», на что я сказала: «Замолчи, черная чертовка из преисподней». Кристофина только и ответила: «Ай-ай-ай!»
Потом наступила длинная пауза, и Антуанетта сказала, будто бы сама себе:
– Я рассказала то, что хотела. Я попыталась объяснить тебе все. Но это ничего не меняет.
И она рассмеялась.
– Не надо так смеяться, Берта.
– Зачем ты меня так называешь? Я никакая не Берта.
– Мне просто очень нравится это имя. В моем представлении ты Берта.
– Это все глупости, – сказала Антуанетта.
– Сегодня утром ты уезжала. Куда?
– Навещала Кристофину, – отозвалась Антуанетта. – Я готова рассказать тебе все, что тебя интересует, но кратко, в нескольких словах, потому что слова ничего толком не значат.
– Зачем ты к ней ездила?
– Просила кое-что для меня сделать.
– И она сделала?
– Да.
Снова наступило долгое молчание.
– Ты хотела с ней посоветоваться, так?
Антуанетта не ответила.
– Что же она тебе сказала?
– Она сказала, что мне следует уехать. Мне необходимо тебя оставить.
– Она это сказала? – удивленно переспросил я.
– Да, она это сказала.
– Я хотел бы поступить в интересах нас обоих, – сказал я. – То, что ты мне рассказала, так странно, так не сочетается с тем, что я ожидал услышать. Возможно, Кристофина права. Тебе это не кажется? Кто знает, если на какое-то время ты уедешь отсюда – или, наоборот, я, как ты сочтешь разумным, – это принесет нам наибольшую пользу? – Затем я предложил резко: – Берта, ты спишь? Ты не заболела? Почему ты не отвечаешь? – Я встал, подошел к ней и взял в свои руки ее холодные ладони. – Мы что-то засиделись. Сейчас уже совсем поздно. Пора расходиться.
– Иди сам, – сказала она. – А я останусь в темноте, где мне самое место.
– Что за глупости! – воскликнул я, обнял ее, чтобы помочь подняться, поцеловал, но она отпрянула.
– Твои губы холоднее моих рук, – сказала она. Я попытался рассмеяться, но получилось это плохо. В спальне я затворил ставни.
– Спи, – сказал я. – Поговорим обо всем завтра.
– Да, конечно, – согласилась она. – А ты не зайдешь, не скажешь мне спокойной ночи?
– Разумеется, зайду, дорогая Берта.
– Сегодня я никакая не Берта…
– Именно сегодня, именно в эту ночь ты для меня и есть Берта.
– Как скажешь, – отозвалась она.
Когда я зашел к ней в комнату, то заметил, что пол усыпан белым порошком. Тут я впервые задал ей вопрос насчет порошка. Я спросил, что это такое. Она ответила: чтобы отпугнуть тараканов.
– Разве ты не обратил внимание, что в доме нет ни тараканов, ни сороконожек? – спросила она. – Если бы ты знал, какие это мерзкие создания! – Антуанетта зажгла все свечи, и комната наполнилась всевозможными тенями. Шесть свечей горело на туалетном столике и три на столике возле ее кровати. Освещение изменило ее до неузнаваемости. Я никогда не видел ее такой веселой, такой прекрасной. Она налила вино в два бокала и один протянула мне, но, клянусь, еще до того, как я отпил вина, мне захотелось уткнуться в ее волосы, как я раньше делал. Я сказал:
– Мы позволили призракам испортить нам настроение. Но зачем нам печалиться?
– Кристофина знает много о призраках, – ответила Антуанетта, – только она называет их иначе.
Ей не следовало делать со мной того, что она сделала. Готов поклясться, что она зря так поступила. Я помню, как она протянула мне бокал и улыбнулась. Помню также, как я сказал совершенно не своим голосом, что в комнате слишком светло. Помню еще, как я затушил свечи на столике у кровати. И это все, что сохранилось у меня в памяти о той ночи. Больше я не помню ничего.
Я проснулся в темноте. Мне снилось, что я заживо погребен. Я проснулся, но меня не отпускало ощущение, что я задыхаюсь. Что-то мешало мне дышать, и я отбросил это со рта – волосы, с тяжелым терпким запахом. Но дышать по-прежнему было трудно. Я закрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно. Когда я снова открыл их, то увидел полусгоревшие свечи и вспомнил, где нахожусь. Дверь на веранду была открыта, и дул такой холодный ветер, что я понял: сейчас раннее утро, до рассвета. Мне было холодно, страшно холодно, я чувствовал себя отвратительно, у меня все болело. Я выбрался из кровати, не глядя на нее, шатаясь прошел в мою комнату, посмотрел на себя в зеркало и в ужасе отшатнулся. Я думал, что меня сейчас вырвет. Но рвоты не было, были только болезненные спазмы.
