И все побежали куда глаза глядят. Так каучеро расстались навсегда.
Клементе слышал их крики еще несколько ночей подряд, но боялся, что они убьют его; он тоже потерял жалость: сельва овладела им. Не раз он плакал от угрызений совести, но оправдывался перед самим собой, как только вспоминал о своей судьбе. И все же он отправился на поиски товарищей. Он нашел черепа и несколько костей.
Без огня, без оружия блуждал он два месяца в дебрях, потеряв человеческий облик, ничего не соображая; сельва превратила его в зверя, о нем забыла даже сама смерть. Он питался стеблями, корой, грибами, как травоядное животное; лишь одно отличало его от животного: он наблюдал за тем, что едят обезьяны, и подражал им.
И вот однажды утром его осенило откровение. Он остановился перед пальмой канангуче. Он знал, по рассказам очевидцев, что крона ее описывает траекторию дневного светила подобно подсолнечнику. Никогда Клементе не думал о таком чуде. Он замер точно в экстазе и вдруг заметил, что в самом деле верхние листья пальмы мерно поворачиваются так же медленно, как если бы голова человека в течение двенадцати часов совершала бы поворот от правого плеча к левому. Тайный голос природы зазвучал в его душе. Неужели правда, что эта пальма, как указательный палец, упиравшаяся в лазурь, показывала ему направление? Клементе не знал, верить ему или не верить, но он слышал этот голос. И он поверил. Ему нужно было верить!
Так по движению кроны дерева он установил свой дальнейший путь. В скором времени он вышел в долину реки Тикье. Неширокая речка казалась стоячей заводью, и он принялся бросать листья в воду, чтобы определить течение. За этим занятием застали его индейцы альбуркеке; они силком притащили его в барак.
— Что это за пугало поймали вы на охоте? — спрашивали их сирингеро.
— Беглого, который только и твердит: «Коутиньо!.. Педжи!.. Сауза Машадо!..»
Оттуда к концу года Клементе бежал в курьяре на Ваупес.
Теперь он сидит здесь, рядом со мной, дожидаясь зари, чтобы пойти в факторию на Гуараку. Возможно, он думает о Ягуанари, о Яварате, о погибших товарищах. «Не ходите на Ягуанари», — все время советует он мне. Но я, вспоминая Алисию и своего лютого врага, гневно восклицаю: «Пойду! Пойду! Пойду!»
Под утро завязался спор, и, к счастью, я не потерял выдержки в этом споре. Речь шла о том, в какой форме нам просить гостеприимства в бараках.
Несомненно, что неожиданное появление четырех незнакомцев вызовет там немалую тревогу. Один из нас должен рискнуть собой и выведать настроение предпринимателя, а остальные — выждать в вольной сельве, чтобы не подвергать себя опасности вечного рабства. В конце концов товарищи договорились поручить эту миссию мне, но решительно отказались пустить меня вооруженным.
Эта предосторожность ставила под сомнение мое благоразумие, оскорбляла меня, но все же я молча согласился. В самом деле, поступки мои подчас опережают разум: мозг еще не успевает отдать приказание, как я бросаюсь в бой. Лучше было лишить меня всякой возможности совершить необдуманный поступок; вооруженный человек всегда в двух шагах от трагедии.
Отдавая им снятый с пояса револьвер, я повторил свои наставления: «Ждите меня здесь; если случится что-нибудь серьезное, я сбегу этой же ночью, и мы встретимся, чтобы...»
И я направился один — было совсем уже светло — к жилищу надсмотрщика.
Пока я шел неуверенными шагами, решение мое облекалось в окончательную форму, и я вспомнил план Рыжего Месы: напасть на барак, овладеть сокровищем дона Клементе, захватить попавшийся под руку провиант, бежать вместе с румберо через леса к близким истокам реки Гуайниа и спуститься по ней, а не по ее притоку Исане.
Не лучше ли, в самом деле, захватить бараки с оружием в руках? К чему, как нищим, просить подаяния? Я нерешительно остановился и взглянул назад. Товарищи, высунув из-за листвы головы, ждали моего приказа.
При других обстоятельствах я свирепо прикрикнул бы на них: «Идиоты! Зачем вы спустили собак?»
Мартель и Доллар погнались за мной и в одно мгновение разнесли по баракам весть о моем появлении, приведя меня в отчаяние. Отступать было поздно!
