Бусинки глаз горностая заблестели и вожделенно забегали.
— Я лично подпишу приглашение на твое имя. Персонально! — многозначительно добавил Барсук.
— А я буду сидеть от тебя по правую руку? — почти заговорщически поинтересовался горностай.
Поперхнувшись от такой неслыханной дерзости и заставив себя проглотить уже вертевшийся на языке суровый ответ, Барсук не без усилия произнес:
— Несомненно.
Не тратя больше ни секунды, горностай схватил конверт и был таков. Барсук едва успел проследить за ним взглядом.
— Это все, что я мог сделать, — прошептал Барсук, отлично понимая, как мала вероятность того, что его жалкий голос будет услышан в море новостей, перерабатываемых и поглощаемых самым влиятельным в стране периодическим изданием. — Остается только ждать и надеяться…
* * *
Никакой надежды не осталось в душе Тоуда к тому времени, как спустя несколько дней дверь камеры отворилась и на пороге появился его персональный тюремщик в сопровождении троих своих самых рослых и сильных коллег-сослуживцев.
Они вновь заковали Тоуда в ручные и ножные кандалы, оставив ему возможность лишь еле-еле перебирать ногами и, спотыкаясь и падая, тащиться по бесконечным тюремным коридорам и лестницам. Только сейчас Тоуд обратил внимание на то, как сильно вытерты и выщерблены эти ступени и плиты многими поколениями ходивших по ним арестантов и стражников.
— Нет, нет, не сюда… пока что! — воскликнул «оптимистически» настроенный приятель Тоуда.
Как раз в этот момент несчастный узник сунулся было в какой-то особенно мрачный и зловещий коридор. В конце узкого прохода виднелась решетка, а за ней — на фоне серого неба, впервые увиденного Toy дом за время заключения, — петля виселицы, гостеприимно покачивавшаяся на утреннем ветерке.
Тоуд чуть не упал в обморок, но, поддерживаемый под руку тюремщиком, услышал, как тот успокаивает его:
— Я же сказал, что нам пока не туда. В сегодняшнем списке никакого мистера Тоуда нет.
— В списке? В каком еще списке? — попытался выяснить Тоуд.
— Осужденных окончательно и бесповоротно, тех, чей приговор обжалованию не подлежит.
Покрывшись холодной испариной, Тоуд задал мучивший его вопрос:
— А куда меня ведут?
— На судебное заседание, разумеется, — помогая ему проделать последние несколько шагов, ответил тюремщик. — Предварительное и окончательное слушание.
— И предварительное, и окончательное? А как же право подачи кассационной жалобы?
— В твоем случае оно не предусмотрено. Дело сразу рассмотрят в последней инстанции. Тут же вынесут окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Скажу тебе по секрету: оправдательным он вряд ли будет, учитывая, в скольких злодействах тебя обвиняют. Впрочем, бывают и исключения — тут уж как получится. Наперед не предугадаешь…
— Исключения? Раньше бывали исключения и заключенных оправдывали? Когда? Часто?
— Один раз. В тысяча триста семьдесят шестом году, когда пытались засудить святого Симона, прозванного Невинным. С тех пор — никогда.
Словно тяжесть столетий, прошедших со времени последнего оправдательного приговора, вынесенного в этих стенах, навалилась на плечи Тоуда, и, согнувшись, едва доковылял он до тяжелой дубовой двери, преградившей путь. Тюремщик привычно постучал.
Последовала долгая пауза, в течение которой тишину нарушал лишь стук бешено колотившегося сердца Тоуда; затем послышался тонкий, высокий голос:
— Ввести подсудимого!
Дверь распахнулась, и Тоуд оказался в огромном гулком помещении, залитом дневным светом, проникавшим через высокие створчатые окна. В первые секунды Тоуд ничего не мог разглядеть. Когда же его глаза привыкли к яркому свету, он увидел, что прямо под окнами был установлен вдоль стены длиннющий дубовый стол, за которым выстроились семь резных стульев с высокими спинками. Восседали же на этих стульях и за этим столом семь человек — в одинаковых мантиях и париках, с одинаковыми длинными, ничего не выражающими лицами, с одинаково холодными глазами и орлиными носами, — полные сознания собственной значимости и прекрасно отдающие себе отчет в производимом ими подавляющем эффекте.
