, пока Сент-Клер не повернулся и не заметил меня, я взбежала вверх по лестнице и поспешила по залу к своей комнате. И тут я вдруг поняла, что за звук разбудил меня и откуда он взялся. Я подумала о хлысте с кожаными плетками на конце, который Сент-Клер держал в руке, стоя в дверях, и рассекал им воздух так легко и привычно, будто во время беседы всего лишь поигрывает цепочкой от часов.
Но на меня, непонятно почему, этот хлыст навел ужас. Вид безжалостно рассекающих воздух плеток вызвал в моей памяти самые кошмарные истории, какие я когда-либо слышала. Мне чудились распростертые истерзанные тела, безжалостные руки, работающие кнутами без устали. Сцены из книги миссис Стоу возникли у меня перед глазами. Даже когда я забралась обратно в постель и лежала, уставясь в темноту, я никак не могла отогнать эти видения. И хотя в конце концов мне удалось заснуть, сон мой был тяжелым. Во сне я снова слышала свистящие звуки плетей и видела белую руку Сент-Клера, сжимавшую ручку кнута.
Только очень глубокую печаль или самый отчаянный страх не сможет победить утреннее солнце. И когда, проснувшись на следующее утро, я увидела, как оно льется в мое окно, услышала стаккато из голосов певчих птичек, цыплят и гусей, уловила соблазнительный запах жареной ветчины и горячего кофе, мои ночные видения потеряли свой кошмарный смысл. И пока я умывалась и одевалась, как следует распекла Эстер Сноу.
„Мое дело, – напомнила я себе, – обучать маленького мальчика. Этот мальчик должен быть единственной моей заботой, если я собираюсь остаться в Семи Очагах“. А при более спокойном размышлении, при свете дня, я решила, что хотела бы остаться. Даже теперь, зная о том, что потом обрушилось на меня, я не ругаю себя за то решение, хотя прекрасно знаю, что многие на моем месте думали бы теперь иначе.
Мои наставления самой себе были прерваны Марго, постучавшей в дверь и объявившей, что мой завтрак готов и что Руперт уже за столом. Я последовала за ней вниз по лестнице и по нижнему залу к двери, которая выходила на заднее крыльцо, соединяя главную часть дома с кухней. В кухне за небольшим столиком возле низенького окошка сидел юный Руперт, уплетая свой завтрак. Я увидела, что второе место было приготовлено для меня.
– Мистер Руперт, – Марго положила темную руку ему на плечо, – это ваша новая учительница, миз Сноу.
Мальчик хмуро взглянул на меня, не говоря ни слова, и я, пожелав ему доброго утра, села и развернула салфетку, ожидая, пока тощая старуха наполняла миску кукурузной кашей и подавала ее мне.
Я осматривала огромную кухню и приходила в восторг от увиденного. Огромный камин, в котором на перекладине висели пузатые котелки над огнем, был огорожен голландскими плитами – духовками для жаренья и копчения мяса. На стенах отсвечивали румянцем медные сковородки и кастрюльки, а с балок, поддерживающих потолок, свешивались, кружась, длинные косички стручков красного перца. В горшках уже что-то кипело и булькало, а на вертеле вращалась туша молодого поросенка, и восхитительный запах, смешанный с ароматами трав и пряностей, наполнял всю кухню.
Маум Люси, кухарка, принесла мне тарелку с толстыми кусочками ветчины, с розовой и поджаристой корочкой по краям, с щедрой порцией кукурузной каши, да еще жареного картофеля. Я с тревогой посмотрела на это изобилие. Мне бы хватило и кусочка белого хлеба с чашкой горячего чая. Но я понимала, что не время и не место привередничать с едой, так что отъела немного ветчины и по настоянию Маум Люси попробовала еще горячего печенья.
Во время еды я наблюдала за Рупертом, но осторожно, так, чтобы он не заметил. Я нашла, что на вид он не совсем обычный ребенок, маловат для своих девяти или десяти лет, но изящно сложен и гибок в движениях. Глаза его смотрели настороженно и вдумчиво из-под шапки пепельных волос.
Он ел свою кашу торопливо, метая в меня такие взгляды, словно подзадоривал меня обратится к нему. Я поняла, что передо мной ребенок, которому нужна строгая дисциплина. За столом он вести себя не умел, и я подозревала, что он привык не церемониться с теми, кто шел против его воли. Однако он был неглуп. Он сразу почувствовал во мне противника, который не сдастся ему, и в каждой линии его тела чувствовался воинственный вызов.
Моя задача вдруг предстала передо мной во всей своей сложности. Я знала, что не пожертвую ни каплей своего авторитета, но подружиться с ним я должна, так как поняла, что это весьма чувствительный ребенок, дружбу которого очень трудно завоевать и очень легко потерять.
Перед тем как он добежал до двери, я позвала его:
– Руперт.
Он обернулся, его хрупкие плечи ссутулились.
– Вернись, пожалуйста, подбери салфетку и извинись.
Он взглянул на меня, глаза его сузились и смотрели холодно, как у его отца. Я заметила, как его худенькая грудь поднимается и опускается от нарастающего в нем гнева.
