"Да... как ни крути, везде гипс".
Эксперимент имел продолжение и в поселке: вечером, когда за столом собрались все братья и генерал в новой красной рубашке, молодой художник поведал, что был в доме удивительном и писал портрет человека еще более удивительного, потому что похож был этот человек на обычного, пока не начал художник писать портрет, а когда начал, на холсте лицо получалось гипсовым, и к концу сеанса сам сидящий напротив него заказчик все больше казался сделанным из гипса, несмотря на то, что был жив и вертел головой.
О случившемся с художником скоро узнали в поселке, тут же припомнив будто сделанного из гипса человека, увиденного в лесу заблудившейся поселковой женщиной, показали осколок гипса женщине, и та, в испуге закрыв рот рукой, молча ткнула в кусок гипса, подтвердив кивком, что человек был именно такого - гипсовой изготовки - рода.
Тяжелые самосвалы поднимались колонной к заводу, разворачивались, пятились задом, черные коробы кузовов тяжело поднимались вверх, колонна машин исчезала в сизом облаке пыли, вставшем над свалкой, грязное облако висело долго, а когда оседало и курилась свалка горьким кольцом дыма, колонна появлялась вновь, черные коробы, ревя глухо, лезли в небо, пыль лениво покачивалась над провалившимся будто в грязное курящееся пекло заводиком - колонна пыхтела мазутом, кузова черными свечами стояли в небе, и как тонущий корабль - высокая труба, которая еще оставалась в небе, загудел заводик прощальным заводским гудком.
Поселковые разгибали спины, расставив ноги над огородной грядкой, долго слушали гудок, будто звавший их в помощь себе, но смолк гудок, и когда упала пыль, не было на том месте ничего.
Счетовод-бухгалтер, работавший и спавший тут же на столе в единственной незаколоченной комнате, протянул учителю документ из города, в документе прочел учитель, что согласно закону переходит и заводик и фабрика в собственность немецко-русской компании, - с документом в руке вышел учитель на крыльцо, показал и прочитал документ людям, а когда спросили люди, есть ли закон такой, ответил: "Не знаю..."
Ранним утром на лугу в серой тухлой траве мычали коровы и розовый в черных сапогах пастух погнал стадо с луга, минуя место, где была фабрика, вдоль поселка к роще, люди в поселке, увидев все стадо, крестились молча - все было по закону, которого не знал никто и объяснить который никто не мог, но не было уже ни завода, ни фабрики - действовал безымянный закон, и оттого молча крестились люди, глядя вслед идущему к роще стаду.
Белой бабочкой летела на яркий свет, ударившись об металл, отлетала и металась по свинцовому, в слепящем холодном свете фар лугу белая рубаха счетовода, кричала: "Нет такого закона, нет документа",- глухо работали моторы, тяжелой длинной громадой замер на краю луга чужой силуэт, потому что, не сдаваясь, пропадала и возникала в слепящем свете маленькая человеческая фигурка,- одинокая, раскинула руки в запрете бессильном, взревев железной утробой, двинулась с места громада, но уткнулась железом в белую рубаху и остановилась вновь не в силах одолеть живого. Из-за большого черного бока самосвала выскочил с потушенными фарами в ослепленный луг низкий силуэт, две двери раскрылись, словно два хищных черных крыла, с покатыми плечами фигура легко шла к белой мечущейся рубашке, шла, не прибавляя шага, словно не было у нее иной цели, как только идти и идти, пока не наткнется на одинокого на лугу человека, а наткнувшись, коротко взмахнула рукой, будто и незачем вовсе, вернулась, ровно и легко ступая, к машине. В свете фар не мелькала больше белая рубаха, заурчав, тяжело двинулась громада в луг, поползли, сливаясь с темным небом, вверх кузова и в темноте ночной, пока не привык глаз и не ушла в ночь колонна машин, не видно было, что изменился луг. Всю ночь гудели машины, а утром пропал луг - курилась розовым дымом свалка - не было больше луга.
Весь день искали поселковые пропавшего счетовода. Счетовод был человеком пожилым, здоровьем хорошим не отличался, хватался, понервничав, за сердце, и опасались люди - лежит без помощи пожилой человек, ткнувшись в землю под кустом. К концу дня прибежали в поселок дети с хорошей вестью - здоров счетовод, и пошли впереди взрослых, указать, где видели счетовода.