— Секретарь, проводите подсудимого к креслу, — произнес самый строгий из семи судей, сидевший в середине их шеренги, видимо председатель судебной коллегии.
Конвоиры и личный тюремщик Тоуда остались за дверью. Их место занял пожилой сгорбленный человечек, жестом показавший подсудимому, куда тому следовало пройти. Тоуд рассчитывал, что ему предоставят что-то вроде трибуны, пюпитра или хотя бы конторской стойки, на что можно было бы опереться и чем прикрыть дрожь, бьющую все его тело.
Однако, с трудом передвигаясь в своих обвинительно звякающих кандалах, он был подведен к весьма неудобному и пугающему приспособлению, пребывание в объятиях которого обещало быть куда более неприятным, чем даже сидение в клетке для особо буйных подсудимых.
Приспособление представляло собой деревянное кресло — огромное и жесткое. Оно было так велико, что усаженный в него Тоуд не мог опереться на его спинку, в то время как его задние лапы болтались в воздухе, не доставая до пола. Все это придавало бедной жабе весьма жалкий и беззащитный вид. В довершение ко всему передние лапы Тоуда, положенные секретарем на грубо обтесанные подлокотники, тотчас же были намертво зажаты чудовищными чугунными полукольцами, запирающимися на прочные засовы, вделанные в подлокотники. Эти почерневшие от времени приспособления, похоже, были сняты с какого-то средневекового устройства для выдирания ногтей или выламывания пальцев и, судя по всему, без больших усилий могли быть вновь использованы по их первоначальному назначению. Пока же (и Тоуду этого было за глаза достаточно) они надежно лишили его возможности двигаться до такой степени, что, захоти он даже почесаться или просто взмахнуть лапой, без милости секретаря он не смог бы доставить себе и этой маленькой радости.
— Удобно ли подсудимому? — осведомился председательствующий.
— В той мере, насколько это предусмотрено и положено, — ответил секретарь.
— Это так? — переспросил судья.
— Да-да, — поспешно прохрипел Тоуд, напрасно надеясь, что если он будет вежлив и покладист, то наказание окажется чуть менее мучительным и чуть более скорым.
— Мы, кажется, знакомы? — вновь раздался в зале голос председательствующего.
Тоуд вздрогнул и, прищурившись, всмотрелся в лицо судьи. Действительно, его судьбу предстояло вершить не кому иному, как его чести, находившемуся в усадьбе лорда в те дни, когда там же пребывал и сам Тоуд. Тот же человек, будучи еще простым членом суда магистрата, приговорил Тоуда к суровейшему наказанию за пустяковую обиду, за пару невежливых слов. И вот — новая встреча. Голова Тоуда бессильно поникла: он понял, что рассчитывать на милосердие и снисходительность при этом составе суда ему не приходится.
— Так знакомы мы или нет? — не унимался судья.
— Знакомы, — безучастно прошептал Тоуд.
— Вы, если не ошибаюсь, мистер Тоуд из Тоуд-Холла? — Председательствующий, будучи уверен в том, что он-то уж точно не ошибается, приступил к исполнению всех процедурных формальностей.
— Да, это я, — кивнул Тоуд, понимая, что отпираться бессмысленно.
— Пресловутый Тоуд из Тоуд-Холла, лишенный гражданских прав и свобод за совершенные преступления?
— Боюсь, что так, — подтвердил Тоуд.
— Хорошенькое начало, — вступил в разговор другой судья. — С вашего позволения, он, значит, боится!
— Нет, нет. — Тоуд поспешил как можно вежливее исправить совершенную оплошность. — Это я, несомненно я.
— Ну-ну… — многозначительно протянул судья, и зал заседаний погрузился в молчание, не предвещавшее подсудимому ничего хорошего.
Вдруг безумная, почти самоубийственная в своей безрассудности мысль пришла в голову Тоуду.
— Ваша честь, господин председательствующий, уважаемые судьи, — завопил он, — а разве мне не полагается адвокат, который защищал бы здесь мои интересы?
Вслед за этим истошным воплем в тишине послышался семикратно повторенный вздох разочарования. Семь пар бровей удивленно приподнялись, скривились в презрительной гримасе семь пар губ.
И все это только предшествовало худшему: семеро судей расплылись в омерзительных, дьявольских улыбках, напомнив Тоуду семерых демонов или чертей, предлагающих заглянувшему на чаек гостю отравленное печенье и ядовитое масло.
