- Вот, Данила Петрович, поспорили с вашим сыном, кто лучше косит. Сейчас устроим соревнование, будьте судьей. - И, обращаясь к отцу, сказал: - Ну, секретарь, снимай свою гимнастерку!
Эйхе и отец скинули гимнастерки и какое-то время блаженно поводили незагорелыми плечами под лучами солнца. Высокие, сильные, они походили друг на друга, только дядя Роберт был немножко поуже в плечах и потоньше в поясе. Да еще бородка с усами, а отцовское корявое лицо было гладко выбрито. И все же они чем-то очень походили друг на друга.
Отец встал впереди.
- Ну, поспевайте, Роберт Индрикович! - задорно сказал он. - Не потеряйте меня из виду. В крайнем случае держитесь во-он на ту березку без вершинки.
- Ладно, ладно, - ответил Эйхе, пробуя, крепко ли прикреплен держак у литовки.
Широким взмахом отец выхватил огромный полукруг и с сухим шорохом бросил охапку кошанины в пышный ряд. И пошел, пошел! Сильно, красиво, стремительно продвигаясь вперед. Каждое движение отца было полно уверенности и умения опытного косца.
А дядя Роберт все стоял и, прищурясь, прикидывал расстояние до отца.
Я даже забеспокоился: "Чего он не начинает? Так никогда не догнать отца. Вон где уж отмахивает!"
Но вот отец, видимо, дошел до мысленно отмеченной Эйхе черты, и дядя Роберт двинулся. Я даже не понял сразу, что произошло. Вроде он и не взмахивал литовкой, а перед ним оказался гладко выбритый полукруг, не такой широкий, как у отца, но удивительно ровно скошенный.
И все так же легко и свободно дядя Роберт вдруг на глазах стал догонять отца. Казалось, он просто идет, а литовка в руках - это так, безделушка, и сами собой перед ним скашиваются круговины.
Отец оглянулся и нажал. Но Эйхе неумолимо нагонял. До конца прокоса, до той самой березки без вершинки, осталось каких-нибудь шагов десять, когда дядя Роберт крикнул:
- Сторонись! Срежу!
И отец сошел с прокоса, уступив место.
Эйхе докосил до березы, спросил:
- Эта, что ль, березка-то?
- Эта, - засмеялся отец, вытирая с лица пот. - Ну и ну! Не ожидал!
Дядя Роберт улыбнулся.
- Не ожидал, говоришь? Старая батрацкая закваска. С отцом батрачили, вволю покосили.
- Да и я не из помещиков, - сказал отец. - Тоже навык имею, а вот так...
- На силу надеешься, а в косьбе это не главное. Главное - ритм сохранить и дыхание, как у спортсмена. А ты рывками идешь, быстро выдыхаешься.
Отец несколько сконфуженно и в то же время довольно покачивал головой, поглядывая на Эйхе.
- Ну чего же мы встали? - спросил дядя Роберт. - Давай косить!
И они опять встали в ряд, только теперь Эйхе первым. И пошли, и пошли! Любо-дорого посмотреть!
Луговину выпластали мигом.
- А что, Роберт Индрикович, не искупнуться ли нам? - предложил отец, когда они кончили косить.
- Можно, - согласился Эйхе и подмигнул мне: - Держись, мушкетер, утоплю.
- Его уже топили, - сказал отец.
- Как так?
- Да так. Сусекова сын, старший.
- Вон как, - обнял меня за плечи дядя Роберт. - И стреляют в нас, и топят, и травят, а мы всё стоим. Вот так мы!
После купания Эйхе и отец уехали. Мы с дедом опять одни.
Вечером разжигаем костер и долго сидим возле него. Дед мастерит туесок из бересты под ягоду. Любит он с туесками возиться. Под воду делает их, под ягоду, под пшено. На туеске немудреный узорчик каленым шильцем выжигает: петушков там, ромашку, ягоду-клубнику. Сидит мастерит, мне про ранешнее житье-бытье рассказывает:
- От зари до зари хрип гнули, потом умывались, а хозяйства одна кобыла - соломой глаз заткнут. Да и та сдохла. Совсем обезручела наша семья. Вот тогда-то и подались мы с Пантелеем в батраки. Хлеб с лебедой замешивали. Мерекаешь?
- Мерекаю.
- То-то. А потом такие, как Эйхе, революцию сделали. Он здесь, в Сибири-то, давно побывал. Пантелей сказывал, что в пятнадцатом году сослали Роберта Индриковича в Канский уезд на вечное поселение. За то, что против царя шел. А он оттуда убежал и в Иркутске в шестнадцатом году в подполье работал, опять против царя народ подымал. Ну, а потом в Ригу-город перебрался, в родные места. И опять там в подполье работал. Потом революция произошла, и он все там работал на партийной работе. А когда германцы заняли Ригу, он опять в подполье ушел, пока его не арестовали. Но он и от немцев убежал, не больно они его и видели. А потом где он только не работал! И в Сибири опять с двадцать четвертого года пребывает. Всяких спекулянтов и бандитов ловил, когда в ревкоме работал, а теперь вот секретарь самый главный у нас.
