А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

ее любят, а она - нет. А ведь как старалась вначале! Изо всех сил скрывала, что неприятны и близость его, и прикосновения, учила Алика каждый вечер стирать носки, посыпать тальком ноги, покупала дорогие одеколоны, дезодоранты - очень уж чутко реагировала она на запахи. Да чего она только не делала, чтобы стал ей муж хотя бы менее неприятен! Не получилось. Не вышло. Так разве ее в том вина?
Прибегала Маша - вся в страстях и романах.
- Какая ты счастливая! - слушала ее Рабигуль.
А однажды, когда Маша страдала - она постоянно то любила, то страдала и все рассказывала, как он ее обнимал, целовал ноги, а теперь... - Рабигуль не выдержала.
- Ты б хоть подумала, кому это все говоришь, - горько сказала она, и огромные очи такими стали печальными, что Маша споткнулась на полуслове.
- А что? А.., что? - растерянно повторяла она.
- Я такого не знаю, - призналась, помолчав, Рабигуль. - У меня ничего такого не было никогда.
- Как - не было? - не поняла Маша. - Ты же десять лет замужем! - Ну и что? - обронила рассеянно Рабигуль, и Маше показалось, что подруга сейчас заплачет. - Вот десять лет и терплю. Стараюсь подавлять отвращение. Иногда получается.
- Да ты что? - ахнула Маша. - Это же такое счастье! Почти как музыка.
- Как музыка? - недоверчиво переспросила Рабигуль. - А помнишь, как тебе ни до кого не было дела - только скрипка?
- Да, - улыбнулась, вспоминая, Маша. - Мне она заменяла все; Хотя, если честно, так и заменять было нечего. Маленькой я была...
- А теперь?
- А теперь я бы не вынесла музыки без любви, не вынесла этого счастья, этого напряжения.
- Не понимаю...
- Где уж тебе понять, - призадумалась Маша и взглянула на подругу едва ли не с жалостью. - А как ты снимаешь это давление?
- Давление?
- Ну да, ну да, - заторопилась Маша. - Она ведь звучит везде: в голове, в душе, в сердце. И выплескивается не только когда берешь в руки скрипку, но и с любовью. На время как бы освобождаешься.
- Выходит, я не освобождаюсь, - совсем запечалилась Рабигуль. - Может, я фригидная женщина? - нерешительно предположила она.
- Ты-ы-ы? - протянула недоверчиво Маша. - Ну, не знаю... Так чувствовать музыку...
- Может, в музыку все и ушло?
- Должно быть наоборот, - покачала головой Маша. - Знаешь, что я про все это думаю? Алька просто тебя боится. Влюблен до сих пор как безумный, вот и боится. - Она подумала, помолчала. - Или не тот мужчина тебе достался. Знаешь что? Попробуй с другим!
Рабигуль вспыхнула.
- Что такое ты говоришь?
- Молчу, молчу, - засмеялась Маша. - Ты у нас женщина строгих правил. И добавила, не сдержавшись:
- Такие редко бывают счастливы. Ну что ты себя стреножила?
Рабигуль самолюбиво пожала плечами.
- Ничего не стреножила. Просто мне никто не нужен.
Тонкие ноздри ее прямого носа вздрогнули, строгие губы сжались.
- Просто ты сидишь в тюрьме у своего Алика, - рассердилась Маша. Думаешь, если б он не был так безумно влюблен, если бы ему, как тебе, было плохо, он не гульнул бы налево?
Рабигуль поморщилась от Машкиного жаргона.
- Думаю, нет, - сдержанно возразила она.
- Почему?
Маша склонила голову к плечу, как любопытная птичка.
- Потому что он порядочный человек, - с достоинством ответила Рабигуль.
- Да при чем тут порядочность? - всплеснула руками Маша. - Ну что мне с тобой делать, а? Ты как из прошлого века!
***
Рабигуль постояла в садике, вглядываясь в темноту, к ней привыкая, и, обогнув корпус, выбралась на волю сквозь прореху в ограде - ее, как и коды замков, тоже все знали. Пятигорск - там, внизу, еще не спал: золотистые огоньки на улицах, в окнах домов зримо обозначали его присутствие. Рабигуль спускалась все ниже и ниже и наконец вошла в город. Она чувствовала себя путешественником, прибывшим в цивилизацию после долгой отлучки. Там, наверху, оставался совсем другой мир - спокойный, неторопливый, с культом ванн и массажей, - здесь же кипела жизнь. Из многочисленных ресторанчиков доносились модные в этом году шлягеры, улицы были полны народу. "Странно, рассеянно подумала Рабигуль, - все-таки ночь. Да и прохладно. Ах да, сегодня пятница, завтра же выходной..."