Я пошел вперед. Я не верил своим глазам. Неужели эти жалкие хижины, подобные тем, которые строили индейцы, были пресловутыми бараками на Гуараку? Неужели эти хибарки, затерянные в зарослях молодого кустарника, были дворцами сатрапа, хозяина рабов и наложниц, владыки лесов и рек? Правда, каучеро строят только временные жилища и переходят с одного места на другое, как только истощится участок; правда и то, что Кайенец, установив много лет назад свою резиденцию у порогов Гуараку, перебрался затем вверх по Исане, не изменив даже названия своего предприятия, и обосновался на перешейке Папунагуа, чтобы распространить свою власть на Инириду и вытеснить оттуда Фунеса. Но все эти соображения не уменьшили того разочарования, которое я испытал при виде этой убогой фактории.
Одну из хижин, запущенную ее обитателями, оплели ползучие растения с мохнатыми листьями и желтыми тыквообразными плодами. На земляном полу валялись рыбьи кости, щиты броненосцев, ржавые жестянки, разъеденные мочой. В грязных гамаках, растянутых над кучей головешек, отгонявших своим дымом москитов, изнывали женщины: головы их были повязаны платками, от их свищей шел зловонный запах йодоформа. Они не заметили меня и продолжали неподвижно лежать. Мне казалось, что я попал в сказочный лес, погруженный в тяжелый сон, навеянный Отчаянием.
Тишину нарушили мои псы; в ближайшем канее запищала обезьяна; привязанная за пояс, она свисала с перекладины на ремне. Вышла хозяйка. Показались больные. Повсюду — голые дети, беременные женщины...
— Вы принесли продажный маниок?
— Да. Дома хозяин?
— Он в этом бараке. Скажите ему, чтобы обязательно купил. Мы голодаем.
— Маниок, маниок! Вам хорошо заплатят!
И при мысли о еде они судорожно глотали слюну. В хозяйском бараке стен не было: комнаты разделялись перегородками из пальмовых листьев. Дверей, в собственном смысле слова, тоже не было, но входы были загорожены бамбуковыми щитами. Я не знал, куда постучаться. С опаской заглянул я через пальмовую цыновку, служившую перегородкой. В гамаке с цветной бахромой курила женщина, вся в кружевах. Это была мадонна Сораида Айрам. Она заметила, что я смотрю на нее.
— Кабан! Кабан! Кто-то пришел!
Я не знал, что делать дальше, и подошел к ближайшей перегородке. Мадонна держала в руках маленький, словно игрушечный, револьвер. «Товарищи, наверное, следят за моими движениями», — подумал я. «Если я войду в барак без шляпы, это сигнал, что надсмотрщик дома». Не успел я об этом подумать, как какой-то мужчина вышел из соседней комнаты, заряжая карабин:
— Чего вам?
— Меня зовут Артуро Кова, сеньор. Я пришел сюда с мирными целями.
Мадонна, делая вид, что она сама смеется над своим испугом, спрятала револьвер за корсаж и, уставившись на меня, произнесла с забавным акцентом:
— О аллах! Отведите этого оборванца на кухню!
Мужчина напыщенно произнес, протягивая мне свою квадратную руку:
— Я — Ахиллес Вакарес, венесуэльский ветеран, которого знают и пули и люди!
Почтительно обнажив голову, я пробормотал:
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
Вакарес улегся в гамаке на террасе, поставив в ногах карабин. Он приказал мне сесть на стоявшую рядом скамью. Я растерянно продолжал стоять и в следующих выражениях объяснил свою нерешительность:
— Возможно ли, сеньор генерал, чтобы я сел в присутствии начальника? Ваше звание не позволяет мне это сделать.
— Что правда, то правда!
Пьяница Вакарес, по прозвищу Кабан, был косым и гнусавым. Его усы, казалось не знавшие поцелуя и ласки, топорщились густым лесом надо ртом, внутри которого двигались плохо пригнанные челюсти. Смуглое лицо его было изуродовано шрамом, пересекавшим всю щеку. Из-под расстегнутой рубахи чернел густой лес косматых волос, распространяя вонючий запах пота. На ремне из сыромятной кожи висел целый арсенал оружия: нож, кинжал, патронташ, револьвер. На Вакаресе были грязные штаны цвета хаки и шпоры, репейки которых при ходьбе били его по пяткам.
— Как это вы отгадали мой чин?
— Такой заслуженный ветеран должен принадлежать к высшему рангу.
— Скажите, а в Колумбии известно мое имя?
— Кто не слышал имени «отважного Ахиллеса»?
— Что правда, то правда!
— Вы затмили героев Гомера!
— Да, я герой, но я — не гомеро!
В эту минуту настороженной группой, без оружия, на террасу вошли мои товарищи: Кабан вскочил с гамака. Я почтительно представил их:
— Сеньор генерал!.. Это мои товарищи.