Дед выхватил из костра уголек и, держа его в пальцах, раскурил трубку. Затянулся, задумчиво поглядел на огонь:
- Каких мытарств на его долю только не выпало! А не согнулся, все за народ шел. Он, Ленька, в большевики пятнадцати годов вступил, в девятьсот пятом году еще. А через два года его уже в тюрьму упрятали. А потом и началось: и тюрьмы, и ссылки, и за границей житье, до революции самой. А он как был нацеленный на революцию, так и остался. Железный человек, право слово! Тебе бы таким быть.
Я слушаю деда и думаю, что и я буду таким, как Эйхе, как отец, буду всю жизнь за Советскую власть стоять.
- Да-а, счастливая тебе жизнь выпала, Ленька. Вот кулаков к ногтю сведут, совсем жизнь настанет - помирать не надо. Школу пройдешь, глядишь, на учителя выучишься иль, скажем, на инженера, которые на фабриках работают.
- Летчиком буду.
Дед подумал, пыхнул трубкой.
- Тоже резон. Держава теперь вся на крыльях. А работа, она любая хороша, ежели честно к ней относиться. И человек по труду узнается, по рукам.
Я смотрю на дедовы узластые, раздавленные работой руки и думаю о том, что не знали они никогда покоя. И странно их видеть неподвижными, когда дед отдыхает, положив ладони на колени. Редко я их вижу такими.
Глава семнадцатая
Как-то раз послал меня дед за лошадьми. Спутанные, они паслись в роще, в холодке, подальше от злых слепней.
Роща стояла тихо-тихо, объятая полдневной дремой. Я брел среди березок, пронизанных ломкими солнечными лучиками, и прислушивался: не порскнет ли где лошадь, не звякнет ли балабон. Но, кроме болтливого чечекания сороки, что перелетала с дерева на дерево за мной, ничего не было слышно. Запропастились куда-то, подумал я, как вдруг услышал какой-то непонятный звук.
Прислушался - тихо.
Я сломил было дудку, чтобы напиться из ручья, как снова донесся тот же звук. Теперь я понял, что это был крик. Сначала я подумал, что это дед меня кличет, но прислушался получше и разобрал, что крик доносится со стороны озера. Крик был протяжный и рвущийся. Кто-то звал на помощь.
По спине у меня побежали мурашки. На миг мне стало жутко, потом я бросился к озеру.
Озеро, заросшее в конский рост осокой и камышом, находилось по другую сторону рощи. Обдираясь о сучья и пни, я ломился напрямик. Когда выскочил из рощи, по сердцу резануло: "Тону-у!"
До озера рукой подать, но добраться до воды было не так-то просто.
Я продрался сквозь щетинистую непролазь прибрежных кустов и вывалился на мысок, поросший мелкой травкой-муравкой. И тут же увидел, как среди спутанных, взбаламученных кувшинок то показывается, то скрывается что-то черное. Не сразу понял, что это голова. Кто-то увяз в кувшинках.
Я заметался по берегу, не зная, что делать. Кидаться в кувшинки было опасно. Длинные, гибкие, как проволока, стебли цепко хватают под водой за ноги. В два счета можешь запутаться и потонуть.
- О-о-о-о! - доплеснулся хриплый, захлебывающийся крик и подтолкнул меня.
Теперь я разглядел, что тонул мальчишка. Смутно знакомое лицо на миг повернулось ко мне, и снова тяжелая зелень воды сомкнулась над ним и разошлась пологой волной. Не раздумывая больше, я бросился в воду.
На счастье, попалась полузатопленная березовая коряга. Подталкивая ее впереди, я плыл к утопающему.
Вынырнув, он увидел меня и забарахтался еще сильней. Я выбивался из сил: коряга оказалась тяжелой. Наконец я подтолкнул ее к мальчишке, но там, где только что торчала его голова, расходились круги по воде. "Потонул!" - ужаснулся я. Но вот медленно-медленно из глуби показалось трупно-белое лицо с вылезшими глазами, полными смертельного ужаса.
- Хватай! - крикнул я и сам захлебнулся.