Остановились поселковые, совершенно не узнавая места, где был всегда луг, а сейчас пахло тут смрадом, гнилью, громадная свалка, поднимаясь высокой серой горой, закрывала небо - мертво, тихо было кругом, шорох легкий лишь слышали уши - осыпался щебень стружкой по крутому склону, найдя ямку, затихал, но в глубине смердящей горы что-то шевелилось, потрескивало - нечистое, колдовское место!
Дети повели взрослых дальше по краю свалки и указали на человека грязного, нечесаного, евшего гнилой банан, когда же взяли его под руки, закричал счетовод: "Покажи документ! Нет такого закона! Где документ ваш?"
В поселковой больнице нашел врач сильное сотрясение мозга у не переставшего твердить про документ счетовода. Но оказалось не все это свихнулся человек, и, сев в красные "жигули", отвез врач счетовода в больницу для душевнобольных людей, а два брата врача держали вырывавшегося человека, не перестававшего твердить про документ, за руки крепко.
Ну а зачем автору Пенкин? Может быть, в первую очередь интересны необычные исследования живописца? Нет, вовсе не так. Прежде интересует принцип внутреннего устройства Пенкина, то есть главный стержень его: крайнее любопытство Пенкина имело больше характер внешний и, как заметит читатель, не повлияло на сделанный им выбор, если, конечно, не захлопнет книгу раньше, зевнув со скукой.
Любопытство Пенкина тем не менее сильно повредило ему: слух, быстро распространившийся в кругу заказчиков, звучал в разговорах так: "Талантливый был художник, но растерял талант, писать стал мертво. Краски потеряли былую яркость, пропал художник!"
Телефон Пенкина теперь молчал, заказов не было, деньги кончались, а Пенкин, проклиная чрезмерное свое любопытство, говорил, блуждая по комнате: "Черт меня дернул исследовать! Какая мне разница, гипсовые они или живые. Да хоть резиновые! Деньги-то у них настоящие. Дурак, исследователь, свинья!" Сказав себе "свинья" и тут же поняв, что попал в точку, обиженно пересчитал оставшиеся доллары и поехал к родной тетке за советом.
Сойдя с электрички, не обращая внимания на окружавшие его многоцветные, конца августа кусты и деревья, шел по тропе, бегущей над шоссе, быстро, и если замечал что, то автомобили, летевшие к лесу, среди которых не было машин отечественных, а все подряд иностранного производства.
Охрана в лесу тоже поменялась, и Пенкина долго ощупывал охранник, и только не обнаружив ничего подозрительного, вернул паспорт и пропустил Пенкина к бараку, где жила тетка.
Тетку с порога Пенкин не узнал. Женщина, открывшая дверь, имела накрашенные губы, подведенные синим карандашом глаза, на толстых щеках лежал, точно штукатурка, толстый слой розовой пудры, одета женщина была в яркий халат, словом, вид пожилая женщина имела карикатурный, отчасти даже страшноватый, живо напомнив Пенкину раскрашенного под его собственный портрет покойника на похоронах, на которые приглашен был Пенкин, еще будучи в фаворе. Но все-таки то была тетка, и поздоровавшись, еще не зная, как ему вести себя с размалеванной родней, Пенкин, молча сняв туфли, прошел по ковру в комнату.
Тетка, знакомым жестом разгладив скатерть, посмотрела на племянника: "Ну что, не узнал? Помолодела?" - спросила тетка, улыбнувшись белыми фарфоровыми зубами. "Не то слово - лет десять с гаком скинули! Да и халат европейский к лицу". - "Американский халат, не европейский,поправила тетка.- Не следишь за жизнью, племянник". "До чего ж оборотистая стерва",- позавидовал Пенкин. Вслух же, покаянно покачав головой, ответил: "Ваша правда - не поспеваю! Вот пришел за советом, как быть и жить дальше как. Непонятлив, оттого все..." Тетка поглядела в окно и, оборотясь к племяннику, спросила: "Официантом пойдешь? - Заметив же растерянность племянника, продолжила: - Что ты скульптор плюнь и забудь. Не дело это. Баловство. Официант - человек современный, нужный. Возгордился - думаешь, шестерка, обслуга. Так и есть обслуга, однако не я к тебе - ты пришел, помочь просишь, потому что не просто шестерка - лесная, козырная шестерка, твоя тетка. В общем, решишь, позвони завтра же - свято место пусто не бывает".