Подняв воротник плаща, сунув руки в карманы, она походила по улицам, с невыносимой остротой ощущая гнетущее одиночество среди всех этих людей, и стала медленно подниматься к себе, в гору.
Белые корпуса санатория, приближаясь, вырисовывались в темноте. За ними темнел округлый Машук.
- А я думал, что я один такой полуночник...
Веселый басок прозвучал за спиной, и Рабигуль вздрогнула от неожиданности. Рядом возник высокий плотный мужчина в плаще и синем берете, лихо сдвинутом на ухо.
- Я давно за вами иду, - продолжал басить он. - Все размышлял: "Куда держит путь сия дама? Вдруг нам с ней по пути?" Так куда вы, сударыня, направляетесь - одна, в столь поздний час? Не боитесь?
- А чего бояться? - скупо улыбнулась Рабигуль. - Мы не в Чикаго.
- Разве вы были в Чикаго? - добродушно поддел ее нежданный попутчик.
- Нет, но все почему-то так говорят, - смутилась Рабигуль.
- Мало ли у нас штампов, - хмыкнул спутник. - Чикаго не опаснее Москвы, уж вы мне поверьте. Кстати, вы, случайно, не из Москвы?
- Да.
- А здесь где обитаете? Случайно, не в "Ласточке"?
- Да.
Все-таки за его поддразнивания она обиделась.
- И я! - обрадовался незнакомец. - Глядите-ка, все совпадает! Москва... "Ласточка"... Давайте знакомиться!
Он остановился и остановил Рабигуль. "До чего симпатичный", - подумала Рабигуль. Он и вправду был очень милым: с крупными добродушными чертами лица, веселыми глазами, широкой белозубой улыбкой. И говорил с ней приветливо и непринужденно, как со старой знакомой. Рабигуль так не умела и таким людям немного завидовала.
- Как вас зовут? - спросил он.
- Рабигуль.
Отвечая, она привычно разделила свое мудреное имя на слоги.
- Чудесное имя, - с некоторым удивлением отметил он.
- Я уйгурка, - не дожидаясь ставшего привычным для нее вопроса, объяснила Рабигуль.
- А я русский, - шутливо поклонился незнакомец. - И зовут меня очень по-русски - Владимиром, Володей, в детстве звали Вовой. Ваше имя самое что ни на есть экзотическое, мое - одноклеточное, без затей.
- Значит, вы - Владимир.., как дальше?
- Нет, по отчеству мы не будем, - бурно запротестовал этот неожиданный человек. - Не так уж мы и стары, верно? И потом, я всегда забываю отчества, потом мучаюсь; то ли Петровна, то ли Ивановна...
Ваше же наверняка в сто раз сложнее. Давайте без отчества, идет?
Володя уверенно, крепко взял Рабигуль под руку, прижал ее локоть к себе, и они пошли дальше. Как хорошо! Южное небо над головой, сияют яркие звезды, двое идут по пустынной дороге...
- Погуляем еще? - предложил Володя, когда подошли они к корпусу.
- Погуляем, - согласилась Рабигуль.
И тут несмело и с остановками защелкал тихонечко соловей. Где-то там, в гуще темневших по сторонам деревьев, совсем не ко времени.
- Чего это он? - удивился Володя. - А-а-а, понял: это он в нашу честь.
- В нашу честь?
- Ну да. По ночной дороге идут двое. "Ночь тиха.
Пустыня внемлет Богу..."
Рабигуль даже остановилась от непонятного ей самой волнения.
- Вы - тоже?
- Что?
- Вы тоже постоянно чувствуете здесь Лермонтова? Его присутствие, его стихи...
Володя взглянул на Рабигуль внимательно и серьезно. Замкнутое восточное лицо внезапно стало совсем другим: приоткрылись строгие губы, огромные глаза наполнила какая-то несмелая радость.
- Мне по штату положено: ведь я поэт, - сказал он небрежно, легко, будто у нас каждый третий поэт. - А вы? - из приличия поинтересовался он.
- Я играю в оркестре, - тихо ответила Рабигуль. - На виолончели.
У него аж дыхание перехватило. Он, конечно, надеялся, что она свой человек, гуманитарий - не инженерный у этой восточной женщины вид: тонкое слишком лицо, - но чтоб музыкантша... То-то на его торжественное признание она так спокойно отреагировала: что ей поэт, когда она умеет читать ноты? Все точки и закорючки на нотных листах полны для нее глубокого смысла. Как же ему повезло: такая красавица, да еще музыкантша!
7
"У поэта соперника нету - ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас - о себе..."
Через несколько лет, в год своей кончины, накануне гигантской, немыслимой катастрофы в стране, написал эти строки Булат Окуджава. И написал он их не о себе только, а обо всех поэтах - и крупных, значительных, и о тех, кто не очень... Володя относился как раз ко второй категории. Нет, конечно, случались у него и удачи, особенно в юности, когда все вокруг так свежо и впервые, когда любишь взахлеб и взахлеб страдаешь и нет ничего важнее того, что с тобой происходит.