Мальчишка схватился за корягу, рывком навалился на нее, а другой конец коряги двинул меня по голове. Брызнули искры, и вода сомкнулась надо мной. Погружаясь, я чувствовал, как цепко стреножат меня водоросли. Коричневая вязкая глубина всасывала. Ледяной холодок смял сердце. Отчаянно напрягая силы, я вынырнул и мертвой хваткой спаял пальцы на коряге. Судорожно хапнул воздуха, вместе с ним воды, и зашелся в кашле.
Когда очухался, разглядел, что за другой конец коряги держится Пронька Сусеков. Налитые мутью страха глаза в упор вонзились в меня.
- Плывем! - выплюнул я вместе с водой.
Пронька отчаянно замотал головой. Он боялся даже сдвинуться с места.
- Поплыли! Толкай корягу! - крикнул я, ничего не испытывая, кроме жгучего желания немедленно почувствовать под ногами твердую опору.
С огромным трудом добрались мы до берега. Пошатываясь, вылезли на сушу и упали, задыхаясь от пережитого и усталости. Чугунное сердце колотилось где-то в горле, в ушах звенело.
Обессиленные, лежали рядом, торопливо захлебывая в себя воздух. Пустое безразличие овладело мною, хотелось только лежать и ни о чем не думать.
Тяжко пахло тиной и сырью.
Сквозь полуприжмуренные ресницы я вдруг увидел необыкновенно красивый цветок. Маленькое солнце было обрамлено снежными лепестками, на которых, переливаясь, сверкала всеми цветами радуга. Маленькое солнце вздрагивало и тянулось ввысь. Присмотревшись, с удивлением понял, что солнце - это ромашка, и на ней брызги воды. Ни раньше, ни после я не встречал более сказочного цветка, чем в этот миг возвращения к жизни.
Проньку стало тошнить. Он корчился, выворачиваясь наружу. Мне тоже стало муторно. Пошатываясь, я встал и глянул на озеро.
На том месте, где мы чуть не распрощались с жизнью, плавали измятые, сорванные кувшинки и лепешистые листья. Место уже затягивалось ряской.
Шагнув, я наступил на что-то круглое. Это была бутылка, вывалившаяся из кошелки, которую я опрокинул, когда метался по берегу. Бумажная затычка откупорилась, и из полупустой бутылки резко пахло самогоном. Тут же лежало что-то сальное, завернутое в газету, рядом буханка хлеба и перья зеленого лука.
Сзади послышался шорох, я повернулся. Пронька стоял на ногах и настороженно следил за мной.
Мы долго и молча глядели друга на друга. Загнанным зверьком метался в его глазах испуг.
Трезвея от острого укола догадки, я понял, что Пронька кому-то нес еду. Пронька шел в лес! Кому он нес еду?
Мы смотрели друг другу в глаза и понимали, что мы враги. И не просто враги-мальчишки, которые через день-два помирятся, а враги по-взрослому, враги на всю жизнь, враги насмерть. Всего несколько минут назад я кинулся его спасать, вместе выбирались из воды, а теперь мы снова враги. Я пошел прочь. Шел и думал: если бы сразу знал, что тонет Пронька, если бы знал, что он несет еду в лес, стал бы я его спасать? Ломал голову и не мог найти ответа.
Лошадей я нашел забившимися в самую чащу от немилосердных в полдень слепней.
- Чего ты так долго? - спросил дед. - И мокрый.
- Сорвался в воду, - ответил я.
О Проньке ничего не сказал. Решил разгадать все сам.
Глава восемнадцатая
Дни стоят изумительные. До краев налитые пряным запахом цветочного царства, пылают ранними зорями, а вечерами полны звона кузнечиков, свежести и покоя. Изредка величаво проплывет по небосводу тучка, вытряхнет дождь с молниями, и опять первозданно сияет высь.
Я хожу по пояс голый и стал черный, как негр. Руки болят. Дед говорит: силой наливаются. И мне приятна эта боль.
Раз в полдень, когда я собрался идти купаться, дед сказал:
- Дождик будет: паук пряжу свою собирает.
Я не поверил дедову предсказанию - уж больно чисто было небо - и ушел на Ключарку.
Берега ее заросли черемухой, тальником, смородиной. Все это буйно переплетено цепкими плетями дикого хмеля и превратилось в непролазные чащи.
Я люблю эти дрёмы.
Продираюсь сквозь них и выхожу на облюбованный мною мысок. В тихой заводи отражаются стрекозы. По воде стремительно, как мальчишки на коньках, скользят жуки-водомеры. На недалеком перекате дремотно перешептываются солнечные струи.
Воздух здесь пропитан запахом воды и едва внятного аромата белых кувшинок. В камыше противоположного берега жируют утки. Слышно призывное покрякивание матки и пискотня выводка. Верхушки камыша вздрагивают - это утята пробираются за маткой.