Я подумал, что меня отравили. Но эта мысль билась в мозгу тупо, так ребенок пытается сложить буквы в слово, которое не в состоянии прочитать, а прочитав – понять. Я не мог стоять, слишком уж у меня кружилась голова, а потому я рухнул на кровать, глядя на одеяло, которое было странного желтоватого цвета. Посмотрев на него, я наконец смог встать и подойти к окну. Наконец меня стошнило. Казалось, это длилось несколько часов. Я выпрямлялся, прислонялся к стене, вытирал лицо, потом снова начинались спазмы и тошнота со рвотой. Когда все кончилось, я упал на кровать и не мог от слабости пошевелиться.
Мне хотелось только одного: лежать и не вставать, но все-таки я заставил себя подняться. Это стоило мне неимоверных усилий. Я испытывал слабость и головокружение, но тошнота и боли оставили меня. Я надел халат, умыл лицо и открыл дверь в ее комнату.
В холодном утреннем свете я видел грустные контуры ее рта, складку между густых бровей – такую глубокую, словно ее прочертил нож. Под моим взглядом Антуанетта зашевелилась и выбросила из-под одеяла руку. Да, холодно размышлял я, все очень красиво, тонкое запястье, приятно округлое предплечье, полный локоток, изгиб плеча… Все на месте, все безупречно. Я глядел на нее с ненавистью, и вдруг лицо ее разгладилось и мне показалось, что по нему пробежала тень улыбки. Что это: игра света? Наверное. Что же еще?
Она может проснуться в любой момент, напомнил я себе. Надо торопиться. На полу валялась ее разорванная рубашка. Я аккуратно накрыл ее простыней, словно покойницу. Один из бокалов был пуст – она выпила свое вино до дна. В моем, стоявшем на туалетном столике, еще оставалось вино. Я окунул в него палец, лизнул. Горько. Не глядя на нее, я со стаканом в руках вышел на веранду. Там я встретил Хильду с метлой в руке. Я прижал палец к губам, она посмотрела на меня широко открытыми глазами, затем тоже прижала палец к губам.
Я быстро оделся, вышел из дома и побежал.
Плохо помню, что я делал в тот день, куда бежал, как падал, где лежал в изнеможении и плакал. Но наконец я оказал у того самого полуразрушенного дома под одичавшим апельсиновым деревом. Уткнув лицо в ладони, я заснул, а когда проснулся, было уже поздно, дул холодный ветер. Когда я встал, то быстро отыскал тропинку и пошел назад. Я научился обходить ползучие лианы и ни разу не споткнулся. Я прошел прямо к себе в комнату, и если мне встретился кто-то по пути, я их не заметил, и если они обращались ко мне с какими-то словами, я их не слышал.
На столе стоял кувшин с водой, стакан и какие-то коричневые пирожки с рыбой. Я выпил почти всю воду – меня страшно мучила жажда, – но до еды не дотронулся. Я сидел на кровати, ждал Амелию и знал, что именно она скажет: «Как мне вас жалко!»
Она появилась, бесшумно ступая босыми ногами.
– Сейчас я принесу вам чего-нибудь поесть, – сказала она.
Она принесла холодного цыпленка, хлеб, фрукты и бутылку вина. Я молча выпил один стакан, потом другой. Амелия нарезала хлеб, цыпленка, села рядом и стала кормить меня, как маленького. Ее рука, поддерживавшая мою голову, была теплой, но, когда я дотронулся до нее снаружи, она оказалась холодной. Я посмотрел на ее хорошенькое, ничего не выражавшее личико, выпрямился и оттолкнул тарелку. Тогда-то она и сказала:
– Как мне вас жалко!
– Я уже это слышал, Амелия. Неужели это единственная песня, какую ты знаешь?
В ее глазах сверкнули веселые искорки, но когда я рассмеялся, она пугливо зажала мне рот своей ладошкой. Я усадил ее рядом с собой, и мы оба рассмеялись. Именно это мне и запомнилось в той встрече. Амелия была такая естественная, такая веселая, что часть этой веселости передалась мне и я не чувствовал потом угрызений совести. И мне было совершенно все равно, что происходило за той тонкой перегородкой, которая разделяла наши с Антуанеттой комнаты.
Утром, разумеется, я испытывал иные чувства.
