Гудрун посоветовала мне купить на улице в импровизированных точках «полевой кухни», организованной профсоюзами, тарелку горохового супа и пойти потом домой и поспать часа два. Я не стал ей говорить, что меня тошнит уже от одного запаха, который исходит от этих точек «полевой кухни», а тем более от вида их кашеобразного горохового супа. Через несколько минут я был дома. Отец лежал вытянувшись на кушетке и крепко спал. Никакой реакции на то, что я вошел в гостиную, не последовало. Мать протирала тряпочкой листья комнатной липы, очищая их от пыли. Покидая помещение, она прошла мимо обеденного стола и сдвинула скатерть. И тоже не заметила своей неловкости. Когда наступила полная тишина, я уставился в пространство между спящим отцом и сдвинутой скатертью. Неопределенное НЕПРЕРЫВНОЕ наполнилось конкретным смыслом, безостановочно мигрировавшим от стола к отцу и назад. Воплощал ли собой отец то НЕПРЕРЫВНОЕ, что получило наконец осязаемое выражение в образе съехавшей скатерти? Или я продуцировал это НЕПРЕРЫВНОЕ в своем мозгу, а может, всего лишь в визуальном восприятии? Я очень хотел спать, но не дал прерваться созерцательному процессу. Я сел на стул рядом со столом и начал вслушиваться в НЕПРЕРЫВНОЕ.
Складские рабочие стали со временем обращаться ко мне по фамилии: Вайганд, говорили они, нет ли у тебя лишней сигаретки? Или так: Вайганд, не угостишь пивком? Они напомнили мне этим об одной болячке времен моего детства. Когда я пошел учиться, ребята из нашего квартала, до сих пор звавшие меня по имени, вдруг стали обращаться ко мне по фамилии. Вайганд, вали отсюда, говорили они. Или: Вайганд, притухни! Думаю, что рабочие не замечали, как я вздрагивал, когда они невольно напоминали мне о, казалось, навсегда ушедшей боли детства. Или они тайком наблюдали мой испуг и получали удовольствие оттого, что мгновенно вытаскивали меня из моей вечной молчанки. Прокурист был одним из немногих на фирме, кто придерживался положенной официальной нормы в обращении. И хотя на практике он обращался со мной, как со своим слугой, однако любезно говорил при этом: господин Вайганд, будьте так добры… Или: господин Вайганд, могу я вас попросить?…
Через неделю Хердеген дал мне билет на концерт рок-музыки на стадионе. Играла группа «LORDS», которую я не знал, и она меня не интересовала. Хердеген выразил желание получить эмоциональную картинку в девяносто строк, не больше. Я собирался побыть там примерно час, подсобрать впечатлений и уйти. Я не могу сегодня объяснить, почему так быстро завоевавшая популярность рок-музыка не трогала меня. Вероятно, чтобы найти причину этого, не нужно было копать слишком глубоко, напротив, она лежала на поверхности. После так как меня вышвырнули из гимназии, мне пришлось взрослеть ускоренным темпом. Вполне возможно, что вследствие такого насилия значительная часть моей юности пошла под откос. Кроме того, я, вероятно, не относился серьезно к развлечениям сверстников, застрявших в своем развитии, пусть и не по своей воле, в отроческом периоде. При этом я не был суров в общении с другими людьми, напротив, я был открыт и снисходителен. Правда, свои мысли я держал в строгости, а строгость мышления – это и есть самая затаенная, а потому самая свирепая форма строгости. Сотни молодых людей устремились на концерт группы «LORDS». Городской стадион был переполнен. И действительно, те, кто там визжал и прыгал, были не старше меня. Они откидывали со лба взмокшие от пота волосы, кричали и смеялись, плясали и обнимались и разбрызгивали вокруг себя пиво. Я прошел вдоль левой стенки большого крытого зала и обнаружил в уголочке сцены столик для прессы, за которым сидела одинокая фигура и тоже пила пиво: Линда. Она дала понять, что тоже очень рада видеть меня. Линда снова не была накрашена и не вырядилась, как остальные. Столик стоял у самой стены, немножко в стороне от основного шумового потока. Линда была родом с берегов Северного моря и говорила с легким фризским акцентом. Через некоторое время я почувствовал, что здесь, в южнонемецком промышленном городе, она испытывает некий дискомфорт, но не решился спросить ее об этом. Мы сидели спиной к общему шуму и гвалту и смотрели друг на друга. После второй бутылки пива я признался, что в душе почитаю больше всех Франца Кафку. Линда улыбнулась, услышав это. У меня было такое ощущение, словно она промолчала, чтобы только не сказать: Кафка – это для маленьких мальчиков. Автор, которому она отдавала предпочтение, был Джозеф Конрад, я знал про него только, что он писал про отчаянных капитанов и смертельно опасные морские путешествия. Я ни строчки не читал из Конрада.