Пенкин работал официантом в лесу, с каждым новым днем убеждаясь в правоте тетки - чаевых к концу ночи набиралось предостаточно. Гостей делил Пенкин по количеству полученных чаевых, предпочитая не иностранцев, а собственных, проживавших в лесу или приезжавших в лес из города, и, услышав: "Чэлоэк!" - бежал резво на голос.
Бывало так: сделав заказ, потом второй и третий, отупев от питья и всевозможной еды, успокаивались гости, и без дела, облокотившись на шкафчик с посудой, слышал Пенкин механические звуки, ни в коем случае не похожие на звук упавшей вилки или звон тарелки, или замечал вдруг гипсовую ногу тупого неживого цвета под задравшейся брючиной. Язык, который использовали гости, состоял из набора повторяющихся слов, звучавших не по-русски, понятных разве гостям, жившим в лесу, иностранцам же не понятных или понимаемых с трудом. Ближе к концу ночи гости, потеряв все живые краски, повторявшие слова все те же - будто крутилась в зале раз заведенная одна и та же пластинка, потеряв всякое различие, составляли в синем дыму картину, потустороннюю, казалось, что и дым синий угарный идет снизу, от огромной сковородки, которую подвели уже черти под всю компанию, накаляется сковорода, гарью уже несет от крайнего столика, но вот через зал торопится в кухню метрдотель в черном смокинге, похожий на главного черта, будит уснувшего, пьяного повара, заливает водой чадящую, прогоревшую до самого дна кастрюлю... И все-таки, зная, что выгнали пьяницу-повара, облокотясь о шкафчик, смотрел покрасневшими от бессонницы глазами Пенкин в зал, наблюдал рассеянно, как ест благообразный француз ложку за ложкой горькую горчицу, которую подает ему с ухмылкой гость из леса, думал лениво - нужен французу гость - больших денег стоит экзекуция, и опять чудился Пенкину подземный чад и гарь.
Часов в девять утра, прибрав и приготовив столик свой к завтрашнему дню, выезжал на хоть и подержанной, но иностранной марки, собственной машине, на шоссе ведущее к городу, ехал домой мимо заколоченных домов, пустых бесхозных детских садов - летела под колеса нитка шоссе, встречные машины проносились в лес - жило шоссе, но полная жизни прогибалась, раскачивалась тонкая лента, окруженная пространством безлюдным, нехоженым, вымершим, качал в сомнении головой Пенкин и думал про себя: "Дура все-таки тетка. Выдумано все, точно так же, как и мой раскрашенный лось выдуман, потому что сделан с лося в лесу - мочатся выпившие гости под лося, пишут на нем то же, что и во всяком другом туалете найдешь".
Мысли подобного рода держал теперь Пенкин при себе, тем более назвать мыслями или тем более раздумьями мелькнувшее в голове раз или два нельзя - так, бойкость ума, не более. Пенкин каждый следующий вечер оказывался на своем рабочем месте, услышав зовущее щелканье пальцев или слово, бежал к столику резво, и если бывал серьезен и задумчив, то дома, подсчитывая чаевые.
Тут расстанемся с Пенкиным, не вспоминая о нем больше, обозначив место его настоящее, потому что какой к лешему из Пенкина скульптор? Баловство одно...
Сидевшие с салоне вертолета, увидев сверху зеленый клин с домами, огородами, а ближе к лесу, рощу, переглянулись удивленно.
- Чья земля? - спросил с орлиным профилем человек.
Секретарь быстро перелистав зеленый справочник, ответил:
- Земля государственная.
- Значит, ничья, - подытожил орлиный профиль.
Генерал стоял в красной рубахе на зеленом холме и стрелял из пистолета в вытянутой руке в толстую мутную за стеклом кабины огромного фургона морду. Машина остановилась, снова подняв руку с пистолетом, стрелял генерал, и стрелял так, пока не кончилась обойма. Бросил пистолет на зеленую свежую траву и стоял прямо, в красной рубашке, пылавшей от розового солнца, словно факел, стоял не двигаясь, перед наползавшим, дышащим черно и смрадно, горбатым кузовом грузовика, закрывшим небо, сбившим тяжелым боком генерала на землю и, взревев мотором, уже на зеленом бугре тупо, мертвой тяжестью навалилась машина на бревенчатый сруб, подмяла и в облаке мазута рушила дом следующий.
