* * *
Окончательно, прочно весна на Север приходит поздно, в июне. Наступает полярный день. Незакатное солнце низко кружит над тундрой день и ночь. И после отбоя не спится.
В такую вот солнечную июньскую ночь Мишка Костыря и Виктор Курбатов крадучись выскользнули из поста. На смотровой площадке нес вахту Генка Лыткин.
- Вы куда? - перегнулся он через перила.
- Рыбачить, - ответил Виктор.
- Старшина спит?
- Спит.
- Ну будет вам, когда проснется, - пообещал Генка и покачал головой.
- Ладно, - беспечно махнул рукой Костыря. - Ты иди лучше кашу вари.
Генка обидчиво засопел и отвернулся. Виктор усмехнулся, вспомнив, как Генка варил рисовую кашу. Они тогда с ним только что прибыли на пост, заменили двух заболевших цингой матросов. Никогда в жизни Генка не кулинарил, и в первое его дежурство по камбузу Чупахин дал задание попроще - всего-навсего сварить кашу. Генка набухал полную кастрюлю риса, залил водой, поставил на огонь и сел ждать. Смотрит: рис шапкой поднимается над кастрюлей. Что делать? Сообразил: неладно что-то. Позвать на помощь постеснялся. А рис все лезет и лезет. Схватил Генка ложку и давай уплетать. Полными ложками ест, давится полусырым, хрустящим на зубах рисом, а тот все прет и прет через край. Ел-ел - полкастрюли слопал. Вдобавок еще пересолил. Ребята от каши отказались. А Генка потом животом маялся.
Курбатов и Костыря перебрались с берега на ледовый припай и обосновались один у трещины, другой у полыньи. Гладкий и скользкий лед под ногами похрустывал, дышал, но до берега было недалеко и потому безопасно.
Виктор опускал в полынью самодельный сачок, через несколько минут поднимал его и вытряхивал на лед пять-шесть рыбешек. Попадалась все сайка, породы тресковых. Кастыря же ловил "на поддев", с пятью крючками. У него дело спорилось лучше, у ног лежала горка трепещущей рыбы, раза в два больше, чем у Виктора.
Всю зиму ребята питались солониной, консервами и сушеной картошкой. Осточертела такая еда, и теперь они были рады попробовать свежинки. Еще зимой Костыря обещал: "Погодите, вот весна настанет, и рыбки поедим, и птиц тут будет видимо-невидимо, яиц навалом. Откроем филиал ресторана "Дары природы".
Подошел Генка. Он томился ожиданием.
- Ну как?
- Порядок, - подмигнул Костыря.
- Вот Чупахин проснется, будет "порядок".
- Ты иди на свое место, а то сам наряд схлопочешь, - огрызнулся Костыря, снимая рыбешек и бросая их на лед.
Рыба билась, сверкая на солнце чешуей, и затихала. Издали будто груда серебра лежит.
Виктор бросил ловить и смотрел в блекло-синюю даль. Он подсознательно ждал какого-то дива, которое вот-вот должно было свершиться.
Солнце уже несколько дней не закатывалось, низко торчало над горизонтом и величественное снежное пространство днем и ночью дробилось, рассыпая радужные блики. Но было еще холодно.
И вдруг ощутимо дрогнул воздух под напором южного ветра, будто дохнуло из печи. Стало жарко, как возле огня, и это было странно: кругом снег, лед, Северный полюс обок, и вдруг жарко!
Костыря сорвал с головы шапку и, подбросив ее кверху, заорал благим матом:
- Весна, весна идет! Ура-а!
- Чего орешь? - весело отозвался Виктор. - Чупахин проснется.
- Чихал я на твоего Чупахина! - махнул рукой Костыря. - Весна!
И он лихо выбил чечетку на льду.
Виктор смотрел во все глаза. Он впервые видел, как внезапно и прямо-таки физически ощутимо вступает в свои права весна в Заполярье. То, что на Алтае происходит незаметно, исподволь, на что требуются дни и недели, тут совершается буквально на глазах.
Виктор вдруг уловил нежный перезвон, будто звенели легкие стеклянные колокольчики, и сначала не понял откуда, но тотчас увидел, что совсем рядом, у ног, сбегает в полынью ручеек, а вон еще один, вон еще! У Виктора будто пелена с глаз опустилась, и он увидел, как десятками ручьев блестит, переливает ледовый припай, как вся тундра, осиянная солнцем, дымится теплым воздухом и преображается не по дням, не по часам, а по минутам.
Виктор снял шапку, распахнул полушубок.
- У-у, вот это да! Смотри, как сразу! - восторженно крутил он головой.
- Тут всегда так, - ликующе скалил зубы Костыря. Он был старожил, вторую весну здесь встречал. - Здорово, черт побери!