– Ах, эти приключенческие истории про морские путешествия, – усмехнулся я.
– Морские путешествия – это всего лишь метафора, – сказала Линда.
– Как это? Что вы имеете в виду?
– Я хочу сказать, что все это – условность, – ответила Линда, – метафора служит формой выражения для чего-то совсем другого.
– Чего же?
– У Конрада море – это символ слияния чести и долга, – сказала Линда.
Я очень удивился и молча выпил.
– Герои Конрада – настоящие мужчины, долг для них – превыше всего, потому что их идеал – мужественная и честная жизнь, – рассказывала Линда, – но только никто не может объяснить этим мужчинам, что такое, собственно, честь и долг. Поэтому они и не знают, какую жизнь можно назвать порядочной и честной. Их только гложет потребность такой жизни, – уверяла Линда.
– Вы хотите сказать, – спросил я, – что честь и долг – это всего лишь абстрактные величины?
– Именно так, – ответила Линда, – и, поскольку они всего лишь абстрактные величины, их и нельзя познать разумом, а можно только прочувствовать, тем более что они, как и море, не имеют ни начала, ни конца.
– Ах, вот что вы понимаете под метафорой и морем! – воскликнул я.
– Но самое главное еще впереди, – продолжила свою мысль Линда, – это сама манера, с какою Конрад решает в литературном плане проблему невозможности ее отображения. Но сначала я схожу в туалет.
Линда поставила бокал с пивом и ушла. Я попеременно смотрел то на происходящее на сцене, то в зал поверх раскачивающегося моря голов, торчащих вихров и вздымающихся рук. До сих пор я так и не сделал ни одной записи. И не знал, что должен написать про эти скачущие тела, лес рук над головами и вывернутые колени. Я с нетерпением ждал возвращения Линды. Среди беснующейся молодежи я вдруг обнаружил одного из своих прежних школьных товарищей. С вытянутыми руками, растопыренными пальцами и с открытым ртом он бешено вращался вокруг своей девушки. Полминуты я обдумывал, а не пересечь ли мне зал и не поприветствовать ли его, но тут же отбросил эту мысль. Между ним и мною тоже было целое море. По правому краю зала протискивалась по стенке Линда. Я испугался, когда увидел, как робко она продвигается. Неумело, почти беспомощно она следила только за тем, чтобы прыгающие пары не сбили ее с ног. Она покраснела, когда вернулась к нашему столу, потому что я глядел на нее в упор. Она взяла пиво и сказала:
– Место действия у Конрада – внутри самого понятия долг, но, поскольку долг не имеет конкретного обиталища, Конрад перенес действие на море, в его безграничные просторы, в абсолютную и пугающую необозримость.
Я кивнул.
– Это было очень умно со стороны Конрада, – рассуждала Линда, – растворить, так сказать, место действия, ибо только свободный в своих пределах долг может показать, что любой долг, в чем бы он ни выражался, не имеет конца и границ.
Мое восхищение Линдой перешло тем временем в безмолвное оцепенение.
– Долг нельзя пощупать руками, но от него нельзя и так просто отказаться, – сделала очередной вывод Линда.
Подростки вокруг нас пошатывались от счастья или от избытка чувств, а может, от изнеможения.
– И поскольку мужчины у Конрада не могут отказаться от исполнения долга, – продолжила Линда, – долг становится для них их возлюбленной. Они обращаются к морю как к женщине, которая никак не может поверить, что она стала их любимой.
Шум в зале настолько усилился, что продолжать разговор стало невозможно. Появилась кельнерша и поставила нам на стол еще два пива. Гитары и ударники гремели так, что вот-вот рухнет крыша. Молодежь перестала прыгать и плясать. Все только молча кружились вокруг себя и страшно кричали при этом. Иногда они сцеплялись руками, но тут же и теряли друг друга.