Новые осложнения. Это просто невозможно… И ее кожа оказалась темнее, а губы толще, чем мне раньше казалось. Она спала крепко и тихо, но когда открыла глаза, в них не было удивления. В них было веселье. Едва сдерживаемый смех. Я почувствовал какое-то спокойствие, умиротворение, но не радость, как она. Нет, радости не было. Как не было и желания касаться ее. Она это поняла, потому что быстро стала одеваться.
– Очень изящное платье, – похвалил я ее наряд, и она тотчас же стала показывать мне, какими разными способами можно его носить. Она расхаживала, то волоча шлейф по полу, то приподнимая так, что виднелась кружевная нижняя юбка, то задирая выше колена.
Я сказал ей, что покидаю остров, но перед отъездом хотел бы сделать ей подарок. Подарок был не маленький, но она приняла его, не сказав спасибо, не улыбнувшись. Когда я спросил, чем она собирается заниматься, Амелия ответила:
– Я давно знаю, что мне нужно, и знаю, что мне здесь этого не получить ни за какие коврижки.
– Ты такая хорошенькая, что можешь легко получить все, что захочешь.
– Да, – просто отозвалась Амелия, – но не здесь.
Она хотела поехать к сестре, которая была портнихой на Демераре. Но в Демераре она жить не собиралась. По ее словам, ее тянуло в Рио. Там много богатых людей.
– Ну и когда ты начнешь свое путешествие?
– Очень скоро.
Она сказала, что сядет на лодку в Резне и попросит рыбаков, чтобы они отвезли ее в порт.
Я рассмеялся и решил ее немного подразнить. Я сказал, что она убегает от старухи Кристофины.
Она ответила без тени улыбки:
– Я никому не желаю зла, но здесь не останусь. Я спросил ее, как она доберется до Резни.
– Обойдусь без лошади или мула, – отвечала Амелия. – У меня сильные ноги. Дойду как-нибудь.
Когда она уже уходила, я не смог сдержаться и спросил со смесью ликования и надежды:
– Ну что, Амелия, тебе по-прежнему меня жалко?
– Да, – ответила она. – Жалко. Но мне также жалко и ее.
Они тихо прикрыла дверь. Я лежал и прислушивался, пока не услышал то, что хотел услышать: цокот копыт. Моя жена покинула дом.
Я перевернулся на другой бок и заснул. Разбудил меня Батист, который принес кофе. Его лицо было мрачным.
– Кухарка уходит, – сообщил он.
– Почему?
Он пожал плечами и развел руками.
Я встал, выглянул из окна и увидел, как она выходит из кухни: крепкая рослая женщина. Она не говорила по-английски или по крайней мере делала вид, что не говорит и не понимает. Я забыл об этом, когда сказал Батисту:
– Я должен поговорить с ней. А что это за узел у нее на голове?
– Ее тюфяк, – сказал Батист. – Потом она вернется и заберет остальное. Нет смысла с ней говорить. Она не будет больше работать в этом доме.
Я усмехнулся и спросил:
– Ты тоже уходишь?
– Я остаюсь. Я управляющий.
Я обратил внимание, что он не говорил ни «сэр», ни «хозяин».
– А эта девочка, Хильда?
– Она сделает так, как скажу я. Она останется.
– Отлично, – отозвался я. – Тогда почему ты такой мрачный? Твоя хозяйка скоро вернется.
Он пожал плечами и что-то пробормотал себе под нос на патуа, а потому я не смог понять, скорбит ли он по поводу моего поведения или расстраивается из-за того, что ему теперь придется выполнять больше работы.
Я велел ему повесить один из гамаков под кедрами, где и провел остаток дня.
Батист приносил мне еду, но не улыбался и говорил, только когда я его о чем-то спрашивал. Жена не возвращалась. И тем не менее я не чувствовал себя брошенным и одиноким. Меня вполне устраивали солнце, сон и холодная река. На третий день я написал осторожное письмо мистеру Фрейзеру.
Я написал, что размышляю над его книгой о духах и призраках, и вспомнил рассказанную им историю. Знает ли он, где сейчас живет та женщина, писал я. Не на Ямайке ли она?
Письмо отправилось с почтой, что бывала два раза в неделю, и, судя по всему, Фрейзер ответил сразу же, потому что еще несколько дней спустя я получил его письмо.
