Горец. Она меня бережет, моя женушка, по пустякам не тратит. Я муж, и я отчим, — глава семьи, блин. Девять месяцев, как мы с Эвгленой Зеленой поженились…
8.
— Тетя Тома! — зову я. — Скинь меня отседова!
Из подсобки является пожилая женщина. Она там живет, в этом техническом помещении — среди швабр и ведер. У нее есть топчан, тумбочка, маленький холодильник…
Переваливаясь с ноги на ногу, как моряк в качку, тетя Тома подходит к моей кровати. Ноги у нее тяжелые, отечные, в венах. И вся целиком она — грузная особа. Наверное, непросто ей справляться со своими обязанностями. Она снимает меня с кровати, ставит на пол и дружески треплет по стриженой голове.
— Дальше сам, — говорю я.
Обычно я доползаю до уборной без посторонней помощи, не ленюсь. Хоть какая-то нагрузка. Передвигаюсь на трех обрубках, помогая правой рукой. Одну руку Эва мне пока сохраняет: то ли из-за обручального кольца, то ли чтоб я мог ласкать ее тело в редкие минуты близости. Уборная — это помещение метрах в пяти от моей кровати. В границах нашей маленькой территории я свободен, в отличие от Алика Егорова. Учитывая, что ноги у меня отсечены до колен, а из кистей осталась только правая (левой руки нет по локоть), каждый поход в туалет — это подвиг.
Герой…
Тетя Тома озабоченно следит за мной. Перед самым входом в уборную она останавливает меня, расстегивает и приспускает на мне штаны.
— Отвернулась бы, — привычно прошу я.
Самостоятельно залезаю на низкий унитаз, — четыре вершка от пола, — и освобождаюсь от продуктов метаболизма.
Нет, не отвернется. Боится, что я грохнусь и попорчу себе что-нибудь. Ее заботливость иногда трогает до глубины души, а иногда кажется изощренным издевательством.
«Тетей» эту женщину зовут обе хозяйки дома. Она одновременно санитар, медсестра и уборщица, короче, штатный ангел-хранитель второго этажа.
— Интересно, сколько тебе платят? — задумчиво говорю я.
Тетя Тома что-то мычит в ответ. Во рту ее вместо языка обиженно мечется багровый обрубок. Задавать нашему «ангелу-хранителю» вопросы — безнадежное занятие, причем, не только потому, что некий рассерженный хирург сделал ее немой. Теоретически мы можем общаться с помощью пластиковой доски и специального маркера, лежащих на моей тумбочке, но практически — толку ноль. Сколько ни подсовывай тете Томе маркер, ответы получаешь такие: «Спроси у жены», «Чего пристал?», «Позови жену и хлопни кулаком по столу». Иногда такие: «Мое дело горшки выносить». Но чаще — «Отстань», «Надоел», «Не знаю»…
— Интересно, если я покончу с собой, тебя за это уволят или слегка пожурят? — продолжаю я размышлять вслух.
Ее реакция неожиданно остра. Она бросается к тумбочке, хватает доску, пишет и показывает мне. «Ты правда хочешь покончить с собой»?
— Так я и признался. Весь кайф обломаете.
Тетя Тома относит меня на кровать.
— И вообще, — злюсь я, — ты сначала ответь хоть на один мой вопрос, а потом свои задавай.
Она стирает губкой написанное и вновь пишет:
«Мне не платят. Я не из-за денег».
— А из-за чего?
«Мальчика моего спасаю».
— Какого-такого «мальчика», блин-компот?!
«Тебя тоже. Вас всех».
Я смотрю на кривые строчки и не понимаю, смеяться или плакать. Тетя Тома не умеет ни шутить, ни просто улыбаться. И она права — без нее мы не проживали бы и дня после регулярных операций. Антишоковая терапия — прямая обязанность нашей убогой медсестры. Капельницы, уколы, снова капельницы…
— Если бы хотела нас спасти — пошла бы в милицию, — говорю я. — Чего проще? И не надо врать.
Ее рука с доской бессильно опускается. Я поворачиваюсь на бок — спиной к собеседнице — и ставлю в разговоре точку:
— Успокойся, не собираюсь я сводить счеты с жизнью. Я еще на ваших похоронах самбу станцую, бабье чокнутое.
9.