Я наклонился к Линде и спросил:
– Это не первый ваш рок-концерт?
Линда засмеялась и втянула губами пену с края бокала.
– Вы уже знаете, что напишете про этот вечер? – поинтересовался я.
– Так, приблизительно, – сказала Линда, – про сборища такого рода можно много чего выдумать.
Мы засмеялись.
– Может, нам уйти? – предложила Линда.
Вскоре мы покинули стадион. Не было еще и десяти, и мы решили пойти в одно местечко, куда захаживали коллеги Линды. Проходя мимо городского управления школьного образования, Линда призналась, что работает над романом. То есть, сказала она, я не написала еще ни строчки. Я только каждый день думаю о том, как мне лучше всего начать.
– А вы знаете, о чем будете писать?
– Слава богу, да, – сказала Линда. – Материал – мое плавание на фрахтовом судне из Бремерхафена до Нью-Йорка, я проделала это два года назад. В течение всего перехода через океан, двенадцать дней и ночей, меня преследовал один матрос. Он непременно хотел со мной переспать, а у меня не было на то ни малейшего желания. Я пустилась в это плавание только ради того, чтобы пробыть двенадцать дней на корабле и увидеть потом Нью-Йорк.
– Вы были предоставлены сами себе или должны были работать?
– Я работала стюардом, другим способом мне в Нью-Йорк было не попасть – нет у меня таких денег.
– А что такое стюард?
– Обслуживающий персонал, подавальщик на судне, – сказала Линда. – Я обслуживала команду, утром и вечером. А этот матрос думал, если я утром подаю ему кофе, а вечером ставлю перед ним тарелку с супом, он может запросто затащить меня ночью в свою койку.
– А потом? В Нью-Йорке?
– В Нью-Йорке было самое ужасное, – сказала Линда. – Я никак не могла от него отвязаться. На Нью-Йорк было всего три дня, после чего судно возвращалось назад. Но и эти три дня он неотступно ходил за мной по пятам. И все хотел пойти со мной в какой-нибудь отель. А я никак не могла решиться убежать от него, мне ведь в Нью-Йорке все чужое, и я там совсем не ориентируюсь. Отчасти я даже была рада, что рядом со мной мужчина, потому что я боялась ходить одна по городу. На мою беду, он это быстро понял, только совершенно неправильно истолковал.
– А как же обратный путь, он как прошел?
– Невыносимо, – сказала Линда. – Чем дольше длилась эта охота на меня, тем меньше он понимал, что это закончится ничем. Под конец он просто применил силу, схватил меня прямо на кухне. А у меня в руках была в этот момент сковорода, я его и стукнула ею по голове.
– Вам надо немедленно засесть за роман, – сказал я.
– А с чего начать?
– Со сковородки, – засмеялся я. – Нет, наверное, с работы помощником кока, нет, пожалуй, с Нью-Йорка, а может, лучше с этого матроса и с того, что вы его не любили, нет, знаете, начните лучше с вашей матери.
– С моей матери?
– Она ведь наверняка была против вашей затеи отправиться на фрахтовом судне через океан.
– Да, это правда, – сказала Линда.
Остаток пути мы молчали. Заведение называлось «Под зеленым деревом» и находилось в северной части старого города. Эта была обыкновенная пивная с высокими потолками и прокуренными стенами. Зал был набит битком. Даже в самых темных углах сидели за маленькими столиками люди и беспрерывно говорили. У стойки слева практически не было ни одного свободного места. Линда направилась к какому-то мужчине (я, не отставая, за ней). Мужчине на вид было между сорока и пятьюдесятью, я уже однажды видел его при выполнении редакционного задания. На нем был однобортный темно-коричневый костюм, удивительно гармонировавший с цветом стен. У него была маленькая узкая голова, и он курил дорогие сигареты марки «Ориент». Его звали Кальтенмайер, Вольфганг Кальтенмайер. Линда представила меня, Кальтенмайер повернулся ко мне и заказал для меня пиво.
– Господин Кальтенмайер пишет плутовской роман, – сказала мне Линда.
– Тебе обязательно надо сразу все выболтать, – сказал Кальтенмайер в шутливом тоне и поднял бокал.