«Я часто думал о вашей жене и вас. И не раз собирался написать вам. Я вовсе не забыл тот случай. Женщину звали то ли Жозефина, то ли Кристофина Дюбуа. Она работала в доме Косвеев. После того как она вышла из тюрьмы, она как в воду канула, хотя все хорошо знали, что старый мистер Мейсон ей покровительствовал. Я слышал, что она купила или получила в подарок домик и клочок земли неподалеку от Гранбуа. Она по-своему очень неглупая особа и неплохо может выражать свои мысли, но мне никогда не нравились ее повадки и я всегда считал ее весьма опасной персоной. Моя жена настаивала, чтобы ее отправили обратно на Мартинику, и была недовольна, что я упомянул о ней в книге даже в такой косвенной манере. Мне доподлинно известно, что она не вернулась на Мартинику, а потому я отписал Хиллу, белому инспектору полиции в вашем городе. Если она живет поблизости от вас и снова примется за старое, дайте ему знать. Он пришлет парочку полицейских, и на сей раз она так легко не отделается. Я уж за этим прослежу…»
Ну что ж, Жозефина или Кристофина, думал я. Дай срок, Фина, дай срок…
Наступил час после заката, который я называл голубым. В такие моменты ветер обычно прекращается, а освещение делается удивительно красивым. Очертания гор приобретают удивительную четкость, и на светлом фоне неба прекрасно видны каждая веточка, каждый листик. Я сидел в гамаке и любовался чудным видом, когда приехала Антуанетта. Она прошла мимо, не удостоив меня взглядом, хлопнула дверью своей комнаты и неистово зазвонила в колокольчик. Батист пронесся бегом по веранде. Я выбрался из гамака и пошел в гостиную. Батист открыл буфет и вынул бутылку рома. Затем он отлил из нее ром в графин, который поставил на поднос вместе с одним стаканом.
– Это для кого? – спросил я, но он не ответил. – Нет дороги? – сказал я и засмеялся.
– Ничего не хочу знать об этом, – отозвался он.
– Батист! – громко позвала его Антуанетта. Он сделал шаг в сторону ее комнаты.
– Мисс Антуанетта…
– Батист, ты где? – взывала Антуанетта. – Почему ты не идешь?
– Иду, иду, – отозвался Батист, но, когда он протянул руку за бутылкой, я взял ее, давая понять, что он ее не получит.
Хильда выбежала из комнаты. Мы с Батистом смотрели друг на друга. Его большие выпуклые глаза выражали полную растерянность, придавая ему весьма комический вид.
– Батист! – взвизгнула Антуанетта из своей комнаты. – Кристофина! Фина! Фина!
– Que Komesse! – воскликнул Батист. – Надо вызвать Кристофину!
Он выбежал не менее стремительно, чем Хильда.
Дверь в комнату Антуанетты отворилась. Когда я увидел ее, то поразился так, что лишился дара речи. Ее волосы были непричесанны, и длинные пряди лезли в глаза, красные, воспаленные. Лицо тоже покраснело и казалось распухшим. Антуанетта была босиком. Когда же она заговорила, голос прозвучал тихо, еле слышно.
– Я звонила, потому что меня мучит жажда. Разве звонок никто не слышал?
Прежде чем я мог помешать, она ринулась в сторону и схватила бутылку.
– Не надо больше пить, – сказал я.
– Какое ты имеешь право говорить мне, что надо делать, а чего нельзя? Кристофина! – снова крикнула она, но голос ее сорвался.
– Кристофина – плохая женщина, и ты это знаешь не хуже, чем я. Она долго здесь не задержится.
– Она здесь долго не задержится, – передразнила меня Антуанетта. – Равно как и ты. Как и ты! Мне казалось, что тебе нравятся чернокожие, но и это оказалось ложью, как и все остальное. Тебе больше нравятся светло-коричневые девицы, верно? Ты ругал плантаторов, придумывал о них разные истории, но сам поступал точно так же. Ты просто отсылаешь девиц быстрее, без денег или почти без денег, вот и вся разница.
– Рабовладение не имеет ничего общего к нашим симпатиям или антипатиям, – отозвался я, пытаясь говорить спокойно. – Это вопрос справедливости.
– Справедливость! – фыркнула Антуанетта. – Я слышала это слово. Оно страшно холодное. Я произносила его вслух, – продолжала она все тем же еле слышным голосом. – Я писала его на бумаге. Но все равно оно казалось мне холодным и лживым. Справедливости не существует. – Она отпила рома и продолжала: – Например, моя мама, о которой вы все так любите судачить, – она знала, что такое справедливость? Она сидела в качалке и говорила о сдохших лошадях и умерших конюхах, а черный дьявол целовал ее печальные уста – как ты мои!
В комнате сделалось невыносимо душно.
– Я открою окно, – сказал я, – надо немного проветрить.
– Ты впустишь сюда ночь, луну и запах тех цветов, которые тебе так не нравятся.
Когда я обернулся от окна, она снова пила.
– Берта! – с упреком произнес я.