- Здорово!
Из поста вышел Чупахин.
- Полундра, - предупредил Виктор.
- Э-эх! - протянул Костыря. - Испортил весну.
Чупахин добрался до ребят. Молча посмотрел на серебристую груду рыбы и потом долго не отрывал глаз от горизонта. Неожиданно сказал:
- Красота-то какая!
Костыря хмыкнул:
- Гляди-ка, и тебя пробрало.
Чупахин, не удостоив его взглядом, сказал:
- Три наряда вне очереди.
- На двоих? - осведомился Костыря.
- На одного.
- Несправедливо.
- Справедливо. Ты - зачинщик. А тебя, - Чупахин неулыбчиво взглянул на Виктора, - предупреждаю.
- Испортил рыбалку. - Костыря нахлобучил шапку на голову. - Смотри, сколько наловили, а ты "три наряда"...
- Вот и будешь чистить на камбузе, уху варить.
* * *
Через несколько дней тундру было не узнать. Ударили южные ветры, установились погожие деньки, и неприхотливая северная растительность буйно поперла из земли. Прямо на глазах тундра покрывалась цветами самой яркой, самой сочной раскраски. Виктор дивился, он никак не ожидал здесь такой щедрости красок, такого множества цветов: для него тундра была мертвым окоченелым краем. Теперь же здесь молодо, буйно, торопливо кипела жизнь. На северных склонах еще лежал искрящийся снег, а на южных - ярко и сочно зеленела трава и кудрявился мох. Распустились большие и неправдоподобно красивые полярные маки, выбросил глянцево-зеленые листки ползучий кустарник, карликовая березка надела сережки. В низинках, на льду, собиралась чистая вода. Она была необыкновенно вкусна. Стоило ее попить с ладоней - и кровь закипала в жилах. Хотелось свершить что-то необыкновенное, хотелось пуститься в пляс с песнями и посвистом. Эту воду пили птицы и, наверное, хмелели. Птичий гомон разрывал долгое безмолвие тундры. Кругом свистело, крякало, шипело и хлопало крыльями так, что стонала земля.
Виктор ошарашенно глазел на этот праздничный весенний базар и не мог надивиться. Вот это да! Голоса человеческого не слышно!
Море тоже изменилось. Всплыл береговой припай и, освобожденный от снега, сверкал зеленоватым стеклом на изломе. Льды дрейфовали в открытое море, белыми полянами тянулись до самого горизонта. У берега колыхалась широкая полоса зеленой воды. И даже на глаз было видно, как она холодна.
В такие дни Виктор любил ходить в тундру и всегда с удовольствием выполнял приказание Чупахина осмотреть берег в секторе поста. Обычно он ходил с Генкой.
...Когда они попали на пост, дождливой и холодной осенью прошлого года, Генка тоскливо сказал: "Ну занесло нас! До дому не докричишься". А теперь, в эти весенние дни, будто и не было мучительно длинных месяцев, когда вокруг завывала метель и на тысячи верст был только снег да нервно переливающиеся сполохи северного сияния. К посту подходили белые медведи, и ребята отпугивали их выстрелами. В такой обстановке можно было и одичать, если бы не железная воля Чупахина.
Теперь все это позади, и тундра уже не кажется гибельным местом, сейчас она даже напоминает родную сторонку: тот же простор, куда ни кинь глаз, тот же цветистый убор, тот же вольный ветер с юга.
Детство Виктора прошло в степном Алтае. Там теплые озера и быстрые реки, хранящие холодок поднебесных снегов. На горизонте синие горы подпирают безоблачное небо. Короткое детство, налитое до краев солнцем, счастьем и радостью, кончилось в тот ноябрьский вечер, когда накануне праздника принесли отца домой. Истекая кровью, отец хрипел на лавке: "Врешь, наша перетянет! Советскую власть на вилы не подымешь!" Неулыбчивый и добрый отец прошел с боями всю землю: и в первую мировую воевал, и в революции участвовал, и в гражданскую был партизаном на Алтае. Первый большевик в своей деревне. В тридцать втором раскулачил он своих старших братьев. Они и запороли его вилами. После похорон видел Виктор своих дядьев. Вели их под конвоем. Страшны были они, страшны своей непримиримостью, злобой лютой. А когда-то угощали они Виктора сотовым медом, по голове гладили. Виктор помнил, как один из них вытащил пчелу из меда, обтер ее осторожно, отпустил лететь, сказав: "Божья тварь, тоже жить хочет". А родного брата на вилы поднял...
Вскоре после убийства отца переехали они с матерью в небольшой городок. Там, в школе, он оказался на одной парте с Генкой Лыткиным. С той поры неразлучны они, даже служить попали вместе. Не каждому так повезет - служить вместе с другом...