Агриппина стояла на шаг позади, когда упал муж, подхватила его и понесла тело вместе с сыновьями. Братья покидали поселок последними, и последним шел вор, злой и беспомощный. Он видел их за стеклами тяжелых слепых машин, помнил их грудастых и наглых в городских дворах и встречал на улицах, и всегда знал, что они боятся его, боятся рисковой его жизни, знал - наглость не равняют со смелостью, а когда побеждает наглость, то что-то не так - испорчено что-то и гниет вокруг.
Церковь с зеленым островком кладбища остались нетронутыми в месте разделявшем свалку и рощу, и здесь похоронили генерала, укрыв зеленым дерном землю могилы с деревянным крестом в изголовье. Перекрестившись, услышали братья слова матери, слова, которых не говорила мать никогда раньше: "Помните, лежит здесь ваш отец и муж мой". Ползли по небу широкие тучи, редкие капли дождя с тихим шорохом падали в высокую траву, еще долго стояли молча мать и сыновья у могилы с деревянным самодельным крестом.
По проселочной дороге было до деревни пятнадцать верст, Агриппина шла рядом, касаясь теплого, живого, пахнущего хлевом, парным молоком, вечным запахом, возникавшим в освещенном хлеву, когда руки Агриппины касались тяжелых сосков тяжелого вымени и струи быстрые сильные ударяли в звенящую жесть ведра. Так было всегда и должно было быть всегда, и черная маленькая кошка наконец поймала тот миг, когда на дороге слились в одно живое существо и корова и женщина, и может быть, потому, поняла умная кошка, что не увидит больше корову.
Собака и черная кошка разошлись на узкой тропе. "Нет разницы - собака или человек идет по одной с тобой тропе",- подумала кошка, направляясь к месту, где был теперь ее дом.
* * *
Над высоким глухим забором, замкнутым кругом огибавшим место, где стоял недавно еще поселок, прыгала голова в жокейской шапочке. Но если взобраться на высокую утрамбованную часть свалки, видна была вся фигура скачущего по кругу всадника. Всадник сидел в седле прямо - круг за кругом и снова круг, и так каждый новый день.
Девочка прыгала, выбирая твердое сухое место для маленькой узкой ступни, девочка только раз внимательно посмотрела на фигуру всадника в жокейской шапочке и больше никогда не смотрела туда, где скакал всадник. Дети играли с девочкой, тоже жившей на свалке, но девочка никогда не говорила о свалке, будто не замечая ее темного силуэта с висевшим серым облаком над ним. Тонкая длинноногая с маленькой головой и огромными всегда вопросительно смотревшими глазами девочка была красива, хрупкой красотой тонкой ветки миндаля с цветами, распустившимися весенним синим холодным утром - белые с розовым лепестки звенели в синем воздухе чисто, едва вставало розовое холодное солнце...
Девочка, всегда одетая опрятно, была молчалива но, встретив взрослого человека, говорила: "Здравствуйте" - и смотрела. Немой вопрос застыл в детских глазах: опустившийся бомж с коричневыми руками отводил глаза, говоря с упреком кому-то, кому еще верил: "Не надо так, слишком так".
Роптал бомж, увидев прекрасное существо, люди, взявшие было длинные крючья, приготовившись разгребать сваленную машиной кучу списанных на свалку продуктов, бросили крючья, ушли, повернувшись спиной к тонкому детскому лицу. Роптала свалка тихо, угрюмо, а может быть, то был шорох земли и мелкого щебня, потревоженного ногой в грязном сапоге. Но августовское позднее солнце выходило каждый день и шло по кругу за всадником в жокейской шапочке, не замечая вопроса в детских прекрасных глазах, может быть, не зная ответа, но, может, легче было солнцу, как и старому бомжу, отвернувшись, не заметить широко открытых глаз ребенка. Редкие фигуры людей бродили в красном облаке - тихой была свалка в этот час, немым размытым силуэтом застыла в закатном небе, черной тенью на высоком, косо срезанном краю кричал юродивый багровому очерченному кругу, падал и бился в судорогах, вставал на ноги, багровый круг солнца, срезав голову, качался на плечах его, Агриппина, обняв черные плечи, сказала: "Пойдем, сын, скоро созреет плод", положила руку его на живот свой - билось легко живое существо, пошел сын за матерью, поверив ей, потому что прекрасно и плодоносно было чрево ее.