– Я не Берта, и ты это прекрасно знаешь, но постоянно называешь меня этим именем, словно хочешь превратить меня тем самым в кого-то другого. Это ведь тоже колдовство!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Потом наступила длинная пауза, и Антуанетта сказала, будто бы сама себе:
– Я рассказала то, что хотела. Я попыталась объяснить тебе все. Но это ничего не меняет.
И она рассмеялась.
– Не надо так смеяться, Берта.
– Зачем ты меня так называешь? Я никакая не Берта.
– Мне просто очень нравится это имя. В моем представлении ты Берта.
– Это все глупости, – сказала Антуанетта.
– Сегодня утром ты уезжала. Куда?
– Навещала Кристофину, – отозвалась Антуанетта. – Я готова рассказать тебе все, что тебя интересует, но кратко, в нескольких словах, потому что слова ничего толком не значат.
– Зачем ты к ней ездила?
– Просила кое-что для меня сделать.
– И она сделала?
– Да.
Снова наступило долгое молчание.
– Ты хотела с ней посоветоваться, так?
Антуанетта не ответила.
– Что же она тебе сказала?
– Она сказала, что мне следует уехать. Мне необходимо тебя оставить.
– Она это сказала? – удивленно переспросил я.
– Да, она это сказала.
– Я хотел бы поступить в интересах нас обоих, – сказал я. – То, что ты мне рассказала, так странно, так не сочетается с тем, что я ожидал услышать. Возможно, Кристофина права. Тебе это не кажется? Кто знает, если на какое-то время ты уедешь отсюда – или, наоборот, я, как ты сочтешь разумным, – это принесет нам наибольшую пользу? – Затем я предложил резко: – Берта, ты спишь? Ты не заболела? Почему ты не отвечаешь? – Я встал, подошел к ней и взял в свои руки ее холодные ладони. – Мы что-то засиделись. Сейчас уже совсем поздно. Пора расходиться.
– Иди сам, – сказала она. – А я останусь в темноте, где мне самое место.
– Что за глупости! – воскликнул я, обнял ее, чтобы помочь подняться, поцеловал, но она отпрянула.
– Твои губы холоднее моих рук, – сказала она. Я попытался рассмеяться, но получилось это плохо. В спальне я затворил ставни.
– Спи, – сказал я. – Поговорим обо всем завтра.
– Да, конечно, – согласилась она. – А ты не зайдешь, не скажешь мне спокойной ночи?
– Разумеется, зайду, дорогая Берта.
– Сегодня я никакая не Берта…
– Именно сегодня, именно в эту ночь ты для меня и есть Берта.
– Как скажешь, – отозвалась она.
Когда я зашел к ней в комнату, то заметил, что пол усыпан белым порошком. Тут я впервые задал ей вопрос насчет порошка. Я спросил, что это такое. Она ответила: чтобы отпугнуть тараканов.
– Разве ты не обратил внимание, что в доме нет ни тараканов, ни сороконожек? – спросила она. – Если бы ты знал, какие это мерзкие создания! – Антуанетта зажгла все свечи, и комната наполнилась всевозможными тенями. Шесть свечей горело на туалетном столике и три на столике возле ее кровати. Освещение изменило ее до неузнаваемости. Я никогда не видел ее такой веселой, такой прекрасной. Она налила вино в два бокала и один протянула мне, но, клянусь, еще до того, как я отпил вина, мне захотелось уткнуться в ее волосы, как я раньше делал. Я сказал:
– Мы позволили призракам испортить нам настроение. Но зачем нам печалиться?
– Кристофина знает много о призраках, – ответила Антуанетта, – только она называет их иначе.
Ей не следовало делать со мной того, что она сделала. Готов поклясться, что она зря так поступила. Я помню, как она протянула мне бокал и улыбнулась. Помню также, как я сказал совершенно не своим голосом, что в комнате слишком светло. Помню еще, как я затушил свечи на столике у кровати. И это все, что сохранилось у меня в памяти о той ночи. Больше я не помню ничего.
Я проснулся в темноте. Мне снилось, что я заживо погребен. Я проснулся, но меня не отпускало ощущение, что я задыхаюсь. Что-то мешало мне дышать, и я отбросил это со рта – волосы, с тяжелым терпким запахом. Но дышать по-прежнему было трудно. Я закрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно. Когда я снова открыл их, то увидел полусгоревшие свечи и вспомнил, где нахожусь. Дверь на веранду была открыта, и дул такой холодный ветер, что я понял: сейчас раннее утро, до рассвета. Мне было холодно, страшно холодно, я чувствовал себя отвратительно, у меня все болело. Я выбрался из кровати, не глядя на нее, шатаясь прошел в мою комнату, посмотрел на себя в зеркало и в ужасе отшатнулся. Я думал, что меня сейчас вырвет. Но рвоты не было, были только болезненные спазмы.