Наконец один из них, до того молчавший, чуть наклонился вперед и с деланной заинтересованностью осведомился:
— Мистер Тоуд из Тоуд-Холла, а зачем вам вдруг понадобился адвокат, когда в полном вашем распоряжении есть мы?
За вопросом последовало долгое молчание, в свою очередь прерванное строгим требовательным голосом:
— Так зачем?
— Я… я должен отвечать? — растерялся Тоуд.
— Разумеется! И учтите, что многое, очень многое будет зависеть от того, насколько продуман и правилен будет ваш ответ. Итак, зачем это вам нужен…
— Нет, нет, не нужен, не нужен! — завопил Тоуд. — Ни адвокат, ни консультант, ни советник — никто мне не нужен! Я вполне доволен, я очень рад, я просто счастлив, что я — с вами, перед вами, под вашей юрисдикцией и в сфере ваших полномочий.
— Занести в протокол! — потребовал кто-то из судей трескучим голосом. — Диктую:
«Подсудимый самолично, собственной персоной, в здравом уме и твердой памяти заявил нижеследующее: я, нижеподписавшийся, отказываюсь от всех полагающихся мне прав, привилегий, прерогатив и презумпций в отношении представления моих интересов и защиты на суде кем-либо еще, кроме меня самого. Данным заявлением вышеуказанный (и нижеподписавшийся) подсудимый выражает свое согласие быть впоследствии опрошенным и допрошенным, судимым и осужденным без участия кого бы то ни было, кроме данного состава судебной коллегии, действующей в отношении вышеуказанного (и нижеподписавшегося) подсудимого без всякой снисходительности, доброжелательности, почтения и уважения, на основании особых, чрезвычайных, всеобъемлющих и неотъемлемых полномочных полномочий, всецело предоставленных нам лордом графства, их преосвященствами господами епископами графства, их превосходительствами комиссарами полиции графства в полном списочном составе, а именно 5 (пять) единиц, которые — полномочия! — предоставлены окончательно и бесповоротно таким образом, что на момент их оглашения никто, даже его величество правящий монарх, наследники и вся королевская рать, не обладает большими правами и не может (при всем желании — не успеет) лишить их нас».
— Вам все ясно, мистер Тоуд?
— Да, — обреченно кивнул Тоуд, который из всего «выше-нижесказанного» не понял ровным счетом ничего, но тем не менее был уверен в справедливости своего единственного вывода о том, что надежды нет, не было и не будет.
— Подсудимый согласен с текстом оглашенного заявления!
Тут, к удивлению Тоуда, все семь судей, сбросив на мгновение маски торжественной серьезности, вскочили с мест и наскоро обменялись друг с другом радостными рукопожатиями и довольными улыбками. Затем они столь же стремительно и суетливо расселись по стульям и вновь приняли чопорный, добропорядочный вид.
— Секретарь, внесите список обвинений, выдвигаемых против мистера Тоуда!
Откуда-то из-за спины обездвиженного Тоуда был извлечен и поднесен судьям тот самый список. Он был настолько внушителен, что представлял собой солидный том в кожаном переплете, между страницами которого было вложено несколько разноцветных закладок — для облегчения поиска нужного пункта и различных ссылок.
Один из судей — Тоуду никак не удавалось уследить за ними и сказать наверняка, кто именно собирался заговорить в следующий момент, а кто брал слово только что, — так вот, один из этих неуловимых открыл обвинительное заключение и, поразмыслив, зачитал:
— Мистер Тоуд из Тоуд-Холла, настоящим документом свидетельствуется, что вы восемнадцатого числа…
Жуткие, грохочущие, словно поезд, словно табун диких лошадей, слова обрушились на несчастного Тоуда, совершенно сломив и подавив не только его волю, но и способность что-либо соображать. Они все неслись и неслись, скакали и скакали, пока наконец, словно серый свет где-то далеко-далеко в узком темном тоннеле, не прозвучало:
— …Таким образом, вы, мистер Тоуд из Тоуд-Холла, обвиняетесь в воровстве, нарушении общественного порядка, преднамеренном нанесении ущерба национальной безопасности и расшатывании устройства государства, ереси и…
Притихшие было дикие мустанги снова налетели на Тоуда всем табуном и, втоптав его в землю, понеслись прочь. Растерзанный, измученный, оглушенный, услышав наконец обращенный к нему вопрос «Признаете ли вы себя виновным?», Тоуд сумел только кивнуть и промямлить:
— Да, ваша честь и все уважаемые судьи.