1 2 3 4
Эксперимент имел продолжение и в поселке: вечером, когда за столом собрались все братья и генерал в новой красной рубашке, молодой художник поведал, что был в доме удивительном и писал портрет человека еще более удивительного, потому что похож был этот человек на обычного, пока не начал художник писать портрет, а когда начал, на холсте лицо получалось гипсовым, и к концу сеанса сам сидящий напротив него заказчик все больше казался сделанным из гипса, несмотря на то, что был жив и вертел головой.
О случившемся с художником скоро узнали в поселке, тут же припомнив будто сделанного из гипса человека, увиденного в лесу заблудившейся поселковой женщиной, показали осколок гипса женщине, и та, в испуге закрыв рот рукой, молча ткнула в кусок гипса, подтвердив кивком, что человек был именно такого - гипсовой изготовки - рода.
Тяжелые самосвалы поднимались колонной к заводу, разворачивались, пятились задом, черные коробы кузовов тяжело поднимались вверх, колонна машин исчезала в сизом облаке пыли, вставшем над свалкой, грязное облако висело долго, а когда оседало и курилась свалка горьким кольцом дыма, колонна появлялась вновь, черные коробы, ревя глухо, лезли в небо, пыль лениво покачивалась над провалившимся будто в грязное курящееся пекло заводиком - колонна пыхтела мазутом, кузова черными свечами стояли в небе, и как тонущий корабль - высокая труба, которая еще оставалась в небе, загудел заводик прощальным заводским гудком.
Поселковые разгибали спины, расставив ноги над огородной грядкой, долго слушали гудок, будто звавший их в помощь себе, но смолк гудок, и когда упала пыль, не было на том месте ничего.
Счетовод-бухгалтер, работавший и спавший тут же на столе в единственной незаколоченной комнате, протянул учителю документ из города, в документе прочел учитель, что согласно закону переходит и заводик и фабрика в собственность немецко-русской компании, - с документом в руке вышел учитель на крыльцо, показал и прочитал документ людям, а когда спросили люди, есть ли закон такой, ответил: "Не знаю..."
Ранним утром на лугу в серой тухлой траве мычали коровы и розовый в черных сапогах пастух погнал стадо с луга, минуя место, где была фабрика, вдоль поселка к роще, люди в поселке, увидев все стадо, крестились молча - все было по закону, которого не знал никто и объяснить который никто не мог, но не было уже ни завода, ни фабрики - действовал безымянный закон, и оттого молча крестились люди, глядя вслед идущему к роще стаду.
Белой бабочкой летела на яркий свет, ударившись об металл, отлетала и металась по свинцовому, в слепящем холодном свете фар лугу белая рубаха счетовода, кричала: "Нет такого закона, нет документа",- глухо работали моторы, тяжелой длинной громадой замер на краю луга чужой силуэт, потому что, не сдаваясь, пропадала и возникала в слепящем свете маленькая человеческая фигурка,- одинокая, раскинула руки в запрете бессильном, взревев железной утробой, двинулась с места громада, но уткнулась железом в белую рубаху и остановилась вновь не в силах одолеть живого. Из-за большого черного бока самосвала выскочил с потушенными фарами в ослепленный луг низкий силуэт, две двери раскрылись, словно два хищных черных крыла, с покатыми плечами фигура легко шла к белой мечущейся рубашке, шла, не прибавляя шага, словно не было у нее иной цели, как только идти и идти, пока не наткнется на одинокого на лугу человека, а наткнувшись, коротко взмахнула рукой, будто и незачем вовсе, вернулась, ровно и легко ступая, к машине. В свете фар не мелькала больше белая рубаха, заурчав, тяжело двинулась громада в луг, поползли, сливаясь с темным небом, вверх кузова и в темноте ночной, пока не привык глаз и не ушла в ночь колонна машин, не видно было, что изменился луг. Всю ночь гудели машины, а утром пропал луг - курилась розовым дымом свалка - не было больше луга.
Весь день искали поселковые пропавшего счетовода. Счетовод был человеком пожилым, здоровьем хорошим не отличался, хватался, понервничав, за сердце, и опасались люди - лежит без помощи пожилой человек, ткнувшись в землю под кустом. К концу дня прибежали в поселок дети с хорошей вестью - здоров счетовод, и пошли впереди взрослых, указать, где видели счетовода.