Я подумал, что меня отравили. Но эта мысль билась в мозгу тупо, так ребенок пытается сложить буквы в слово, которое не в состоянии прочитать, а прочитав – понять. Я не мог стоять, слишком уж у меня кружилась голова, а потому я рухнул на кровать, глядя на одеяло, которое было странного желтоватого цвета. Посмотрев на него, я наконец смог встать и подойти к окну. Наконец меня стошнило. Казалось, это длилось несколько часов. Я выпрямлялся, прислонялся к стене, вытирал лицо, потом снова начинались спазмы и тошнота со рвотой. Когда все кончилось, я упал на кровать и не мог от слабости пошевелиться.
Мне хотелось только одного: лежать и не вставать, но все-таки я заставил себя подняться. Это стоило мне неимоверных усилий. Я испытывал слабость и головокружение, но тошнота и боли оставили меня. Я надел халат, умыл лицо и открыл дверь в ее комнату.
В холодном утреннем свете я видел грустные контуры ее рта, складку между густых бровей – такую глубокую, словно ее прочертил нож. Под моим взглядом Антуанетта зашевелилась и выбросила из-под одеяла руку. Да, холодно размышлял я, все очень красиво, тонкое запястье, приятно округлое предплечье, полный локоток, изгиб плеча… Все на месте, все безупречно. Я глядел на нее с ненавистью, и вдруг лицо ее разгладилось и мне показалось, что по нему пробежала тень улыбки. Что это: игра света? Наверное. Что же еще?
Она может проснуться в любой момент, напомнил я себе. Надо торопиться. На полу валялась ее разорванная рубашка. Я аккуратно накрыл ее простыней, словно покойницу. Один из бокалов был пуст – она выпила свое вино до дна. В моем, стоявшем на туалетном столике, еще оставалось вино. Я окунул в него палец, лизнул. Горько. Не глядя на нее, я со стаканом в руках вышел на веранду. Там я встретил Хильду с метлой в руке. Я прижал палец к губам, она посмотрела на меня широко открытыми глазами, затем тоже прижала палец к губам.
Я быстро оделся, вышел из дома и побежал.
Плохо помню, что я делал в тот день, куда бежал, как падал, где лежал в изнеможении и плакал. Но наконец я оказал у того самого полуразрушенного дома под одичавшим апельсиновым деревом. Уткнув лицо в ладони, я заснул, а когда проснулся, было уже поздно, дул холодный ветер. Когда я встал, то быстро отыскал тропинку и пошел назад. Я научился обходить ползучие лианы и ни разу не споткнулся. Я прошел прямо к себе в комнату, и если мне встретился кто-то по пути, я их не заметил, и если они обращались ко мне с какими-то словами, я их не слышал.
На столе стоял кувшин с водой, стакан и какие-то коричневые пирожки с рыбой. Я выпил почти всю воду – меня страшно мучила жажда, – но до еды не дотронулся. Я сидел на кровати, ждал Амелию и знал, что именно она скажет: «Как мне вас жалко!»
Она появилась, бесшумно ступая босыми ногами.
– Сейчас я принесу вам чего-нибудь поесть, – сказала она.
Она принесла холодного цыпленка, хлеб, фрукты и бутылку вина. Я молча выпил один стакан, потом другой. Амелия нарезала хлеб, цыпленка, села рядом и стала кормить меня, как маленького. Ее рука, поддерживавшая мою голову, была теплой, но, когда я дотронулся до нее снаружи, она оказалась холодной. Я посмотрел на ее хорошенькое, ничего не выражавшее личико, выпрямился и оттолкнул тарелку. Тогда-то она и сказала:
– Как мне вас жалко!
– Я уже это слышал, Амелия. Неужели это единственная песня, какую ты знаешь?
В ее глазах сверкнули веселые искорки, но когда я рассмеялся, она пугливо зажала мне рот своей ладошкой. Я усадил ее рядом с собой, и мы оба рассмеялись. Именно это мне и запомнилось в той встрече. Амелия была такая естественная, такая веселая, что часть этой веселости передалась мне и я не чувствовал потом угрызений совести. И мне было совершенно все равно, что происходило за той тонкой перегородкой, которая разделяла наши с Антуанеттой комнаты.
Утром, разумеется, я испытывал иные чувства.
Новые осложнения. Это просто невозможно… И ее кожа оказалась темнее, а губы толще, чем мне раньше казалось. Она спала крепко и тихо, но когда открыла глаза, в них не было удивления. В них было веселье. Едва сдерживаемый смех. Я почувствовал какое-то спокойствие, умиротворение, но не радость, как она. Нет, радости не было. Как не было и желания касаться ее. Она это поняла, потому что быстро стала одеваться.