Затем он заговорил, и я в жизни не видела столько презрения в детских глазах и не слышала его столько в детском голосе:
– Ты мне не нравишься, ты, проклятая янки!
Я продолжала пить свой кофе с нарочитым спокойствием.
– Ты мне тоже не нравишься, – призналась я, – но это не имеет значения. Я думаю, что ты будешь вести себя как джентльмен.
Я чувствовала, что не пробила пока ни единой дырочки в стене его недружелюбия, поэтому спокойно продолжала пить кофе, обдумывая в голове, чем бы пронять этого мальчика.
– Даже если мы и враги, Руперт, мы можем вести себя как рыцари в старинные времена, когда объявлялось перемирие…
Он продолжал гневно сверкать на меня глазами, но мне показалось, что во взгляде его промелькнул интерес. Немного погодя он заговорил, и слова звучали так, будто говорит он их против своей воли:
– Что делали рыцари в старинные времена?
– Хочешь послушать одну историю?
Он был заинтригован и почти уступил. Но затем его лицо ожесточилось.
– Ты проклятая янки. А все янки грязные подонки.
У печи ахнула Маум Люси:
– Господи помилуй!
А Марго бросила сковородку и поспешно схватила Руперта за плечо:
– Мистер Руперт! – увещевала она. – Как вам не стыдно.
Я коротко перебила ее:
– Не обращай внимания, Марго. Руперт не совсем понимает, о чем говорит.
– Нет, понимаю, – упрямо процедил он.
– Да нет, Руперт, – спокойно возразила я, – потому что только очень глупый человек может так думать. А ты выглядишь совсем не дураком.
Он продолжал сверлить меня глазами, сжав маленькие кулачки.
Я прочертила ножом на столе линию:
– Поди сюда, Руперт. Я хочу тебе кое-что показать.
Он колебался, но любопытство пересилило, и он с дерзким видом неохотно, но подошел ко мне.
– Что? – спросил он.
– Видишь эту линию?
– Конечно. Я не слепой. – Он произнес это нетерпеливым тоном, как взрослый разговаривает с ребенком. Я уже поняла, что в этом девятилетнем ребенке есть и зрелость, и способность размышлять, но неуправляемая и требующая дисциплины и контроля. Я знала, что угрозами его не направишь в нужное русло – только убедительными доводами.
Я прочертила полоску поглубже.
– Руперт, – сказала я, – если ты живешь по эту сторону полоски, а другой мальчик – по другую, это значит, что ты хороший, а он плохой?
– Что за глупый вопрос.
– Вот именно, это глупо, правда? Но всего лишь такая же черта отделяет нас с тобой друг от друга. Вот ты называешь меня янки, а сам называешься южанином.
– Но янки отняли папины деньги и сожгли наш хлопок на пристани в Дэриене.
– Но ведь это была война. На войне люди должны делать то, что им приказывают.
Он подумал.
– Хотите сказать, – спросил он, – что им пришлось это сделать?
– Конечно, так же как вашим солдатам-южанам приказывали убивать наших людей.
Его глаза задумчиво сузились:
– И вы ненавидите южан?
– Разумеется, нет. Я знаю, что южане делали так потому, что считали, что это правильно, так же как и солдаты Севера.
– Но и те и другие не могли быть правы одновременно.
– Верно, не могли, но каждый считал правым себя. Поэтому, как видишь, никого из них нельзя винить больше, чем другого.
Я сложила свою салфетку.
– А теперь я хочу посмотреть, что это за Семь Очагов. – Я сказала это очень обыденным тоном. – Не покажешь мне ваши окрестности?
Я не спеша направилась к двери, чувствуя, что Маум Люси и Марго смотрят, как поступит он. Минуту он стоял неподвижно, но, когда я взялась за ручку двери, была вознаграждена, увидев, как он нагнулся, слегка покраснев, и поднял свою салфетку. Он положил ее на стол и, засунув руки в карманы, зашагал за мной.
Ободренная взятием первого препятствия, я не тешила себя мыслью, что это окончательная победа. На самом деле я отдавала себе отчет в том, что, возможно, полностью завоевать сердце этого мальчика вообще невозможно. Хрупкий, с темными глазами, он напоминал мне молодого олененка, готового сорваться с места при малейшем неосторожном движении; и поэтому во время прогулки по плантации я старалась не говорить ничего необдуманного, чтобы не рисковать уже достигнутым успехом. Я говорила с ним так, словно мы были с ним ровесниками. И когда я задавала ему вопросы о плантации, то с удовольствием отметила, что отвечает он быстро и умно, и заметно было, что он польщен тем, как внимательно я его слушаю. Я поняла, что этому мальчику не хватает человека, с которым он мог бы свободно поговорить, как это часто бывает с ребенком, который растет в окружении одних взрослых.
Мне хотелось побольше узнать об этом месте, так как дневной свет лишь подтвердил мое первое, ночное впечатление. Дом утопал в огромном количестве деревьев – дубов, кипарисов и лавровишен, – которые росли так густо, что их могучие стволы, казалось, корчились в муках от того, что буйный подлесок глушил их корни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32