Остановились поселковые, совершенно не узнавая места, где был всегда луг, а сейчас пахло тут смрадом, гнилью, громадная свалка, поднимаясь высокой серой горой, закрывала небо - мертво, тихо было кругом, шорох легкий лишь слышали уши - осыпался щебень стружкой по крутому склону, найдя ямку, затихал, но в глубине смердящей горы что-то шевелилось, потрескивало - нечистое, колдовское место!
Дети повели взрослых дальше по краю свалки и указали на человека грязного, нечесаного, евшего гнилой банан, когда же взяли его под руки, закричал счетовод: "Покажи документ! Нет такого закона! Где документ ваш?"
В поселковой больнице нашел врач сильное сотрясение мозга у не переставшего твердить про документ счетовода. Но оказалось не все это свихнулся человек, и, сев в красные "жигули", отвез врач счетовода в больницу для душевнобольных людей, а два брата врача держали вырывавшегося человека, не перестававшего твердить про документ, за руки крепко.
Ну а зачем автору Пенкин? Может быть, в первую очередь интересны необычные исследования живописца? Нет, вовсе не так. Прежде интересует принцип внутреннего устройства Пенкина, то есть главный стержень его: крайнее любопытство Пенкина имело больше характер внешний и, как заметит читатель, не повлияло на сделанный им выбор, если, конечно, не захлопнет книгу раньше, зевнув со скукой.
Любопытство Пенкина тем не менее сильно повредило ему: слух, быстро распространившийся в кругу заказчиков, звучал в разговорах так: "Талантливый был художник, но растерял талант, писать стал мертво. Краски потеряли былую яркость, пропал художник!"
Телефон Пенкина теперь молчал, заказов не было, деньги кончались, а Пенкин, проклиная чрезмерное свое любопытство, говорил, блуждая по комнате: "Черт меня дернул исследовать! Какая мне разница, гипсовые они или живые. Да хоть резиновые! Деньги-то у них настоящие. Дурак, исследователь, свинья!" Сказав себе "свинья" и тут же поняв, что попал в точку, обиженно пересчитал оставшиеся доллары и поехал к родной тетке за советом.
Сойдя с электрички, не обращая внимания на окружавшие его многоцветные, конца августа кусты и деревья, шел по тропе, бегущей над шоссе, быстро, и если замечал что, то автомобили, летевшие к лесу, среди которых не было машин отечественных, а все подряд иностранного производства.
Охрана в лесу тоже поменялась, и Пенкина долго ощупывал охранник, и только не обнаружив ничего подозрительного, вернул паспорт и пропустил Пенкина к бараку, где жила тетка.
Тетку с порога Пенкин не узнал. Женщина, открывшая дверь, имела накрашенные губы, подведенные синим карандашом глаза, на толстых щеках лежал, точно штукатурка, толстый слой розовой пудры, одета женщина была в яркий халат, словом, вид пожилая женщина имела карикатурный, отчасти даже страшноватый, живо напомнив Пенкину раскрашенного под его собственный портрет покойника на похоронах, на которые приглашен был Пенкин, еще будучи в фаворе. Но все-таки то была тетка, и поздоровавшись, еще не зная, как ему вести себя с размалеванной родней, Пенкин, молча сняв туфли, прошел по ковру в комнату.
Тетка, знакомым жестом разгладив скатерть, посмотрела на племянника: "Ну что, не узнал? Помолодела?" - спросила тетка, улыбнувшись белыми фарфоровыми зубами. "Не то слово - лет десять с гаком скинули! Да и халат европейский к лицу". - "Американский халат, не европейский,поправила тетка.- Не следишь за жизнью, племянник". "До чего ж оборотистая стерва",- позавидовал Пенкин. Вслух же, покаянно покачав головой, ответил: "Ваша правда - не поспеваю! Вот пришел за советом, как быть и жить дальше как. Непонятлив, оттого все..." Тетка поглядела в окно и, оборотясь к племяннику, спросила: "Официантом пойдешь? - Заметив же растерянность племянника, продолжила: - Что ты скульптор плюнь и забудь. Не дело это. Баловство. Официант - человек современный, нужный. Возгордился - думаешь, шестерка, обслуга. Так и есть обслуга, однако не я к тебе - ты пришел, помочь просишь, потому что не просто шестерка - лесная, козырная шестерка, твоя тетка. В общем, решишь, позвони завтра же - свято место пусто не бывает".
