.. И тот наш офицер. Подпоручик Гибель.
- Это какой, - говорю, - Гибель?
- А тот, - говорит, - который тебя по щеке ударил.
- Как? - я говорю. - Мать честная! Когда ты успел?
- А я, - говорит, - его в околотке... в сенях... прикладом. Пока ты там пирамидон кушал.
Ведь вы подумайте, какой ловкий парень! Он этого подпоручика с одного маху прикладом положил. Помните, доктор спросил, кто там орет? Так это Гибель орал. Зыков его в это время под лавку запихивал.
- Я, - говорит Зыков, - в этих сенях, между прочим, и погончики тебе раздобыл... Нет, - говорит, - не бойся. Не с покойника. Там у доктора китель висел. Так я с этого самого кителя. Ведь ты, - говорит, - теперь знаешь кто? Ты теперь - доктор.
- Фу, - говорю.
Я говорю:
- Зыков! Чего ж ты, братишка, тогда дурака валял? Чего ж ты со мной ругался?
- Ругался? - говорит. - А ты что - захотел, чтобы я целовался? Чтобы я тебя "дорогим товарищем" называл? Так нас бы с тобой тогда, дорогой товарищ, на одной березе повесили.
- Верно, - говорю. - Верно, Зыков! Ах, ну и ловкий ты парень, Зыков!
А он говорит:
- Да! У меня теперича такой вопрос: расстреляют меня, скажи, у ваших или нет, если я туды перемахну?
- Да брось, - говорю. - Ты что - генерал? Или ты полковник?
- Нет, - говорит, - я - нижний чин.
- Ну, - говорю, - чего ж нам тебя стрелять? Мы расстреливаем врагов, капиталистов, а ты кто? Ты же не капиталист? Ты же не с буржуазного класса?
- Я, - говорит, - таких слов не понимаю. Но я, - говорит, - окончил приходскую сельскую школу. Два класса. А после батя меня в пастухи отдал.
- Во! - говорю. - Значит, мы с тобой одного звания. Я тоже в пастухах воспитывался. Да что, - говорю, - я! У нас вся армия с пастухов, да с маляров, да с каменщиков. У нас, - говорю, - тебя примут во как! Свой парень! Мужик! Где же тебе иначе служить, как не в буденновской армии?
- Верно, - говорит. - Мне, - говорит, - в казаках служить неподходящее дело. Я, - говорит, - это давно о Буденном мечтаю. Мне, понимаешь, ужасно охота его поглядеть. Какой он такой, Буденный? Ты его видел?
- Да, - говорю, - видел. Но только - на стенке. Портрет его у нас в штабе на стенке висел. На белой лошади.
- А что, - спрашивает Зыков, - он - с офицеров бывших?
- Ну да! - говорю. - Ты что - сдурел? Ведь он же командует цельной армией.
- Значит, из генералов?
- Да нет, - говорю, - из бывших батраков. Представь себе - нашей губернии мужичок. Да, впрочем, - говорю, - сам увидишь! Если мы до Луганска дойдем и я Буденного разыщу, я тебя обязательно с им познакомлю.
- Знаешь что? - говорит Зыков. - Давай пойдем тогда поскорей, поищем дорогу.
- Пойдем, - говорю.
А сам, понимаете, и встать не могу. Развезло.
Зыков тогда меня поднимает, и я кое-как шагаю. Шагаем мы через лес и выходим на такую веселую опушку. И помню - выходим мы на эту веселую опушку, Зыков и говорит:
- А скажи, - говорит, - на коего лешего ты нашего часового тюкнул?
Я говорю:
- Как тюкнул? Я, - говорю, - его не тюкал. Это его один сумасшедший, наверно, угробил.
И только я это сказал - вы подумайте! - из кустов выходит мужик. Тот самый сумасшедший мужик, который меня, вы помните, напугал и в которого я с браунинга целился.
Идет он навстречу - лохматый, рваный, и опять, вы подумайте, улыбается. И опять он чего-то бормочет и чего-то шипит.
Я испугался. Стал. Но виду не подал.
Я говорю:
- А-а! Знакомая личность.
- Это кто? - спрашивает Зыков.
Я говорю:
- А это тот самый, который вашего караульного камнем убил.
Потом говорю:
- Ты что же это, братишка, по чужому пачпорту людей убиваешь? А? Меня, знаешь, из-за тебя чуть за нос не повесили. Чуешь? Ты, - говорю, - зачем это вздумал людей убивать?
А он отвечает:
- Да, - говорит. - Убивал и убивать буду. Я, - говорит, - вас всех изничтожу, мамонтово племя.
И вижу - глядит мне на левое плечо. А там, понимаете, на левом плече, у меня погон сверкает.
- Я, - говорит, - и вас не пожалею. И вас отошлю к богу в рай, сучьи дети!