Елена ожесточенно чистила зубы, не жалея десен. Третий раз за день. Ментоловая паста с трудом изгоняла застрявший во рту вкус сырой мертвечины.
И зачем мы мучаем себя этой пакостью, думала Елена. Какой смысл жрать мясо ворона, выращенного на ферме? Нет смысла. Надо брать настоящую, дикую птицу, которая падалью питается. Правда, в этом случае можно запросто подцепить такую заразу, от которой всю жизнь будешь избавляться. Личинки, яйца, цисты — и что там еще. Замкнутый круг.
Мода диктует, и мать — как все…
«Забей», — говорит в таких случаях один хороший знакомый Елены.
Пора решать китайский вопрос, вернулась она к главному. Убрать Сергея — значит, объявить ИМ войну. Оставить Сергея при матери — с большой вероятностью попасть в рабство. Что делать?
Ведь есть же у матери прикрытие! О, еще какое!.. Нет, не воспользуется, не дернет за невидимый шнурок. Скажет: «Не тот повод». Спросит: «А в чем проблема, Эвочка, что тебе привиделось?» Короче, мать ничего делать не станет, потому что…
Да потому что дура, просто и кратко сформулировала Елена.
Она сплюнула в раковину. Слюна была с кровью.
10.
Если мы называем нашу тюрьму палатой, то хозяйка дома — студией. Может, потому, что в Купчихе погиб художник, может, из-за картин, развешанных по стенам. Между прочим, среди картин есть и те, которые мы с ней рассматривали в галерее — в день нашего знакомства. (Яблоко-мутант на телевизоре. Растущий из кадки небоскреб, который поливает старуха в ночной рубашке. Мексиканский пейзаж, где вместо кактусов — торчащие из песка гО ловы писателя Максима Горького, все в длинных колючках…) Она скупила цикл «Наш сад» целиком, вероятно, чтобы сделать мне приятное.
«Студия», блин…
Кроме дурацких картин в нашей палате ничего от студии нет. Реанимация, процедурная — это да. Причем, всё в одном помещении. Здесь и аппарат гемодиализа, который иногда называют искусственной почкой. Медицинский шкафчик (железо плюс стекло), в котором хранятся хирургические инструменты. В углу штативы для капельниц. Операционная — рядом, в соседней комнате. Вообще, две трети второго этажа — это маленькая, но вполне оборудованная больница.
Будуар тоже на втором этаже, но в другом конце особняка. Туда можно попасть двумя способами: во-первых, пройти дальше по коридору, — за операционную, за кладовку, за туалет для персонала. Во-вторых, снизу по отдельной лестнице, что прячется возле «черного хода» (этим путем Эвглена обычно и приводит возбужденных мышек в мышеловку).
Попасть, наоборот, из будуара в «студию» для постороннего человека возможно только одним способом — на каталке…
И персонал имеется. Помимо тети Томы иногда появляется улыбчивый, приветливый китаец по имени Сергей, который на любой отвлеченный вопрос реагирует так: «Я попробую что-нибудь для вас сделать».
Иди в жопу, отвечаю я в таких случаях. Мысленно, конечно…
На тумбочке возле моей кровати красуется статуэтка, подаренная мне Эвгленой много месяцев назад, еще на 23 февраля. Стойкий оловянный солдатик. Изготовлен, правда, не из олова, а из чугуна, — качественное художественное литье. Одноногий, естественно, как ему по сказке и положено… Что это, намек? Издевка? Или искреннее проявление чувства прекрасного?
Я не в обиде на свою супругу за этот подарок. Лично мне статуэтка нравится вовсе не изяществом форм; просто она увесиста и очень удобно лежит в руке…
11.
Аккуратно уложив инструмент, Елена уносит снаряженные биксы в операционную. Там у них есть сухожарый шкаф, куда биксы с инструментом и должны быть поставлены. Все правильно — без термообработки нельзя. Вынимать непосредственно перед операцией. Я теперь многое знаю по части хирургии, жизнь научила. Куда бы этот мусор из башки вытряхнуть?
Уцепившись рукой за спинку кровати, я сползаю на пол.
Единственной моей руке любой атлет позавидует — жуть, а не рука. Машина. Заменяет мне три недостающих конечности.