Все трое, не приближаясь к Кабану, бормотали в замешательстве:
— Сеньор генерал!.. Сеньор генерал!..
Я понял, что пора произнести торжественную речь и тем успокоить Кабана. Я не придерживался наставлений дона Клементе, и тем не менее речь моя приобрела тон неопровержимой убедительности. Я сам восхищался своей находчивостью, смеясь в душе над напыщенностью моих слов.
— Мы, — сказал я, — поселенцы с Ваупеса, жили на участке, равно удаленном от Каламара и от слияния рек Итильи и Унильи, скупали маниок, сирингу и тагуа. В Манаос у нас превосходный клиент — фирма Росас, в кассе которой находится около тысячи фунтов моих сбережений, плоды многодневного тяжелого труда земледельца и комиссионера.
Тут я заметил, что мадонна прислушивается к моему рассказу; она перестала поскрипывать гамаком в соседней комнате. Это обстоятельство несколько обеспокоило меня, и я пустил свою фантазию по другому руслу;
— На беду, сеньор генерал, Ваупес преградил наш путь опасными водоворотами, и мы потеряли на порогах Яварате плоды трехлетнего труда. — И я с ударением повторил: — На порогах Яварате, у дерева хакаранды.
В проходе, заслоняя его своей фигурой, показалась мадонна. Это была полная, рослая женщина с пышной грудью и такими же бедрами. У нее были светлые глаза, молочного цвета кожа и вульгарное лицо. В белом кружевном платье она казалась пенистым каскадом. Длинное ожерелье из голубых камней висело у нее на груди, как ветка жимолости над пропастью. Руки ее, обнаженные до плеч, были пухлы и атласны, как подушки, вытканные для ложа наслаждения, пальцы были унизаны перстнями, а на запястье левой руки, возле браслета, были вытатуированы два сердца, пронзенные кинжалом.
Глядя на нее, я мысленно простил бедному Лусьяно Сильве его неопытность и отгадал развязку его романа.
— Кто из вас знает Ваупес? — спросила она, распространяя в воздухе пряный запах духов, которыми был пропитан ее веер.
— Все четверо, сеньора.
— А кто клиент фирмы Росас? Комиссионер?
— Ваш пламенный поклонник.
— Почем вам велели платить за каучук?
— За первый сорт — конто за кинтал. В среднем — около трехсот песо.
— Я тебе говорила, Кабан, что дороже платить не могу?
— Слушайте, я запрещаю вам так называть меня! Называйте меня по имени: генерал Вакарес! Учитесь у сеньора Ковы уважать начальство.
— Мне нет дела до имен и титулов. Возвратите мне денежки или заплатите каучуком из расчета, трехсот песо за кинтал за вычетом фрахта, потому что я не намерена разъезжать бесплатно. На остальное мне наплевать!
— Не грубите, мадонна!
— Сами не будьте мошенником, не будьте подлецом, черт вас побери!.. Знайте, что к дамам подходят в белых перчатках. Учитесь у этого кабальеро, который сказал мне: «Ваш пламенный поклонник!»
— Успокойтесь, сеньора, успокойтесь, генерал!
Генерал, вне себя от негодования, величественным жестом приказал мне:
— Пойдем куда-нибудь, где нам не будут мешать.
Я распрощался с мадонной низким поклоном.
— ... Как я вам уже изволил говорить, фирма Росас дала мне предписание в дальнейшем, избегая Ваупес, спуститься по Каньо Гранде к Инириде, до Сан-Фернандо дель-Атабапо, где мы могли бы сдать закупленные продукты губернатору, потому что я агент губернатора и имею поручение доставить ему продукты по Ориноко на остров Троицы.
— Чудаки! Разве вы не знаете, что Пулидо убит?
— Мы живем в пустыне, за тридевять земель...
— Так вот, слушайте: Пулидо зарезали, чтобы ограбить и лишить его власти.
— Полковник Фунес?
— Какой еще там полковник! Он давно разжалован! Плюньте на него и не смейте больше произносить это имя.
И, подавая мне пример, он смачно плюнул и растер плевок пяткой.
— Я был осторожен, сеньор генерал, и известил фирму Росас, что ни в коем случае не отвечаю за происшествия, могущие произойти на новом маршруте. Только по принятии этого условия мы отплыли с Ваупеса два месяца назад с грузом маниока, тагуа и каучука. Но Инирида еще жаднее, чем Ваупес, и мы потеряли все в устье Папунагуа. Мы совсем обнищали и пробрались сюда лесами просить помощи...