Нагибается и - вижу - берет камень.
- Стой! - кричу. - Стой, шалопут!
Но тут, понимаете, - зззиг!
Над самой моей башкой летит камень. Ну, только на палец башки не достал!
Разозлился я.
- Чум! - говорю. - Сумасшедший! Остановись!
А он, вы представьте себе, бежит до канавы, нагибается и набирает полные горсти камней. И оттуда, понимаете, из засады, начинает в нас этим каменьем швырять. Мне в ухо два раза попал. Зыкову, кажется, в грудь или в нос.
Я говорю:
- Хватай его, Зыков! Чего там...
Навалились мы тут вдвоем на этого сумасшедшего, Зыков его по ногам хрястнул, а я в обнимку схватил и валю на землю... А он - сильный. Сумасшедшие, знаете, все сильные. Он ворочается, шипит, кусается - ну прямо никак невозможно его положить. И орет все время.
- Гады! - орет. - Собаки! Холуи буржуйские!..
Ну, тут я с себя ремешок стянул, - у меня ремешок был особенный, прочный, из сыромятной кожи, - и мы сумасшедшего кое-как связали. Чтобы он не орал, мы в рот ему напихали травы. И после, связанного, кинули в канаву, - лежи, мол, отдыхай.
И уж собрались дальше идти, - вдруг слышим топот. Казачий разъезд. Понимаете? Прямо на нас несутся.
- Стой! - говорят. - Кто такие? Откуда?
"Ну, - думаю, - Петя Трофимов! Завяз".
Сижу на земле на корточках и встать не могу.
А Зыков, вы знаете, не смутился. Он отвечает бойко:
- Так, мол, и так... Генерала Мамонтова личные курьеры.
- А куды идете?
- А идем, - говорит, - мы в деревню Курбатово, к полковнику Штепселю с донесением.
- Так, - говорят, - дело. А ну - поворачивай в штаб.
- Это зачем?
- А затем. Там разберемся.
И вижу - глядят на мои погоны. И хмуро посмеиваются. Дескать, нам все понятно. У нас глаза спробованные. Нас на арапа не возьмешь.
А только и Зыков не дурак. Он тоже глядит на мои погоны и тоже чего-то кумекает.
- Вы знаете, - говорит, - между прочим, кто это там сидит? Это, говорит, - самый главный врач деникинской армии. Он только что убежал из советского плена, и теперь ему спешно необходимо податься к Деникину. А я его личный конвой. Чуете?
Те говорят:
- Врешь?!
Он говорит:
- Если вы только осмелитесь нас задержать, вам от Мамонтова так влетит, что лозы не хватит. Верно, - говорит, - господин доктор?
А я, понимаете, прямо смутился и не знаю, что сказать.
- Да, - говорю. - Висеть вам, ребята, на первой березе. Серая, говорю, - вы скотинка. Какое вы имеете право так с благородным человеком поступать?
Я говорю:
- Наука этого не допускает.
Ну, они тут все сразу шапки посымали и стали затылки чесать. А тут, на наше счастье, еще какой-то подъехал. Казак. Он Зыкова знал. Он говорит:
- А! Зыков.
Зыков говорит:
- Здорово, Петров (или, там, Иванов). Подумай, какое дело: меня признавать не хочут!
Тот говорит:
- Что вы, ребята! Это же Зыков. С первого эскадрону. Нашему каптеру земляк.
Ну, тут уж бандиты совсем поверили, что я доктор, а Зыков мой адъютант.
- Пожалуйста, - говорят. - Можете ехать.
И мне говорят:
- Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.
Я говорю:
- Чего там... Ладно. Наука это допускает.
И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.
А они нам кричат:
- Послухайте! Эй... Послухайте!
- Что еще? - спрашиваю.
Стал. А Зыков мне шепчет:
- Дуй! Дуй, парень...
Они говорят:
- Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.
- А что такое?
- А там, - говорят, - за ручьем буденновцы окопались.
- Буденновцы? - говорю. - Ах, какой ужас! Ладно, - говорю, - не пойдем. Мерси вам. Можете ехать.
Они на коней позалезли и поехали.
А мы сразу - в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы думали - он задохся. Но видим, что нет сумасшедшего. Туда, сюда, представьте себе, исчез сумасшедший! Один ремешок в канаве лежит, и тот пополам лопнувший.
Ох, я дурак тогда был - мне до чего ремешка стало жалко, я чуть не заплакал! Зыков смеется, говорит: "Вот боров - какой сильный", - а я чуть не плачу. Тем более, что ремешок я купил у нашего взводного за четыре куска рафинада и ему сносу не было. Такой сыромятный, свиной кожи ремень - его двадцать пять человек тяни, не растянешь. А тут один человек без рук разорвал... Или он его зубами раскусил, - я не знаю.