Пенкин работал официантом в лесу, с каждым новым днем убеждаясь в правоте тетки - чаевых к концу ночи набиралось предостаточно. Гостей делил Пенкин по количеству полученных чаевых, предпочитая не иностранцев, а собственных, проживавших в лесу или приезжавших в лес из города, и, услышав: "Чэлоэк!" - бежал резво на голос.
Бывало так: сделав заказ, потом второй и третий, отупев от питья и всевозможной еды, успокаивались гости, и без дела, облокотившись на шкафчик с посудой, слышал Пенкин механические звуки, ни в коем случае не похожие на звук упавшей вилки или звон тарелки, или замечал вдруг гипсовую ногу тупого неживого цвета под задравшейся брючиной. Язык, который использовали гости, состоял из набора повторяющихся слов, звучавших не по-русски, понятных разве гостям, жившим в лесу, иностранцам же не понятных или понимаемых с трудом. Ближе к концу ночи гости, потеряв все живые краски, повторявшие слова все те же - будто крутилась в зале раз заведенная одна и та же пластинка, потеряв всякое различие, составляли в синем дыму картину, потустороннюю, казалось, что и дым синий угарный идет снизу, от огромной сковородки, которую подвели уже черти под всю компанию, накаляется сковорода, гарью уже несет от крайнего столика, но вот через зал торопится в кухню метрдотель в черном смокинге, похожий на главного черта, будит уснувшего, пьяного повара, заливает водой чадящую, прогоревшую до самого дна кастрюлю... И все-таки, зная, что выгнали пьяницу-повара, облокотясь о шкафчик, смотрел покрасневшими от бессонницы глазами Пенкин в зал, наблюдал рассеянно, как ест благообразный француз ложку за ложкой горькую горчицу, которую подает ему с ухмылкой гость из леса, думал лениво - нужен французу гость - больших денег стоит экзекуция, и опять чудился Пенкину подземный чад и гарь.
Часов в девять утра, прибрав и приготовив столик свой к завтрашнему дню, выезжал на хоть и подержанной, но иностранной марки, собственной машине, на шоссе ведущее к городу, ехал домой мимо заколоченных домов, пустых бесхозных детских садов - летела под колеса нитка шоссе, встречные машины проносились в лес - жило шоссе, но полная жизни прогибалась, раскачивалась тонкая лента, окруженная пространством безлюдным, нехоженым, вымершим, качал в сомнении головой Пенкин и думал про себя: "Дура все-таки тетка. Выдумано все, точно так же, как и мой раскрашенный лось выдуман, потому что сделан с лося в лесу - мочатся выпившие гости под лося, пишут на нем то же, что и во всяком другом туалете найдешь".
Мысли подобного рода держал теперь Пенкин при себе, тем более назвать мыслями или тем более раздумьями мелькнувшее в голове раз или два нельзя - так, бойкость ума, не более. Пенкин каждый следующий вечер оказывался на своем рабочем месте, услышав зовущее щелканье пальцев или слово, бежал к столику резво, и если бывал серьезен и задумчив, то дома, подсчитывая чаевые.
Тут расстанемся с Пенкиным, не вспоминая о нем больше, обозначив место его настоящее, потому что какой к лешему из Пенкина скульптор? Баловство одно...
Сидевшие с салоне вертолета, увидев сверху зеленый клин с домами, огородами, а ближе к лесу, рощу, переглянулись удивленно.
- Чья земля? - спросил с орлиным профилем человек.
Секретарь быстро перелистав зеленый справочник, ответил:
- Земля государственная.
- Значит, ничья, - подытожил орлиный профиль.
Генерал стоял в красной рубахе на зеленом холме и стрелял из пистолета в вытянутой руке в толстую мутную за стеклом кабины огромного фургона морду. Машина остановилась, снова подняв руку с пистолетом, стрелял генерал, и стрелял так, пока не кончилась обойма. Бросил пистолет на зеленую свежую траву и стоял прямо, в красной рубашке, пылавшей от розового солнца, словно факел, стоял не двигаясь, перед наползавшим, дышащим черно и смрадно, горбатым кузовом грузовика, закрывшим небо, сбившим тяжелым боком генерала на землю и, взревев мотором, уже на зеленом бугре тупо, мертвой тяжестью навалилась машина на бревенчатый сруб, подмяла и в облаке мазута рушила дом следующий.