— И чего же вы хотите?
— Получить лодку, послать нарочного в Манаос — передать известие о катастрофе и привезти деньги из кассы нашего клиента или мои собственные — и просить убежища для четырех потерпевших крушение, пока наш нарочный не вернется.
— У нас нет лодок... Маниок весь вышел...
— Дайте мне опытного гребца, и с ним поедет мулат Корреа. Мы заплатим любую цену. Для генералов нет ничего невозможного!
— Что правда, то правда!
Мадонна слушала этот разговор. Она отозвала меня в сторону:
— Кабальеро, я могла бы продать вам гребца...
— Не прерывайте нас! Дайте нам переговорить!
— Разве беглый Сильва — не мой раб? Разве это не тот беглый, что работал у меня на Ягуанари? Разве вам неизвестно, что Песиль не заплатил мне за него?
— Если сеньоре угодно... Если генерал разрешит...
— Какой еще генерал? Здесь хозяин не он, а Кайенец. А этот голодранец просто кривляется, воображая себя администратором!
— Вы мне не дерзите! Я докажу, что хозяин здесь — я вы получите лодку, молодой человек!
— Спасибо! Спасибо! А что касается гребца, то если сеньора продаст мне беглого и примет в уплату чек на Манаос...
— А что останется мне в залог?
— Мы сами.
— Нет, нет! Только не это! О аллах!
— Ваше недоверие меня не удивляет. В самом деле, наша внешность не говорит о нашей платежеспособности: мы босы, грязны, голодны. Я хочу одного: получить средства и передать их в ваше распоряжение. Найдите людей, которые могут выполнить наше поручение. Пусть они немедленно отправятся с нашими письмами и позаботятся о доставке сюда денег и товаров, которые нужны и нам и вам; лекарств, продуктов и особенно напитков, потому что надо же чем-то скрашивать жизнь в этой глуши!
— Что правда, то правда!
Мадонна, задумавшись, ушла к себе. Я обратился к Кабану:
— Поклянитесь мне, генерал, что мы можем рассчитывать на вашу поддержку!
— Я безбожник и не стаду клясться на кресте! Моя религия — шпага!
И, поднеся правую руку к портупее, как бы в подтверждение своей клятвы, он торжественно провозгласил:
— Бог и Федерация!
К вечеру мадонна появилась опять. Закутанная в белоснежную вуаль, предохранявшую ее от москитов, она оказала мне особую честь, прогуливаясь мимо отведенной нам хижины.
Мы сидели вокруг пустого очага и лениво зевали, дожидаясь рыбаков, ушедших на реку добывать ужин. Франко высыпал из сумки маниок, и мы ели его прямо руками. При виде мадонны я отвернулся и сдвинул шляпу на лоб, стыдясь своей нищеты.
— Она смотрит на меня?
— Да, но старается скрыть это.
— Ушла?
— Ласкает собак.
— Перестань глядеть на нее, она подходит к нам!
— Идет! Идет!
Я поднял голову и увидел, что белая фигура мадонны приближается к нам, вырисовываясь в полусумраке. Она прошла мимо меня, помахала рукой и с улыбкой бросила упрек:
— Карамба! И смотреть не желает! Что значит иметь текущий счет у фирмы Росас!
Я молча следил за ее возвращением в барак. Франко дернул меня за рукав:
— Слышал? Она уже заинтересована деньгами! Надо скорее завоевать ее!
— Да, теперь посмотрим, назовет ли она меня еще раз «оборванцем». Попалась! Попалась! Презренье женщины нельзя прощать. «Оборванец»! Сегодня ночью мы выстираем одежду и высушим у костра. А завтра...
Турчанка вынесла во двор шезлонг и развалилась в нем. Она, видимо, вышла подышать ароматами леса и приняла столь вызывающую позу с единственной целью — пленить меня; ее глаза, обращенные ввысь, хотели заставить меня залюбоваться ими; мысли ее, притворно блуждавшие во мраке ночи, составляли заговор против моего спокойствия. И снова, как это столько раз случалось со мной в городах, грубая, расчетливая самка искушала меня ради денег!
Украдкой разглядывая ее, я начал чувствовать тот боевой задор, который обычно предшествует поединку. И что это была за необыкновенная женщина — алчная, смелая! Безлюдными реками, через опасные стремнины направляла она свой челнок на поиски каучеро, выменивала у них на всякое барахло краденый каучук, рискуя стать жертвой насилия, предательства гребцов, вооруженного нападения грабителей; она копила вожделенное богатство по сентаво, превращая свое тело в предмет торговли, когда от этого зависел успех сделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Клементе слышал их крики еще несколько ночей подряд, но боялся, что они убьют его; он тоже потерял жалость: сельва овладела им. Не раз он плакал от угрызений совести, но оправдывался перед самим собой, как только вспоминал о своей судьбе. И все же он отправился на поиски товарищей. Он нашел черепа и несколько костей.