Кровать целиком стальная, спинка сварена из трубок; предусмотрена также скоба для наручников, за которую я возьмусь, когда буду залезать обратно. Одет я по-домашнему: в майке и бриджах. Штанины в бриджах наглухо зашиты, вдобавок, кусками войлока проложены, чтобы культям комфортнее было. Культи на ногах уже не болят. Ноют и чешутся сами ноги, которых нет… впрочем, это общее место в ощущениях всех калек. Рана на левой руке еще тревожит, все-таки трех недель не прошло, как Эва отсекла мне остаток предплечья, пощадив локтевой сустав…
Со стороны, наверное, я похож на толстого червя, который, суетливо извиваясь, перемещается по полу. Держать равновесие — не проблема, давно привык. Добираюсь до розетки и включаю телевизор. Выбираю канал и перекидываю Алику пульт управления. Я читал программу передач и знаю, что сейчас этому человеку нужно. Шум стадиона врывается в нашу студию.
— Кто болеет за «Зенит», у того мошна звенит, — провозглашаю я.
— Все, кто ходит на «Спартак», получают там в пятак! — мгновенно оживляется он.
Алик прибыл в Москву из Ленинградской области, поэтому фанатеет за «Зенит». И потому же — никто его здесь не хватится. На недельку приехал, бедолага: столицу посмотреть, на футбол сходить, то-сё…
Когда Елена возвращается, «Зенит» как раз забивает «Спартаку» гол. Алик вне себя от счастья, поэтому преспокойно берет три маленькие таблетки, которые протягивает ему наша медсестра. Послушно глотает, — одну, вторую, — не отрывая сияющих глаз от экрана… И только через минуту вдруг соображает:
— Стой, это зачем?
Кто ж тебе скажет, зачем? Глупый.
— Чего ты мне дала?
Скорее всего, седуксен. Премедикация. Болельщику предстоит тяжелое утро. Елена, не отвечая ему, подходит ко мне, — я жду, сидя на полу; гляжу на нее снизу вверх. Она, как всегда, в штанах: ни юбок, ни платьев не носит. Вряд ли стесняется моих взглядов, просто характер такой.
— Мне тоже? — спрашиваю.
— Вам — нет.
Мне — нет… Это хорошо.
Ох, как хорошо! Короткие секунды триумфа.
— Стой! Думаешь, я полное дерево? — кричит Алик. — Чем ты меня травишь, сука? (Футбол его больше не интересует. ) Да я просто вытошню это дерьмо, и всё!
Елена ухмыляется краешками губ.
— Не советую, — говорю я мальчишке. — Хуже будет.
Он смотрит на меня и утыкается лицом в подушку. Насчет того, что будет хуже, он мне верит…
Елена проверяет, хорошо ли закрыт шкаф с инструментами.
— У тебя есть парень? — начинаю я разговор.
Она только хмыкает.
— Предположим, был бы, — говорю я ей. — И что бы он сказал, если бы узнал, чем вы с матерью на жизнь зарабатываете?
— Нужно платить за мою учебу, — вдруг решает она ответить. — Нужно платить за дом.
— Понимаю, очень престижная школа. Учиться в ней — показатель незаурядной крутизны… Неужели ты вправду думаешь, что все на свете продается?
— Нет, не все. Только то, на что есть покупатель.
— Это все теория. А на практике, я полагаю, нет у тебя парня. Нет и быть не может. Твоя простейшая будет недовольна, а ты не захочешь ее огорчать.
Лицо девочки костенеет. Кто такая «простейшая», она не спрашивает.
— Захочу — огорчу, — цедит она.
— «Захочу», «не захочу»… Я, наверное, неправильно выразился. Чтобы завести нормального парня, тебе придется перешагнуть через свой страх. Для этого нужно быть сильной. Твоя беда в том, что ты боишься… признайся себе, КОГО ты боишься?
Сейчас, думаю я. Сейчас она повернется, рванет дверь на себя…
— У меня есть парень, — сообщает она, глядя в пол. — Мы вместе учимся. Говорит, что любит.
Что-то изменилось в ее голосе. И в лице. Дрогнуло что-то — появилось на миг и спряталось…
— Ого! — искренне удивляюсь я. — Слушай, я тебя поздравляю. Честно. Нынешние молодые люди редко признаются в любви, нет у них в лексиконе такого слова.