Идет Виктор берегом моря, листает мысленно страницы своей короткой восемнадцатилетней жизни и все чаще вспоминает дни - год назад, - когда уходили они с Генкой на службу. Тогда, рано утром в день отправки, пришли они с Генкой к Вере - чернокосой и черноглазой однокласснице попрощаться. Генку Виктор для храбрости взял. На стук вышла Верина мать. Виктор оробел. Генка за спину спрятался. Верина мать недовольно оглядела смущенных парней: "Спит Вера, еще бы среди ночи пришли". - "Мы на фронт уходим", - сказал Виктор. Во взгляде женщины что-то дрогнуло. Молча вошла она в дом. Вера выскочила заспанная, испуганная. Смотрела во все глаза на Виктора. Генка тактично смылся, мать тоже не показывалась, только младшая сестренка Веры, этакий чертенок с косичками, вертелась под ногами и таращила любопытные и хитрющие глазенки. Вера прогнала ее. Тогда-то Виктор расхрабрился и чмокнул Веру куда-то в нос, а она замерла и невпопад спросила: "Учиться не будешь?" Чудачка! Он на фронт уходил, а она о школе. "Ты меня жди", - сказал Виктор наставительно, он знал, что все так говорят, когда уходят. Даже в песне поется: "Жди меня, и я вернусь..." "Буду, - прошептала она. - Я дождусь..."
* * *
Вот-вот должно было прийти на пост судно из Архангельска. Матросы с томительным нетерпением ели глазами край моря, уже чистого ото льда, спрашивали Пенова: "Ну скоро, что ли?" Радист пожимал плечами. "Чего ты тогда сидишь у рации без толку! Намекнул бы в штаб, что, мол, пора".
В один из таких дней Чупахин и Виктор Курбатов смолили шлюпку, которая понадобится при подходе судна. На смотровой площадке изнывал на вахте Костыря, а внизу, в кубрике, у рации сидел Пенов - наступил установленный час связи со штабом.
Костыря, насвистывая "Чижика-пыжика", скучающе глядел на море.
Серая туманная дымка начинала затягивать воду. Горизонт уже был не виден. Костыря поднял люк в кубрик и спросил Пенова:
- Ну что там штаб?
- Молчит пока.
- Плохой ты радист. У хорошего, как только сядет за рацию, сразу же "пи-пи-пи".
- Ты своим делом занимайся, - недовольно сказал Пенов. - В мое не лезь.
- "Своим", - передразнил Костыря. - А у меня как раз никакого дела нет. Вот давай поговорим за жизнь. Знаешь, почему вас, вологодских, телятами зовут?
Не успел Пенов обидеться, как Мишка обрушил на его голову историческую небылицу.
- Дело было при Петре, при твоем тезке. Приказал он набрать для армии провиант: с Украины там хлеб, с Астрахани рыбу, а с Вологды телят на мясо. Дает вологодскому губернатору телеграмму: срочно выслать эшелон телят. А у вас там, в Вологде, телеграфист пьяный сидел, с девкой обнимался. Перепутал слово, вместо "телят" поставил "ребят". Губернатор собрал парней, в эшелон их - и к Петру, в Питер. Комендант Меншиков приходит разгружать вагоны, глядь - вместо телят вологодские ребята! С тех пор и зовут вас телятами.
- Не было при Петре ни телеграфа, ни железной дороги, - буркнул Пенов.
- Ну и что! - не растерялся Костыря. - Телята-то были. Были или нет телята? - напер он на Пенова.
- Были, - сдался радист.
- Так чего же ты споришь, чего мне голову морочишь! Историю знать надо, - постучал Костыря пальцем по лбу. - Темнота! Я тебе еще могу рассказать, как...
Заработала рация, Пенов махнул Костыре рукой: замолчи, мол, сгинь, и весь напрягся, принимая радиограмму. Костыря тихонько прикрыл люк.
По мере того как из россыпи точек и тире возникал смысл радиограммы, Пенов все больше бледнел. Уже отстучала морзянка, а Пенов еще и еще раз пробегал взглядом написанное и не верил своим глазам.
- Товарищ старшина, товарищ старшина! - закричал он, выскакивая из поста и со страхом, будто змею, неся в руке на отлете ленту с текстом.
Чупахин и Виктор бросили смолить шлюпку и смотрели на подбегающего радиста.
- Корабль к нам идет?! - обрадовался Виктор. - Смену везут?
- Товарищ старшина!..
- Давай, чего орешь. - Чупахин выдернул из рук Пенова ленту.
С радостным ожиданием быстро пробежал глазами текст и нахмурился.
Пенов испуганными глазами следил за выражением лица старшины, и на его собственном лице, как в зеркале, отражались тревожные мысли Чупахина.