Без огня, без оружия блуждал он два месяца в дебрях, потеряв человеческий облик, ничего не соображая; сельва превратила его в зверя, о нем забыла даже сама смерть. Он питался стеблями, корой, грибами, как травоядное животное; лишь одно отличало его от животного: он наблюдал за тем, что едят обезьяны, и подражал им.
И вот однажды утром его осенило откровение. Он остановился перед пальмой канангуче. Он знал, по рассказам очевидцев, что крона ее описывает траекторию дневного светила подобно подсолнечнику. Никогда Клементе не думал о таком чуде. Он замер точно в экстазе и вдруг заметил, что в самом деле верхние листья пальмы мерно поворачиваются так же медленно, как если бы голова человека в течение двенадцати часов совершала бы поворот от правого плеча к левому. Тайный голос природы зазвучал в его душе. Неужели правда, что эта пальма, как указательный палец, упиравшаяся в лазурь, показывала ему направление? Клементе не знал, верить ему или не верить, но он слышал этот голос. И он поверил. Ему нужно было верить!
Так по движению кроны дерева он установил свой дальнейший путь. В скором времени он вышел в долину реки Тикье. Неширокая речка казалась стоячей заводью, и он принялся бросать листья в воду, чтобы определить течение. За этим занятием застали его индейцы альбуркеке; они силком притащили его в барак.
— Что это за пугало поймали вы на охоте? — спрашивали их сирингеро.
— Беглого, который только и твердит: «Коутиньо!.. Педжи!.. Сауза Машадо!..»
Оттуда к концу года Клементе бежал в курьяре на Ваупес.
Теперь он сидит здесь, рядом со мной, дожидаясь зари, чтобы пойти в факторию на Гуараку. Возможно, он думает о Ягуанари, о Яварате, о погибших товарищах. «Не ходите на Ягуанари», — все время советует он мне. Но я, вспоминая Алисию и своего лютого врага, гневно восклицаю: «Пойду! Пойду! Пойду!»
Под утро завязался спор, и, к счастью, я не потерял выдержки в этом споре. Речь шла о том, в какой форме нам просить гостеприимства в бараках.
Несомненно, что неожиданное появление четырех незнакомцев вызовет там немалую тревогу. Один из нас должен рискнуть собой и выведать настроение предпринимателя, а остальные — выждать в вольной сельве, чтобы не подвергать себя опасности вечного рабства. В конце концов товарищи договорились поручить эту миссию мне, но решительно отказались пустить меня вооруженным.
Эта предосторожность ставила под сомнение мое благоразумие, оскорбляла меня, но все же я молча согласился. В самом деле, поступки мои подчас опережают разум: мозг еще не успевает отдать приказание, как я бросаюсь в бой. Лучше было лишить меня всякой возможности совершить необдуманный поступок; вооруженный человек всегда в двух шагах от трагедии.
Отдавая им снятый с пояса револьвер, я повторил свои наставления: «Ждите меня здесь; если случится что-нибудь серьезное, я сбегу этой же ночью, и мы встретимся, чтобы...»
И я направился один — было совсем уже светло — к жилищу надсмотрщика.
Пока я шел неуверенными шагами, решение мое облекалось в окончательную форму, и я вспомнил план Рыжего Месы: напасть на барак, овладеть сокровищем дона Клементе, захватить попавшийся под руку провиант, бежать вместе с румберо через леса к близким истокам реки Гуайниа и спуститься по ней, а не по ее притоку Исане.
Не лучше ли, в самом деле, захватить бараки с оружием в руках? К чему, как нищим, просить подаяния? Я нерешительно остановился и взглянул назад. Товарищи, высунув из-за листвы головы, ждали моего приказа.
При других обстоятельствах я свирепо прикрикнул бы на них: «Идиоты! Зачем вы спустили собак?»
Мартель и Доллар погнались за мной и в одно мгновение разнесли по баракам весть о моем появлении, приведя меня в отчаяние. Отступать было поздно!