Стою, вздыхаю. Вдруг вижу, что Зыков тоже нахмурился и тоже чего-то соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.
- Ты чего? - говорю. - Что с тобой?
- Погоди, - говорит, - не мешай.
И чего-то он себя осматривает и ощупывает и лоб потирает. Потом говорит:
- Я, - говорит, - забыл... Это какая рука?
Я говорю:
- Левая.
- А эта?
- Правая.
- Ну, - говорит, - слава богу! Давай сюда. На эту руку.
- А! - говорю. - Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое дело! Топаем, Вася!
Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только - недолго.
Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.
Иду раскорякой и думаю.
"Эх, - думаю, - герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а не за власть бороться".
А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:
- Стой! Ты ничего не слышишь?
- Нет, - говорю.
Остановился. Послушал.
И в самом деле, где-то далеко-далеко как будто горох молотили. Я говорю:
- Что-то трещит.
- Стреляют, - говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, говорит, - как ваши нашим накладывают?
- Да, - говорю, - чую.
Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче - то справа, то слева - бум! бах!
- Ну, - говорит Зыков. - Довольно! Давай сымать эту дрянь.
- Чего, - говорю, - сымать?
- Погоны, - говорит. - Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.
- А пора? - говорю.
- Пора, - отвечает. - Вполне. Давайте, - говорит, - господин доктор, я вам первому сыму.
И начинает сдирать с меня деникинские погоны.
Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.
- А, - говорит, - холера!
Дернул и - прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.
- Есть, - говорит, - один штука. Давай, - говорит, - поворачивайся!
И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, слышим топот.
Опять, понимаете, не успели опомниться, не успели вздохнуть - опять конный разъезд несется.
И прямо на нас.
- Тикай, - говорит Зыков. - Тикай, парень, если жить хочешь.
И так, понимаете, поскакал, будто его стегнули.
И я побежал. Уж не знаю, как я бежал, но только бежал хорошо и от Зыкова не отставал.
А конники, ясно, нас нагоняют. Это в лесу легко убегать от кавалерии, а по гладкой дороге это не очень легко. Все-таки у них ног больше. Лошади все-таки.
Ну, слышу, что ближе и ближе стучат их копыта. И вдруг - трах-тах-тах!
Над самой моей башкой свистит пуля.
Бах! - еще раз...
Как принялись пулять из берданов - спина похолодела.
Зыков мне говорит:
- Милый! Браток!
Я говорю:
- Что?
Он говорит:
- Милый... товарищ! Не отставай...
Гляжу на него: бледный несется, глаза выкатил, на губах пузыри белые, как у лошади.
- Беги, - говорит. - Беги, пожалуйста... Не отставай. Милый...
Ох, не хотелось, как видно, парню обратно к Мамонтову! Видно, и в самом деле хотел он перед смертью Буденного повидать.
Да и мне помирать не хотелось. Я прямо как орловский рысак скакал.
Бежим, понимаете, а вокруг такая пылища, как дым на пожаре. Дороги не видно. И Зыкова мне тоже не видать. А сзади так и трещит:
Бум! Бах! Трах!
Вдруг Зыков мне что-то сказал. Не сказал, а крикнул:
"Ай!"
Или:
"Ой!"
Я не помню.
Я повернул голову и вижу: упал мой Зыков навзничь, лежит на дороге, щека у него в крови, а нос в земле.
А сзади: бах! бах!
Я побежал. Вперед. Не могу. Не бежится. Вертаюсь тогда назад и кричу.
- Зыков! - кричу. - Вставай! Зыков!
А он - не встает. Не шевелится. Землю нюхает.
Хватаю его тогда за плечо. Трясу что есть силы.
- Зыков, - говорю, - хватит трепаться! Вставай!..
Но тут над самой моей головой:
- Стой! Руки кверху!
Поднимаю я эту свою чумовую голову и вижу...
Мать честная! Вижу на мятых солдатских фуражках красные красноармейские звезды.
Сел я тогда, как помню, в самую пыль, где Зыков лежал, и говорю.
- Товарищи! - говорю. - Что же это? Зачем? Ведь вы же, - я говорю, своего убили!
- Брось, - говорят. - Не вкручивай. У наших погоны не блестят.
- Да мало ли, - я говорю, - что погоны! Он все-таки свой! Он, - говорю, - наш!
- Верно, - говорят. - Это ты правду сказал, что ваш...
А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.
- Эва, - говорит, - эполеты-то - с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?
- Сам ты бандит, - говорю. - я тебе, знаешь, - за оскорбление...
Я задохнулся даже. "Что, - думаю, - за черт? К своим попал, а так встречают".
Я говорю:
- Я тебе зубы пересчитаю.
Он говорит:
- Ладно. После посчитаемся. Товарищи, - командует, - убитого обыскать, а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.