Старшина еще раз прочитал радиограмму, сурово и беспокойно взглянул на Виктора и быстро пошел в пост. Поднялся по трапу на смотровую площадку.
- Костыря!
- Все в порядке, - доложил Мишка, глядя на старшину невозмутимыми глазами.
- Дай-ка бинокль!
- Туман падает, - сказал Костыря, подавая бинокль, - ни черта не видно.
- Прочти вот. - Чупахин подал ленту, а сам, взяв у него бинокль, внимательно оглядывал море.
Костыря прочитал радиограмму, протяжно свистнул и наметанно зорко окинул море, потом выжидающе уставился на старшину.
Чупахин отнял от глаз бинокль, серьезно посмотрел на Костырю, Пенова и Виктора, поднявшихся вслед за ним на смотровую площадку, и приказал:
- Пенов, от рации не отходить!
- Есть не отходить от рации! - повторил радист и тотчас спустился вниз.
- Костыря, тебе наблюдать за морем!
- Есть!
- А ты со мной вниз!
- Есть! - сказал Виктор.
Еще раз окинув туманное море, Чупахин спустился вниз, в жилой кубрик, где спал после вахты Генка Лыткин и чистил оружие Жохов.
Генка долго не мог проснуться и в полусне, с закрытыми глазами, натянул на босую ногу сапог, а потом начал наматывать на этот сапог портянку.
- Проснись! - потряс его за плечо Чупахин. - Чего делаешь? Открой глаза.
Генка открыл и долго, бестолково хлопал ими, не в силах освободиться от власти еще по-детски сладкого сна. На щеке его нежно алел рубец от подушки, в волосах запуталась пушинка, и походил он сейчас не на матроса, а на мальчишку, которого мать подняла в школу.
Чупахин, самый старший на посту не только по званию и должности, но еще и по возрасту - ему было двадцать, - с сожалением поглядел на Лыткина, вздохнул и зачитал радиограмму. В ней сообщалось, что в квадрате их поста погиб советский транспорт, и приказывалось немедленно начать обследование побережья.
- Курбатов, пойдешь с Лыткиным до Прелой Губы, - приказал Чупахин Виктору. - А мы с Жоховым - на запад.
- Есть! - откозырял Виктор.
- Примечайте все. Может быть, где что прибьет к берегу, обломки там или еще что. Может, шлюпку увидите.
- Ясно! - ответил Виктор и закинул винтовку за спину.
* * *
Пенов сидел с наушниками на голове и, поминая всех чертей, чинил штаны, которые только что распорол, зацепившись за гвоздь. Чинил, а сам с тревогой думал о погибшем транспорте. Что случилось с ним? Налетел на мель? Но здесь глубина. Или льдами затерло. Но сейчас море совсем чистое, да и вообще тут опасных льдов из-за Гольфстрима не бывает. Может, немцы утопили? Чепуха! Откуда они тут, в тысячекилометровом тылу!
Так думал Пенов, а сам напряженно вслушивался в эфир. В наушниках пищало, свистело, обрывалось, наступала тишина - и вновь пищало. Все было как обычно.
Выше, на смотровой площадке, скучал Мишка Костыря.
На море все плотнее опускался туман.
Костыре не по нутру были такие вахты на смотровой площадке. Торчать пеньком четыре часа не в его характере. И вообще ему непонятно, зачем эти наблюдения? Немцы, что ли, тут появятся? Наши-то корабли не очень часто ходят, не то что немцы. А уж не тот ли это корабль, который должен был прийти к ним? А если тот?
- Петька, слышь! - крикнул Костыря, открыв люк. - Ничего больше не передавали? Это не тот транспорт, который к нам должен зайти?
- Не знаю. Молчит рация.
- Вот черт! - Костыря закрыл люк. - Неужели загнулись кореша?
Костыря раздумчиво глядел на море, которое все плотнее и плотнее закутывало мглой. Старшой попер вдоль берега, какого черта он увидит! Утром бы пораньше встали и обследовали. Старшой, конечно, служака. Откуда такие берутся! Говорят, хохлы - служаки. Но вот он, Мишка, хохол. Какой он служака? А Чупахин - кацап из-под Омска. Ввел порядочки как на корабле. На посту курить, например, запрещает! А кто увидит? Кто узнает?
Костыре, как назло, захотелось курить. Может, и не хотелось, недавно и курил, но Мишке казалось, что вот если сейчас же, немедленно, не закурит, то помрет. Да и погреться пора уже. С севера тянуло промозглым холодом. Лето называется! Хорошо там в тепле сидеть, постой-ка вот тут, на открытом месте. В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а тут... Зря он, Мишка, не радист, а просто "рогаль", строевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12