Я пошел вперед. Я не верил своим глазам. Неужели эти жалкие хижины, подобные тем, которые строили индейцы, были пресловутыми бараками на Гуараку? Неужели эти хибарки, затерянные в зарослях молодого кустарника, были дворцами сатрапа, хозяина рабов и наложниц, владыки лесов и рек? Правда, каучеро строят только временные жилища и переходят с одного места на другое, как только истощится участок; правда и то, что Кайенец, установив много лет назад свою резиденцию у порогов Гуараку, перебрался затем вверх по Исане, не изменив даже названия своего предприятия, и обосновался на перешейке Папунагуа, чтобы распространить свою власть на Инириду и вытеснить оттуда Фунеса. Но все эти соображения не уменьшили того разочарования, которое я испытал при виде этой убогой фактории.
Одну из хижин, запущенную ее обитателями, оплели ползучие растения с мохнатыми листьями и желтыми тыквообразными плодами. На земляном полу валялись рыбьи кости, щиты броненосцев, ржавые жестянки, разъеденные мочой. В грязных гамаках, растянутых над кучей головешек, отгонявших своим дымом москитов, изнывали женщины: головы их были повязаны платками, от их свищей шел зловонный запах йодоформа. Они не заметили меня и продолжали неподвижно лежать. Мне казалось, что я попал в сказочный лес, погруженный в тяжелый сон, навеянный Отчаянием.
Тишину нарушили мои псы; в ближайшем канее запищала обезьяна; привязанная за пояс, она свисала с перекладины на ремне. Вышла хозяйка. Показались больные. Повсюду — голые дети, беременные женщины...
— Вы принесли продажный маниок?
— Да. Дома хозяин?
— Он в этом бараке. Скажите ему, чтобы обязательно купил. Мы голодаем.
— Маниок, маниок! Вам хорошо заплатят!
И при мысли о еде они судорожно глотали слюну. В хозяйском бараке стен не было: комнаты разделялись перегородками из пальмовых листьев. Дверей, в собственном смысле слова, тоже не было, но входы были загорожены бамбуковыми щитами. Я не знал, куда постучаться. С опаской заглянул я через пальмовую цыновку, служившую перегородкой. В гамаке с цветной бахромой курила женщина, вся в кружевах. Это была мадонна Сораида Айрам. Она заметила, что я смотрю на нее.
— Кабан! Кабан! Кто-то пришел!
Я не знал, что делать дальше, и подошел к ближайшей перегородке. Мадонна держала в руках маленький, словно игрушечный, револьвер. «Товарищи, наверное, следят за моими движениями», — подумал я. «Если я войду в барак без шляпы, это сигнал, что надсмотрщик дома». Не успел я об этом подумать, как какой-то мужчина вышел из соседней комнаты, заряжая карабин:
— Чего вам?
— Меня зовут Артуро Кова, сеньор. Я пришел сюда с мирными целями.
Мадонна, делая вид, что она сама смеется над своим испугом, спрятала револьвер за корсаж и, уставившись на меня, произнесла с забавным акцентом:
— О аллах! Отведите этого оборванца на кухню!
Мужчина напыщенно произнес, протягивая мне свою квадратную руку:
— Я — Ахиллес Вакарес, венесуэльский ветеран, которого знают и пули и люди!
Почтительно обнажив голову, я пробормотал:
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
Вакарес улегся в гамаке на террасе, поставив в ногах карабин. Он приказал мне сесть на стоявшую рядом скамью. Я растерянно продолжал стоять и в следующих выражениях объяснил свою нерешительность:
— Возможно ли, сеньор генерал, чтобы я сел в присутствии начальника? Ваше звание не позволяет мне это сделать.
— Что правда, то правда!
Пьяница Вакарес, по прозвищу Кабан, был косым и гнусавым. Его усы, казалось не знавшие поцелуя и ласки, топорщились густым лесом надо ртом, внутри которого двигались плохо пригнанные челюсти. Смуглое лицо его было изуродовано шрамом, пересекавшим всю щеку. Из-под расстегнутой рубахи чернел густой лес косматых волос, распространяя вонючий запах пота. На ремне из сыромятной кожи висел целый арсенал оружия: нож, кинжал, патронташ, револьвер. На Вакаресе были грязные штаны цвета хаки и шпоры, репейки которых при ходьбе били его по пяткам.
— Как это вы отгадали мой чин?
— Такой заслуженный ветеран должен принадлежать к высшему рангу.
— Скажите, а в Колумбии известно мое имя?
— Кто не слышал имени «отважного Ахиллеса»?
— Что правда, то правда!
— Вы затмили героев Гомера!
— Да, я герой, но я — не гомеро!
В эту минуту настороженной группой, без оружия, на террасу вошли мои товарищи: Кабан вскочил с гамака. Я почтительно представил их:
— Сеньор генерал!.. Это мои товарищи.