– Очень изящное платье, – похвалил я ее наряд, и она тотчас же стала показывать мне, какими разными способами можно его носить. Она расхаживала, то волоча шлейф по полу, то приподнимая так, что виднелась кружевная нижняя юбка, то задирая выше колена.
Я сказал ей, что покидаю остров, но перед отъездом хотел бы сделать ей подарок. Подарок был не маленький, но она приняла его, не сказав спасибо, не улыбнувшись. Когда я спросил, чем она собирается заниматься, Амелия ответила:
– Я давно знаю, что мне нужно, и знаю, что мне здесь этого не получить ни за какие коврижки.
– Ты такая хорошенькая, что можешь легко получить все, что захочешь.
– Да, – просто отозвалась Амелия, – но не здесь.
Она хотела поехать к сестре, которая была портнихой на Демераре. Но в Демераре она жить не собиралась. По ее словам, ее тянуло в Рио. Там много богатых людей.
– Ну и когда ты начнешь свое путешествие?
– Очень скоро.
Она сказала, что сядет на лодку в Резне и попросит рыбаков, чтобы они отвезли ее в порт.
Я рассмеялся и решил ее немного подразнить. Я сказал, что она убегает от старухи Кристофины.
Она ответила без тени улыбки:
– Я никому не желаю зла, но здесь не останусь. Я спросил ее, как она доберется до Резни.
– Обойдусь без лошади или мула, – отвечала Амелия. – У меня сильные ноги. Дойду как-нибудь.
Когда она уже уходила, я не смог сдержаться и спросил со смесью ликования и надежды:
– Ну что, Амелия, тебе по-прежнему меня жалко?
– Да, – ответила она. – Жалко. Но мне также жалко и ее.
Они тихо прикрыла дверь. Я лежал и прислушивался, пока не услышал то, что хотел услышать: цокот копыт. Моя жена покинула дом.
Я перевернулся на другой бок и заснул. Разбудил меня Батист, который принес кофе. Его лицо было мрачным.
– Кухарка уходит, – сообщил он.
– Почему?
Он пожал плечами и развел руками.
Я встал, выглянул из окна и увидел, как она выходит из кухни: крепкая рослая женщина. Она не говорила по-английски или по крайней мере делала вид, что не говорит и не понимает. Я забыл об этом, когда сказал Батисту:
– Я должен поговорить с ней. А что это за узел у нее на голове?
– Ее тюфяк, – сказал Батист. – Потом она вернется и заберет остальное. Нет смысла с ней говорить. Она не будет больше работать в этом доме.
Я усмехнулся и спросил:
– Ты тоже уходишь?
– Я остаюсь. Я управляющий.
Я обратил внимание, что он не говорил ни «сэр», ни «хозяин».
– А эта девочка, Хильда?
– Она сделает так, как скажу я. Она останется.
– Отлично, – отозвался я. – Тогда почему ты такой мрачный? Твоя хозяйка скоро вернется.
Он пожал плечами и что-то пробормотал себе под нос на патуа, а потому я не смог понять, скорбит ли он по поводу моего поведения или расстраивается из-за того, что ему теперь придется выполнять больше работы.
Я велел ему повесить один из гамаков под кедрами, где и провел остаток дня.
Батист приносил мне еду, но не улыбался и говорил, только когда я его о чем-то спрашивал. Жена не возвращалась. И тем не менее я не чувствовал себя брошенным и одиноким. Меня вполне устраивали солнце, сон и холодная река. На третий день я написал осторожное письмо мистеру Фрейзеру.
Я написал, что размышляю над его книгой о духах и призраках, и вспомнил рассказанную им историю. Знает ли он, где сейчас живет та женщина, писал я. Не на Ямайке ли она?
Письмо отправилось с почтой, что бывала два раза в неделю, и, судя по всему, Фрейзер ответил сразу же, потому что еще несколько дней спустя я получил его письмо.