Агриппина стояла на шаг позади, когда упал муж, подхватила его и понесла тело вместе с сыновьями. Братья покидали поселок последними, и последним шел вор, злой и беспомощный. Он видел их за стеклами тяжелых слепых машин, помнил их грудастых и наглых в городских дворах и встречал на улицах, и всегда знал, что они боятся его, боятся рисковой его жизни, знал - наглость не равняют со смелостью, а когда побеждает наглость, то что-то не так - испорчено что-то и гниет вокруг.
Церковь с зеленым островком кладбища остались нетронутыми в месте разделявшем свалку и рощу, и здесь похоронили генерала, укрыв зеленым дерном землю могилы с деревянным крестом в изголовье. Перекрестившись, услышали братья слова матери, слова, которых не говорила мать никогда раньше: "Помните, лежит здесь ваш отец и муж мой". Ползли по небу широкие тучи, редкие капли дождя с тихим шорохом падали в высокую траву, еще долго стояли молча мать и сыновья у могилы с деревянным самодельным крестом.
По проселочной дороге было до деревни пятнадцать верст, Агриппина шла рядом, касаясь теплого, живого, пахнущего хлевом, парным молоком, вечным запахом, возникавшим в освещенном хлеву, когда руки Агриппины касались тяжелых сосков тяжелого вымени и струи быстрые сильные ударяли в звенящую жесть ведра. Так было всегда и должно было быть всегда, и черная маленькая кошка наконец поймала тот миг, когда на дороге слились в одно живое существо и корова и женщина, и может быть, потому, поняла умная кошка, что не увидит больше корову.
Собака и черная кошка разошлись на узкой тропе. "Нет разницы - собака или человек идет по одной с тобой тропе",- подумала кошка, направляясь к месту, где был теперь ее дом.
* * *
Над высоким глухим забором, замкнутым кругом огибавшим место, где стоял недавно еще поселок, прыгала голова в жокейской шапочке. Но если взобраться на высокую утрамбованную часть свалки, видна была вся фигура скачущего по кругу всадника. Всадник сидел в седле прямо - круг за кругом и снова круг, и так каждый новый день.
Девочка прыгала, выбирая твердое сухое место для маленькой узкой ступни, девочка только раз внимательно посмотрела на фигуру всадника в жокейской шапочке и больше никогда не смотрела туда, где скакал всадник. Дети играли с девочкой, тоже жившей на свалке, но девочка никогда не говорила о свалке, будто не замечая ее темного силуэта с висевшим серым облаком над ним. Тонкая длинноногая с маленькой головой и огромными всегда вопросительно смотревшими глазами девочка была красива, хрупкой красотой тонкой ветки миндаля с цветами, распустившимися весенним синим холодным утром - белые с розовым лепестки звенели в синем воздухе чисто, едва вставало розовое холодное солнце...
Девочка, всегда одетая опрятно, была молчалива но, встретив взрослого человека, говорила: "Здравствуйте" - и смотрела. Немой вопрос застыл в детских глазах: опустившийся бомж с коричневыми руками отводил глаза, говоря с упреком кому-то, кому еще верил: "Не надо так, слишком так".
Роптал бомж, увидев прекрасное существо, люди, взявшие было длинные крючья, приготовившись разгребать сваленную машиной кучу списанных на свалку продуктов, бросили крючья, ушли, повернувшись спиной к тонкому детскому лицу. Роптала свалка тихо, угрюмо, а может быть, то был шорох земли и мелкого щебня, потревоженного ногой в грязном сапоге. Но августовское позднее солнце выходило каждый день и шло по кругу за всадником в жокейской шапочке, не замечая вопроса в детских прекрасных глазах, может быть, не зная ответа, но, может, легче было солнцу, как и старому бомжу, отвернувшись, не заметить широко открытых глаз ребенка. Редкие фигуры людей бродили в красном облаке - тихой была свалка в этот час, немым размытым силуэтом застыла в закатном небе, черной тенью на высоком, косо срезанном краю кричал юродивый багровому очерченному кругу, падал и бился в судорогах, вставал на ноги, багровый круг солнца, срезав голову, качался на плечах его, Агриппина, обняв черные плечи, сказала: "Пойдем, сын, скоро созреет плод", положила руку его на живот свой - билось легко живое существо, пошел сын за матерью, поверив ей, потому что прекрасно и плодоносно было чрево ее.
1 2 3 4