Все трое, не приближаясь к Кабану, бормотали в замешательстве:
— Сеньор генерал!.. Сеньор генерал!..
Я понял, что пора произнести торжественную речь и тем успокоить Кабана. Я не придерживался наставлений дона Клементе, и тем не менее речь моя приобрела тон неопровержимой убедительности. Я сам восхищался своей находчивостью, смеясь в душе над напыщенностью моих слов.
— Мы, — сказал я, — поселенцы с Ваупеса, жили на участке, равно удаленном от Каламара и от слияния рек Итильи и Унильи, скупали маниок, сирингу и тагуа. В Манаос у нас превосходный клиент — фирма Росас, в кассе которой находится около тысячи фунтов моих сбережений, плоды многодневного тяжелого труда земледельца и комиссионера.
Тут я заметил, что мадонна прислушивается к моему рассказу; она перестала поскрипывать гамаком в соседней комнате. Это обстоятельство несколько обеспокоило меня, и я пустил свою фантазию по другому руслу;
— На беду, сеньор генерал, Ваупес преградил наш путь опасными водоворотами, и мы потеряли на порогах Яварате плоды трехлетнего труда. — И я с ударением повторил: — На порогах Яварате, у дерева хакаранды.
В проходе, заслоняя его своей фигурой, показалась мадонна. Это была полная, рослая женщина с пышной грудью и такими же бедрами. У нее были светлые глаза, молочного цвета кожа и вульгарное лицо. В белом кружевном платье она казалась пенистым каскадом. Длинное ожерелье из голубых камней висело у нее на груди, как ветка жимолости над пропастью. Руки ее, обнаженные до плеч, были пухлы и атласны, как подушки, вытканные для ложа наслаждения, пальцы были унизаны перстнями, а на запястье левой руки, возле браслета, были вытатуированы два сердца, пронзенные кинжалом.
Глядя на нее, я мысленно простил бедному Лусьяно Сильве его неопытность и отгадал развязку его романа.
— Кто из вас знает Ваупес? — спросила она, распространяя в воздухе пряный запах духов, которыми был пропитан ее веер.
— Все четверо, сеньора.
— А кто клиент фирмы Росас? Комиссионер?
— Ваш пламенный поклонник.
— Почем вам велели платить за каучук?
— За первый сорт — конто за кинтал. В среднем — около трехсот песо.
— Я тебе говорила, Кабан, что дороже платить не могу?
— Слушайте, я запрещаю вам так называть меня! Называйте меня по имени: генерал Вакарес! Учитесь у сеньора Ковы уважать начальство.
— Мне нет дела до имен и титулов. Возвратите мне денежки или заплатите каучуком из расчета, трехсот песо за кинтал за вычетом фрахта, потому что я не намерена разъезжать бесплатно. На остальное мне наплевать!
— Не грубите, мадонна!
— Сами не будьте мошенником, не будьте подлецом, черт вас побери!.. Знайте, что к дамам подходят в белых перчатках. Учитесь у этого кабальеро, который сказал мне: «Ваш пламенный поклонник!»
— Успокойтесь, сеньора, успокойтесь, генерал!
Генерал, вне себя от негодования, величественным жестом приказал мне:
— Пойдем куда-нибудь, где нам не будут мешать.
Я распрощался с мадонной низким поклоном.
— ... Как я вам уже изволил говорить, фирма Росас дала мне предписание в дальнейшем, избегая Ваупес, спуститься по Каньо Гранде к Инириде, до Сан-Фернандо дель-Атабапо, где мы могли бы сдать закупленные продукты губернатору, потому что я агент губернатора и имею поручение доставить ему продукты по Ориноко на остров Троицы.
— Чудаки! Разве вы не знаете, что Пулидо убит?
— Мы живем в пустыне, за тридевять земель...
— Так вот, слушайте: Пулидо зарезали, чтобы ограбить и лишить его власти.
— Полковник Фунес?
— Какой еще там полковник! Он давно разжалован! Плюньте на него и не смейте больше произносить это имя.
И, подавая мне пример, он смачно плюнул и растер плевок пяткой.
— Я был осторожен, сеньор генерал, и известил фирму Росас, что ни в коем случае не отвечаю за происшествия, могущие произойти на новом маршруте. Только по принятии этого условия мы отплыли с Ваупеса два месяца назад с грузом маниока, тагуа и каучука. Но Инирида еще жаднее, чем Ваупес, и мы потеряли все в устье Папунагуа. Мы совсем обнищали и пробрались сюда лесами просить помощи...
— И чего же вы хотите?