Я тогда понятия не имел, что такое плутовской роман, но в тот момент это было совсем не важно. Второй раз за вечер я встретил человека, который пишет роман. Невольно возникло чувство причастности к чему-то очень значительному. Кальтенмайер опирался локтями на стойку и говорил хорошо поставленным голосом опытного в литературных делах человека. Он говорил, уставившись взглядом на бутылки и бокалы позади стойки, и ему нравилось, что по обеим сторонам от него были люди, которые его внимательно слушали. Я заметил, что для Линды Кальтенмайер был непререкаемым авторитетом, очень важной для нее персоной. Он говорил теперь о перипетиях сюжета, по которым развивался его роман. Я отметил про себя незнакомое слово и решил завтра утром обязательно посмотреть, что это такое. Через двадцать минут Кальтенмайер ушел в туалет. Линда сказала, что он ее коллега и работает в экономическом отделе. При этом она добавила, что я ни в коем случае не должен расспрашивать его об этой стороне его деятельности. Я спросил – почему? Но в этот момент Кальтенмайер вернулся. Он сделал затяжной глоток и сказал, что видит свое место где-то посредине между Жан-Полем и Арно Шмидтом, в тех традициях. Имя Жан-Поля я уж как-то слышал, а вот Арно Шмидта еще нет.
– Только так, как это продемонстрировал Арно Шмидт, – сказал Кальтенмайер, – и можно сегодня еще писать плутовской роман.
Линда кивнула и поближе придвинулась к Кальтенмайеру. И хотя он, по-видимому, был немного пьян, все его фразы оставались четкими и весьма выразительными. И Линда, и я, мы слушали его до полуночи. После этого я заказал такси и счастливый поехал домой. Пока я ехал, меня не покидало твердое убеждение, что я познакомился в этот вечер с двумя писателями, о которых скоро заговорит весь остальной мир, все те, кому не довелось соприкоснуться с ними, оказавшись в столь же благоприятных обстоятельствах.
Начальник отдела кадров торгово-коммерческой фирмы засунул меня на несколько недель в учетно-регистрационный отдел. Работа, которую мне предстояло там выполнять, была самой примитивной из всех, какие только были на фирме; не говоря уже о том, что с учетом особенностей моей ситуации самой подходящей для меня. Из-за ставшей в последнее время чрезмерно напряженной ночной жизни репортера трех газет я был очень благодарен фирме за спокойный дневной ритм работы в конторе. Каждый день поступали горы копий счетов, транспортных накладных, описей, телексов, бухгалтерских расчетов, платежных ведомостей, сведений о наличии товаров на складе, сообщений об убытках и материальном ущербе и различных запросов – все это следовало разложить в алфавитном порядке по соответствующим папкам или, наоборот, найти искомый документ. Я работал вдвоем с фрау Кифер, очень спокойной тридцатилетней женщиной. Наши столы стояли рядом, под прямым углом, и мы легко контактировали друг с другом. Вместо слова «телефон» фрау Кифер употребляла ставшее уже анахроничным в этом смысле слово «связь». Прокурист с кнопкой звонка на крышке стола не имел в этом отделе никаких прав. Фрау Кифер не злоупотребляла моим положением ученика и не использовала меня как мальчика на побегушках или своего слугу, напротив, она иногда спрашивала меня, не принести ли мне чего из столовой и не может ли она что-нибудь сделать для меня. Она часто приходила в темно-красном костюме и белой блузке, застегнутой по самое горло. Много раз на дню она оглядывала себя и каждый раз удивлялась, как сильно растолстела после беременности. При этом она производила радостно и нараспев различные возгласы, всегда оканчивавшиеся вздохами. Фрау Кифер разрешалось также (вероятно, потому что в этот отдел никогда не заходили клиенты) приводить с собой на работу ребенка. Обычно по вторникам и пятницам между стеллажами с папками карабкалось и ползало дитя двух с половиной лет и издавало забавные звуки. Фрау Кифер глядела при этом на меня с особым ожиданием, пытаясь понять, испытываю ли я такое же удовольствие, как и она, от усилий и кряхтения ее малыша. Фрау Кифер радовалась предстоящей коллективной вылазке за город и своему очередному отпуску, в который она собиралась отправиться вместе со всей своей семьей. Она была замужем за рабочим с химического завода, он частенько заходил за ней после работы. Завидев его, она тут же отдавала ему на руки ребенка, не умолкавшего ни на минуту и беспрестанно лопотавшего что-то свое, и глядела при этом на меня, тая от блаженства, что я вижу, как она передает ребенка отцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16