— Во всех ста шестнадцати инкриминируемых вам вышезачитанным обвинением преступлениях, включая…
Тоуд сглотнул.
— …включая, — повторил сбившийся судья, — попытку мошеннического похищения, соблазнения и присвоения вышеуказанной супруги трубочиста вкупе с ее пятью детьми; включая также значительный материальный ущерб, причиненный движимому и недвижимому имуществу лорда нашего графства…
— Да-да! — закричал Тоуд, которому становилось невыносимо пребывание в этом кошмарном зале.
— …не говоря уже, хотя и следовало бы сказать, о воровстве, упоминаемом во втором и третьем пунктах, покушении на убийство нескольких лиц — в четвертом…
— Это я, — убежденно закивал головой Тоуд. — Я, все я.
— Очень жаль, — заметил кто-то из судей, — что при всем этом вы не проявляете ни малейших признаков раскаяния и, судя по всему, не испытываете ни малейших угрызений совести. А ведь нам дано и право смягчения наказания. Пусть слабое, но искренне выраженное сожаление о содеянном, сочувствие к безвинным жертвам, хотя бы намек на извлечение уроков из чудовищных ошибок, совершенных вами…
— А? Что? — не поверил своим ушам Тоуд. — Так я это… так я раскаиваюсь, мне ведь стыдно, очень стыдно. Я сожалею и сочувствую не только тем пострадавшим, о которых тут было сказано, но и всем другим. Честное слово!
— Другим?! — вожделенно прошептал председательствующий, потирая руки. — А что, были и другие? Значит, не все еще внесены в обвинительное заключение, но вы хотите признаться в совершенных в их отношении злодеяниях?
— Да, — всхлипнул Тоуд, по щекам которого покатились искренние слезы сожаления и раскаяния, — я хочу признаться в том, что от моих преступных действий пострадали еще Крот и Рэт. Крота я бросил на произвол судьбы, не оказав ему помощи, а Рэт… Я вполне могу считать себя виновником его возможной гибели.
Неожиданное признание сбило судей с толку, и они сочли за лучшее глубокомысленно помолчать, переваривая полученную информацию.
— Крот? Рэт? А кто они такие? — спросил кто-то из судей.
— Мои друзья, — почти простонал Тоуд. — Нет, нет, я не хотел оставлять Крота в беде. Я сделал это непреднамеренно. И выбрасывать Рэта Водяную Крысу из аэроплана я не собирался — не хотел! Но, понимаете, во всем этом — я имею в виду в полете, в управлении летательным аппаратом — было что-то такое, такое… что-то особенное, что-то, что заставило меня забыть обо всем, не отдавать себе отчет в своих действиях, в их следствиях и результатах… И я… я…
Слова признания звучали еще долго — сбивчивые, запутанные, но искренние и правдивые. Они были терпеливо выслушаны в полной тишине, и, лишь когда Тоуд замолчал, один из членов суда нарушил молчание:
— Секретарь, принесите-ка сюда протоколы свидетельских показаний, рапорты об уликах, доклады экспертиз и прочие документы, которые нам следует изучить повторно в связи с небрежностью, неаккуратностью и неоправданной оправдательной тенденцией, проявленной в ходе следственных действий.
Материалы следствия были немедленно доставлены в зал судебных заседаний. Эти материалы представляли собой ни много ни мало двадцать один толстенный том in quarto, напечатанные плотным мелким шрифтом и переплетенные в кожу, как и обвинительное заключение. Помощник секретаря ввез в зал на серебристой тележке эти тома, словно готовый к разделке румяный ростбиф на банкете где-то в недрах Королевского Дворца Юстиции.
Повторное рассмотрение материалов потребовало некоторого — весьма значительного — времени, в течение которого Тоуд все так же кис и вял, обездвиженный железными браслетами на подлокотниках кресла. Единственным облегчением стало то, что свет, бивший в начале заседания прямо ему в глаза, изменил угол падения, вслед за переместившимся по небу солнцем, и теперь лился откуда-то справа.
— Никакого упоминания о Водяной Крысе, — захлопнув том, произнес председатель суда. — Ни единого. Как равно и о Кроте, и о летательном аппарате, которым вы, по вашему утверждению, управляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28