- Если бы вышли тогда в "Новом мире" мои "Сумерки и рассветы", вся моя творческая биография могла бы сложиться иначе, - горько вздыхал он, вернувшись домой сильно навеселе из своего литературного подвальчика, именуемого в ЦДЛ нижним буфетом.
Соня, жена, пышная блондинка с сильно накрашенными глазами, стиснув зубы, молча слушала знакомые сетования, молча помогала мужу стянуть пальто, строго указывала на тапки.
- Да вижу, вижу, - осмелев, возвышал голос Володя: самое опасное встреча лицом к лицу - было уже позади. - Вот он, твой мир...
- Ну, пошла плясать губерния, - ворчала, удаляясь, Соня.
Володя смотрел ей вслед - на ее широкую спину, лошадиный зад и короткие ноги в шлепанцах, изумлялся, вздыхая: "Неужели это моя жена?" Он жил с ней уже двадцать шесть лет, да что там, он жил с ней всю жизнь - женился, дурак, на втором курсе, - вместе они вырастили Наташку, и в свои восемнадцать дочка от них сбежала.
- Вся в меня, - буркнул Володя, когда однажды вечером, независимо тряхнув челкой, Наташка огорошила "предков", заявив, что выходит замуж.
Соня ахнула и села на подвернувшийся очень кстати стул.
- Погуляла бы еще, а? - безнадежно сказал Володя.
- Вот выйду замуж и погуляю, - засмеялась Наташка и подтолкнула к родителям переминавшегося с ноги на ногу вполне заурядного парня. Знакомьтесь, Денис.
"Ах ты бедняга, - сочувственно подумал Володя, пожимая слабую, какую-то не мужскую руку. - Не знаешь ты, братец, что тебя ждет!" Но тут же устыдился и себя сурово одернул: "А что, собственно, его ждет? Быт обустраивать надо? Надо, Детей рожать, ставить на ноги... Да просто с кем-то перемолвиться словом. И когда заболеешь... Ну как там его? Пресловутый стакан воды..." Он скосил глаза на жену. Соня неподвижно сидела на стуле, опустив на колени руки; грудь и живот выпирали из платья. Казалось, вот-вот и оно треснет по швам. Ноги широко расставлены, синим обведены опухшие больные глаза. В платье он ее видел редко и сейчас поразился ее толщине. В юности была премиленькой пышечкой, как Наташка, потом аппетитной дамочкой, а теперь...
- Пап, ты чего это махнул рукой? - засмеялась Наташка. - Ищешь, что ли, рифму? Я тебе говорила, что отец - поэт? - повернулась она к жениху.
Тот кивнул.
- Папа, почитай ему что-нибудь, - попросила дочка чуть позже, когда уселись за стол и выпили первую рюмку. - Ну хоть бы твои знаменитые "Сумерки". Или что-нибудь свеженькое.
- Свеженькое... - пробурчал Володя. - Это тебе не рыба, а стихи!
- Не придирайся, - примирительно сказала Наташка и коснулась отцовской руки; они любили друг друга. - - Почитай, а?
- Дай же Денису поесть, - раздраженно вмешалась Соня. - Стихи... Начнет читать - так не остановишь. - Губы ее кривились.
Володя глянул на жену зверем, вспыхнул гневным пламенем, сжал в кулаке вилку, но дочь так испугалась обычной между родителями перепалки, что он сумел подавить гнев.
- Выпьем за вас, - сказал миролюбиво. - Чтобы все было у вас хорошо.
- Чтобы вы любили друг друга, - тихо молвила Соня, и припухшие ее глаза наполнились вдруг слезами. - Это ведь самое главное.
Она заморгала часто-часто, аккуратно, стараясь не смазать ресницы, промокнула платочком глаза.
- Ты чего? - мельком удивился Володя и ткнул вилкой в обожаемую им, хорошо вымоченную селедку. - Радоваться надо...
Когда ребята ушли - Наташка с ходу сочинила, что будет ночевать у подружки, - он потянулся так, что хрустнули кости.
- Ну, я к себе. Работать, - солидно, нахмурившись, заявил он и укрылся от жены в кабинете.
Конечно, он сел к столу - основательному, большому, заваленному исписанными черновиками, с бронзовой старинной лампой, купленной по случаю с его первого крупного гонорара, когда лепил строфу за строфой какой-то киргизский эпос, поглядывая на лежащий справа подстрочник, - конечно, положил перед собой лист бумаги и взял ручку, но не написал ничего. Лукавый и своевольный Пегас давно не залетал в эту комнату, и заказов на переводы не было тоже. "Ах, как нужны были бы сейчас переводы! - сокрушался Володя. Здорово набиваешь руку, да и деньжат набегает прилично". Он запустил пятерню в густые пшеничные волосы, потом встал, походил по кабинету широкими решительными шагами, закурил сигарету, снова сел, взял в руки стило, или, попросту говоря, ручку. Не писалось. Нет, не писалось! Ни черта не писалось. Может, перепечатать последнее? Руки после малоинтересного знакомства с будущим зятем рвались к работе.