«Я часто думал о вашей жене и вас. И не раз собирался написать вам. Я вовсе не забыл тот случай. Женщину звали то ли Жозефина, то ли Кристофина Дюбуа. Она работала в доме Косвеев. После того как она вышла из тюрьмы, она как в воду канула, хотя все хорошо знали, что старый мистер Мейсон ей покровительствовал. Я слышал, что она купила или получила в подарок домик и клочок земли неподалеку от Гранбуа. Она по-своему очень неглупая особа и неплохо может выражать свои мысли, но мне никогда не нравились ее повадки и я всегда считал ее весьма опасной персоной. Моя жена настаивала, чтобы ее отправили обратно на Мартинику, и была недовольна, что я упомянул о ней в книге даже в такой косвенной манере. Мне доподлинно известно, что она не вернулась на Мартинику, а потому я отписал Хиллу, белому инспектору полиции в вашем городе. Если она живет поблизости от вас и снова примется за старое, дайте ему знать. Он пришлет парочку полицейских, и на сей раз она так легко не отделается. Я уж за этим прослежу…»
Ну что ж, Жозефина или Кристофина, думал я. Дай срок, Фина, дай срок…
Наступил час после заката, который я называл голубым. В такие моменты ветер обычно прекращается, а освещение делается удивительно красивым. Очертания гор приобретают удивительную четкость, и на светлом фоне неба прекрасно видны каждая веточка, каждый листик. Я сидел в гамаке и любовался чудным видом, когда приехала Антуанетта. Она прошла мимо, не удостоив меня взглядом, хлопнула дверью своей комнаты и неистово зазвонила в колокольчик. Батист пронесся бегом по веранде. Я выбрался из гамака и пошел в гостиную. Батист открыл буфет и вынул бутылку рома. Затем он отлил из нее ром в графин, который поставил на поднос вместе с одним стаканом.
– Это для кого? – спросил я, но он не ответил. – Нет дороги? – сказал я и засмеялся.
– Ничего не хочу знать об этом, – отозвался он.
– Батист! – громко позвала его Антуанетта. Он сделал шаг в сторону ее комнаты.
– Мисс Антуанетта…
– Батист, ты где? – взывала Антуанетта. – Почему ты не идешь?
– Иду, иду, – отозвался Батист, но, когда он протянул руку за бутылкой, я взял ее, давая понять, что он ее не получит.
Хильда выбежала из комнаты. Мы с Батистом смотрели друг на друга. Его большие выпуклые глаза выражали полную растерянность, придавая ему весьма комический вид.
– Батист! – взвизгнула Антуанетта из своей комнаты. – Кристофина! Фина! Фина!
– Que Komesse! – воскликнул Батист. – Надо вызвать Кристофину!
Он выбежал не менее стремительно, чем Хильда.
Дверь в комнату Антуанетты отворилась. Когда я увидел ее, то поразился так, что лишился дара речи. Ее волосы были непричесанны, и длинные пряди лезли в глаза, красные, воспаленные. Лицо тоже покраснело и казалось распухшим. Антуанетта была босиком. Когда же она заговорила, голос прозвучал тихо, еле слышно.
– Я звонила, потому что меня мучит жажда. Разве звонок никто не слышал?
Прежде чем я мог помешать, она ринулась в сторону и схватила бутылку.
– Не надо больше пить, – сказал я.
– Какое ты имеешь право говорить мне, что надо делать, а чего нельзя? Кристофина! – снова крикнула она, но голос ее сорвался.
– Кристофина – плохая женщина, и ты это знаешь не хуже, чем я. Она долго здесь не задержится.
– Она здесь долго не задержится, – передразнила меня Антуанетта. – Равно как и ты. Как и ты! Мне казалось, что тебе нравятся чернокожие, но и это оказалось ложью, как и все остальное. Тебе больше нравятся светло-коричневые девицы, верно? Ты ругал плантаторов, придумывал о них разные истории, но сам поступал точно так же. Ты просто отсылаешь девиц быстрее, без денег или почти без денег, вот и вся разница.
– Рабовладение не имеет ничего общего к нашим симпатиям или антипатиям, – отозвался я, пытаясь говорить спокойно. – Это вопрос справедливости.
– Справедливость! – фыркнула Антуанетта. – Я слышала это слово. Оно страшно холодное. Я произносила его вслух, – продолжала она все тем же еле слышным голосом. – Я писала его на бумаге. Но все равно оно казалось мне холодным и лживым. Справедливости не существует. – Она отпила рома и продолжала: – Например, моя мама, о которой вы все так любите судачить, – она знала, что такое справедливость? Она сидела в качалке и говорила о сдохших лошадях и умерших конюхах, а черный дьявол целовал ее печальные уста – как ты мои!
В комнате сделалось невыносимо душно.
– Я открою окно, – сказал я, – надо немного проветрить.
– Ты впустишь сюда ночь, луну и запах тех цветов, которые тебе так не нравятся.
Когда я обернулся от окна, она снова пила.
– Берта! – с упреком произнес я.
– Я не Берта, и ты это прекрасно знаешь, но постоянно называешь меня этим именем, словно хочешь превратить меня тем самым в кого-то другого. Это ведь тоже колдовство!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16