Захожу в воду и погружаюсь все глубже и глубже, а мне кажется, что иду в гору, и я невольно поднимаю при каждом шаге ногу выше. Так бывает, когда глядишь в воду в солнечный день.
Вода светлая-светлая, будто упал на землю осколок неба вместе с облаками, и я купаюсь среди этих облаков.
Потом валяюсь на песке, вдыхаю его горячий пресный запах и ни о чем не думаю.
Прискакала верхами ватага мальчишек. Врезались в тишь, раскололи глянец речки, зернистыми брызгами обдали меня. Кони фыркают и с удовольствием лезут в воду. Ребята как вьюны вертятся на лоснящихся конских спинах и орут по-сумасшедшему.
Сверкая белыми задами и черными пятками, мальчишки ныряют прямо с лошадей и достают грязь со дна в доказательство того, что донырнули.
- Айда на протоку! - кричит рыжий мальчишка, вихляясь на гнедом мерине.
- Там глыбко, - откликается другой.
- Не-е! Не глыбко! Тебе по пазушку, по шейку не будет.
Мальчишек этих я не знаю и слежу за ними настороженно: не полезут ли драться.
- Эй!
Это мне.
- Айда с нами! Лошадь дадим.
Но мне скоро возвращаться к деду, и я отказываюсь. С криком, со свистом ускакали мальчишки на протоку.
И снова я один. И опять застойная дремотная тишина кругом. Смотрю, как по серебристо-сиреневому плесу пробегает легкая рябь, как стайка пескарей лениво шевелит плавниками в золотых лучах, пронизывающих воду, и кажется мне все это сказкой, зачарованным царством. Может, здесь по ночам выходят русалки и плетут венки из белых лилий?
И я не удивился, когда наяву увидел русалку.
Откуда она появилась, не заметил. Из воды, знать. Она возникла на песке и скинула красненькое платьице. У меня перехватило дух.
А русалка вся тянулась к солнцу и вдруг крикнула:
- Эге-ге-гей!
Крик скользнул по воде и исчез где-то в вышине, потом откуда-то вернулось эхо, будто кто окликнул:
"Э-эй!"
Окликнул грустно и призывно, как кричат журавли по осени.
У меня гулко заколотилось сердце. А русалка, смеясь и крича что-то, бросилась в воду и подняла сверкающие, как драгоценные камушки, брызги.
Я схватил штаны и потихоньку выбрался из кустов. И, только порядочно отмахав по берегу, сообразил вдруг, что это же не русалка, а Аленка-тихоня! Ну конечно, она! Я встал, как на столб налетел. Сроду бы не поверил, что она такая... такая... Я никак не мог подобрать слова. И откуда она здесь? В голове все у меня перепуталось: и русалка, и Аленка, и легенда, и правда. Какой-то хмель ударил в голову, и я вдруг ни с того ни с сего тоже вскинул руки к солнцу и закричал:
- Эге-ге-гей!
И откуда-то с выси откликнулось эхо. А мне вдруг захотелось плакать. Может, оттого, что увидел русалку, может, от степных далей, от счастья, может, от смутного предчувствия, что скоро кончатся счастливые дни моего детства.
И только теперь я заметил, как из-за горизонта выползает иссиня-черная туча с фиолетовыми подпалинами и доносится сдержанное погромыхивание.
Степь выжидающе замерла. Я с удивлением ясно почувствовал тишину настороженную, безмолвную...
Дохнуло ветром, по траве пробежала рябь, и вот уже волнами заходил кустарник, белея изнанкой листьев. Порыв ветра раздробил стеклянный покров Ключарки, вздыбил волны.
Громче и громче рокотал гром. Я пустился бежать. Догоняя, двигалась сверкающая на солнце стена водопада, окруженная облаком мелкого буса. Шум все нарастал и нарастал.
Первая капля крепко, как увесистая градина, стукнула в затылок. Потом другая, третья... и теплый июльский ливень тугим нахлестом косых струй обрушился на меня. Я пошел шагом. Все равно уж.
Молнии передергивали небо ослепительно синим огнем, гром встряхивал землю, но было не страшно: до того весела и озорна солнечная гроза! Дали размылись, краски полиняли, ничего не разобрать - кругом вода. У-у, вот это шпарит!
В шалаше, выжимая рубашку, спросил деда, откуда он знал, что будет дождь. Дед усмехнулся в усы.
- Птицы низко летали, с утра пчел не видать было. И цветы пахли сильнее, и вьюнок совсем закрылся. Да мало ли их, примет-то! Волосы мои, к примеру, тоже помягчали. К дождю.
Посмотрел, как я выкручиваю штаны, потом на степь, задернутую дождевой марью, и наставительно сказал:
- А ты примечай вокруг себя, не ходи полоротым. К примеру, ласточка возля человека вьется - быть дождю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11