Володя выдвинул нижний ящик, вытащил исчерканные правкой листки, перечитал. А что, ничего...
Очень даже неплохо... Бодро застучала машинка, сразу стало весело, энергично. И очень скоро сочиненные недавно стихи уже радовали глаз своей чистотой, стройностью. Володя с удовольствием откинулся на спинку стула, закурил, отдыхая. На сегодня хватит.
Какой треп стоял на эту тему в том самом нижнем буфете несколько дней назад!
- Можно написать целый цикл, запершись в какой-нибудь зачуханной деревеньке, - убеждал народ краснолицый толстяк, походивший скорее на грузчика, чем на поэта. - Взять, скажем, Пушкина...
- Ну, Пушкин и без деревеньки бы обошелся, - возразил маленький щуплый Игорь и почему-то обиделся.
- А Болдинская осень? - стукнул кулаком по столу известный бузотер Яшка.
Зашумели и заговорили разом.
- Поэт может ехать в трамвае, и его осенит...
- У нас всегда все внезапно! Это прозаики, черти, сидят сиднем целыми днями и стучат на машинке, как дятел клювом!
Поэты - народ шумный и не очень воспитанный. Но буфетчицы ЦДЛ к ним привыкли и любили их больше, чем прозаиков - серьезных и основательных. Снисходительно терпели шум, выкрики, даже драки, когда все вдруг неожиданно, от какого-то пустяка - вскакивали и кричали, размахивая руками, хватая друг друга за грудки, и катились по столу рюмки, разливался коньяк, а однажды был опрокинут дубовый стол. Правда, на этот раз ничего подобного не случилось; за сдвинутыми столами царило согласие: все, как сговорившись, изрекали прописные истины.
- А помните, как в Переделкине по утрам, до завтрака, кто-то печатал на машинке, никому не давая спать? - басом расхохотался обычно мрачный Женя. Мы, озверев, стали искать негодяя, подлеца, эгоиста и нашли - кого? пересмешника! Помните, как передразнивал он еще и каретку: тук-тук-тук, вжжик...
Общий хохот сотряс стены буфета. Все глядели друг на друга с любовью, симпатией. Всем сейчас было худо - их не печатали и не было переводов из братских республик, - так что все нуждались во взаимной поддержке. Пришли новые, такие непоэтические времена - трезвые, грязные, - и чуткие сердца поэтов знали, предвидели, как если бы кто им сказал, что будет еще тяжелее.
- Кому теперь нужны поэты Армении, Грузии, Дагестана? - невесело призадумался признанный мастер поэтических переводов Сергей. Пиджак его криво висел на спинке стула, ворот рубахи был, конечно, расстегнут, грубое, словно вырезанное топором лицо раскраснелось, по лбу катились капельки пота. - А что у тебя? - обратился он к товарищу по оружию. - Как там со странами Азии-Африки?
Черноглазый, рано полысевший романтик Миша. десятилетиями рифмовавший афро-азиатские призывы к борьбе за свободу - подстрочники ложились густо, хотя настоящей поэзии в них было прискорбно мало, - невесело улыбнулся.
- Ничего, - сказал он. - Журнал еле дышит.
Он печатался в журнале "Азия и Африка сегодня". Писал и сам, и очень неплохо, но издателям почему-то не предлагал да и друзьям показывал редко, под настроение, потому что застенчив был до чрезвычайности и в себя не очень-то верил. А между прочим, зря.
- Ну а ты? - повернулся Сергей к Володе. - Что у тебя?
- У меня гастрит, - сострил тот, что было, к сожалению, правдой. - Еду, братцы мои, в Пятигорск: пить воду, скучать, промывать кишки, флиртовать с дамочками.
- Да что ты? - удивился Сергей, - А как же Дубулты?
- Отправлю жену. Пока что и для жен скидки.
- Смотри, пожалеешь, - пьяно задумался впавший в обычную мрачность Женя. - Прибалты с утра до ночи требуют отделиться. Плакал тогда наш Дом творчества.
- Ни хрена! - уверенно возразил Сергей. - Литфонд же купил там землю. Не арендовал, а купил, чуешь разницу? Эта, что под зданием, наша земля, а они знаешь какие законники? Чтут право.
- Отделятся, так отберут, ни на какое право не поглядят, - бурчал свое Женя, хмуря косматые густые брови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19