Я тут только и понял.
- Вы что, - говорю, - думаете, я - белый?
- Нет, - говорит, - ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.
А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок и шарят во всех карманах. Говорят:
- Еще дышит.
- Ладно, - говорит взводный. - Пускай подышит. Погода сегодня чудная.
Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:
"Василий Семенович Зыков, первого эскадрона добровольческой казачьей дивизии генерала Мамонтова рядовой".
- Н-да, - говорит взводный. - Это наш. Это по всему видно, что наш. А ну, - говорит, - на коня, хлопцы!
А мне говорит:
- А ну, солдат... Вперед - за бога, царя и отечество!
- Ну нет, - говорю. - Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой. Слышите?
- Извиняемся, - отвечают. - У нас катафалка с собой не захвачено.
- Я, - говорю, - не пойду без него.
- Не пойдешь? Верно? Не шутишь? Ну, если так, то бери его сам. Неси на закукорках. Согласен?
А я - что вы думаете? Я понатужился, сграбил Зыкова в охапку и положил на плечо. Ну, тяжело, конечно, а все-таки я не упал и Зыкова не уронил и стою на своих ногах.
Ну, тут мы поехали.
Спереди едут двое на дозоре, слева еще один, справа еще один, сзади взводный на белой лошади, а посредине Зыков на мне. Конечно, ноги у меня неподкованные, и шибко бежать я не в силах. Тем более, что мозоли, спина... Сами знаете. Я не особенно шибко иду. И невесело.
Иду я, как пьяный. Глаза закрываются, ноги шатаются... И все время, тем более, на коней натыкаюсь. Все время меня окрикивают:
- Эй! Беляк! Лошадей не пугай... Чучело!
Я говорю:
- Извиняюсь. Нечаянно.
И дальше иду. Мне, понимаете, все равно, что кричат. Мне не жалко. Такая в башке чепуха, что и думать не хочется.
Думаю только, что чепуха. Чепуха такая, что ужас! Ужас, какая чепуха! Ведь это представить надо: буденновец к Буденному в плен попал!
А все-таки мне спокойнее.
Свои ведь, черт подери! Ведь свои все-таки, со звездочками. Разве я надеялся, что увижу своих, со звездочками? Нет, никогда не надеялся.
А сбоку копыта стучат. И в голове стучит. И на плече Зыков поминутно вздрагивает.
"Ах, - думаю, - бедняга Зыков! Погиб ты, - думаю, - не за медную пуговицу. И не увидал ты мечту своей жизни, товарища Буденного".
Но я не могу. Я чуть не падаю. Чуть под копыта не попадаю.
Слышу - сбоку смеются:
- Эх, солдат! Мало ты каши ел. Видно, белая каша не очень-то жирная. А?
А я и сказать ничего не могу. Даже выругаться как следует не могу. Я прямо падаю.
Тогда говорит кто-то сбоку:
- Давай, - говорит, - солдат, клади свово друга моему коню на загривок.
Я положил. Я, помню, "спасибо" сказал и взвалил своего бедного Зыкова на теплую лошадиную шею. Ну, он повис и руки свесил. А я дальше пошел.
Уже темно стало. Уж звезды наверху замигали, когда мы въехали в село Бандурово, Марьевской волости, Луганского уезда.
И помню, что мы на каком-то дворе долго чего-то ждали. Тут часовые стоят, тут Зыков лежит на земле у колодца, а я на корточках рядом сижу и плачу.
Может быть, у меня нервы расстроились, может быть, я устал, но мне тяжело было, товарищи, смотреть, как помирает мой друг.
Он дышал еще. Но так, знаете, - невесело и нечасто. Вздохнет, замычит, головой поерзает - и снова молчит. И кровь уже не идет с виска. А это худо.
Я говорю:
- Зыков!
А он молчит. И глаз не открывает. И ушами не шевелит.
Я говорю:
- Зыков!.. Да брось!.. Не журысь! - говорю. - Все ладно будет. Ошибка ведь вышла. Ведь это наши, буденновцы, - говорю, - со звездочками. Завтра мы, - говорю, - Зыков, сами наденем звездочки и пойдем до Буденного знакомиться. Вот я тогда и скажу: "Товарищ Буденный, позвольте вам познакомить мово друга Василия Семеновича Зыкова. Он - первый герой на нашем земном шаре..." Зыков, ты слышишь? А Буденный тебе ответит: "Да, - скажет, хороший ты парень и вид у тебя боевой, но только служить тебе не у белой сволочи, не у Деникина, а в особом отряде товарища Заварухина". И пошлет тебя к нам в часть. Ты хочешь, - говорю, - Зыков, к нам в часть?
Чепуху, конечно, я говорю, потому что Зыков не слышит, молчит и лежит у колодца, как дерево.
1 2 3 4 5