— Получить лодку, послать нарочного в Манаос — передать известие о катастрофе и привезти деньги из кассы нашего клиента или мои собственные — и просить убежища для четырех потерпевших крушение, пока наш нарочный не вернется.
— У нас нет лодок... Маниок весь вышел...
— Дайте мне опытного гребца, и с ним поедет мулат Корреа. Мы заплатим любую цену. Для генералов нет ничего невозможного!
— Что правда, то правда!
Мадонна слушала этот разговор. Она отозвала меня в сторону:
— Кабальеро, я могла бы продать вам гребца...
— Не прерывайте нас! Дайте нам переговорить!
— Разве беглый Сильва — не мой раб? Разве это не тот беглый, что работал у меня на Ягуанари? Разве вам неизвестно, что Песиль не заплатил мне за него?
— Если сеньоре угодно... Если генерал разрешит...
— Какой еще генерал? Здесь хозяин не он, а Кайенец. А этот голодранец просто кривляется, воображая себя администратором!
— Вы мне не дерзите! Я докажу, что хозяин здесь — я вы получите лодку, молодой человек!
— Спасибо! Спасибо! А что касается гребца, то если сеньора продаст мне беглого и примет в уплату чек на Манаос...
— А что останется мне в залог?
— Мы сами.
— Нет, нет! Только не это! О аллах!
— Ваше недоверие меня не удивляет. В самом деле, наша внешность не говорит о нашей платежеспособности: мы босы, грязны, голодны. Я хочу одного: получить средства и передать их в ваше распоряжение. Найдите людей, которые могут выполнить наше поручение. Пусть они немедленно отправятся с нашими письмами и позаботятся о доставке сюда денег и товаров, которые нужны и нам и вам; лекарств, продуктов и особенно напитков, потому что надо же чем-то скрашивать жизнь в этой глуши!
— Что правда, то правда!
Мадонна, задумавшись, ушла к себе. Я обратился к Кабану:
— Поклянитесь мне, генерал, что мы можем рассчитывать на вашу поддержку!
— Я безбожник и не стаду клясться на кресте! Моя религия — шпага!
И, поднеся правую руку к портупее, как бы в подтверждение своей клятвы, он торжественно провозгласил:
— Бог и Федерация!
К вечеру мадонна появилась опять. Закутанная в белоснежную вуаль, предохранявшую ее от москитов, она оказала мне особую честь, прогуливаясь мимо отведенной нам хижины.
Мы сидели вокруг пустого очага и лениво зевали, дожидаясь рыбаков, ушедших на реку добывать ужин. Франко высыпал из сумки маниок, и мы ели его прямо руками. При виде мадонны я отвернулся и сдвинул шляпу на лоб, стыдясь своей нищеты.
— Она смотрит на меня?
— Да, но старается скрыть это.
— Ушла?
— Ласкает собак.
— Перестань глядеть на нее, она подходит к нам!
— Идет! Идет!
Я поднял голову и увидел, что белая фигура мадонны приближается к нам, вырисовываясь в полусумраке. Она прошла мимо меня, помахала рукой и с улыбкой бросила упрек:
— Карамба! И смотреть не желает! Что значит иметь текущий счет у фирмы Росас!
Я молча следил за ее возвращением в барак. Франко дернул меня за рукав:
— Слышал? Она уже заинтересована деньгами! Надо скорее завоевать ее!
— Да, теперь посмотрим, назовет ли она меня еще раз «оборванцем». Попалась! Попалась! Презренье женщины нельзя прощать. «Оборванец»! Сегодня ночью мы выстираем одежду и высушим у костра. А завтра...
Турчанка вынесла во двор шезлонг и развалилась в нем. Она, видимо, вышла подышать ароматами леса и приняла столь вызывающую позу с единственной целью — пленить меня; ее глаза, обращенные ввысь, хотели заставить меня залюбоваться ими; мысли ее, притворно блуждавшие во мраке ночи, составляли заговор против моего спокойствия. И снова, как это столько раз случалось со мной в городах, грубая, расчетливая самка искушала меня ради денег!
Украдкой разглядывая ее, я начал чувствовать тот боевой задор, который обычно предшествует поединку. И что это была за необыкновенная женщина — алчная, смелая! Безлюдными реками, через опасные стремнины направляла она свой челнок на поиски каучеро, выменивала у них на всякое барахло краденый каучук, рискуя стать жертвой насилия, предательства гребцов, вооруженного нападения грабителей; она копила вожделенное богатство по сентаво, превращая свое тело в предмет торговли, когда от этого зависел успех сделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28