— Ну только не надо! — все-таки срывается Елена. — Что вы в этом понимаете, вы все!
Она делает стремительный шаг к выходу на лестницу. Однако я не даю разговору так просто оборваться.
— Ты потрясная девчонка, я завидую твоему неведомому другу. Извини, что влез не в свое дело, но…
Дверь, готовая вот-вот хлопнуть, притормаживает.
— …Насчет понимания. Может быть, я единственный здесь, кто тебя понимает. Понимает и ценит. Может быть, ты сама еще не знаешь собственной ценности. Подумай об этом.
Елена уходит из палаты.
Через пару секунд дверь приоткрывается, и в щель просовывается искаженное гневом лицо.
— Если парень меня любит, — чеканит Елена, — то ничего плохого обо мне не скажет, чем бы я там ни зарабатывала на жизнь.
Дверной косяк содрогается.
Поразительно. Я уже и забыл, с чего начал разговор, а она помнит… Неужели и правда — «парень»? Неужели простые чувства не чужды каменной принцессе? Может, она даже… влюбилась?
Нелепое предположение. Но — вдруг?
Размышляя об этом, я не смог заснуть до утра…
Четыре дня назад
Надежда умирает последней. Но, в конце концов, тоже умирает…
12.
Отсчитывая сердечные сокращения, пищал монитор; в его электронном чреве еле слышно шумел вентилятор. По одному экрану ползла кардиограмма, по другому — ритмы мозга. В целом параметры были не критичны: АД чуть повышено, пульс чуть учащен, насыщенность крови кислородом — в норме.
— А теперь сама, — сказала мать. — Не забудь — разрез ступенькой.
Обращается со мной, как с несмышленышем, подумала Елена.
Предстояло отнимать пальцы на обеих руках. Впрочем, с левой рукой мать уже закончила. Товар был уложен в контейнер, пять ран на кисти — зашиты. Голый Алик Егоров спал на столе под многофокусной лампой: дыхание свободное, лицо безмятежное. Парень хорошо переносил наркоз.
Елена взялась за ампутационный нож.
Когда удаляешь палец, то разрез тканей и вправду нужно делать ступенькой. На ладонной поверхности кожи оставляют больше — она крепче, тренированней. Это букварь… Елена работала сосредоточенно и быстро. Оттянуть кожу, перевязать сосуды, вытянуть и отсечь нервы. Сухожилия — тоже долой. На пальцах нет мышц, только сухожилия, это облегчает дело. Затем — пилить кость…
— Подожди, он просыпается, — сказала мать.
Она ввела Алику Егорову еще кетамина и некоторое время следила за его дыханием.
Новая порция ампутантов заняла свое место в контейнере. Эвглена Теодоровна с одобрением наблюдала за действиями дочери. Та зашивала раны, используя для этого лавсан — как и для перевязывания сосудов. Глупо тратить кетгутовую нить, если в ближайшие дни пациент лишится остатков кистей. Больше всего Елена любила заключительную стадию процесса: прятать неопрятную окровавленную кость под нежным лоскутом кожи; трехгранная хирургическая игла, изогнутая полумесяцем, порхала в ее сильных руках. А резать и пилить — нет, не любила.
— Ты моя отличница, — сказала мать.
— Если б знали вы, из какой крови растут стихи, — откликнулась Елена, меняя перчатки. — Дальше, как я понимаю — ты?
Она бы и сама справилась, но время поджимало: скоро явятся клиенты. На очереди стояли лодыжка и почка. Число заказов ко вчерашнему вечеру прибавилось — купить новые «игрушки», кроме Алексея Алексеевича, изъявили желание еще двое: один — постоянный клиент, и новый человек. Именно этот новый и запросил пальцы — на пробу. Зачем ему «на пробу» все десять — его, конечно, дело, но рекомендация пришла от серьезнейшего, давнего посредника.
— Ты будешь звонить ПА годе? — спросила Елена.
— Зачем?
— Рассказать про Скандинавию и китайцев.
Мать не ответила: занята была.
— Тогда скажи мне номер телефона, я сама позвоню.
— Что за вздор? Подай зажим.
Тончайший слой костяной пыли покрыл пластик стола. От ноги пациента отделился сочный кусок: нога укоротилась дюймов на пять. А чтобы избежать возражений, пациент получил очередные кубики кетамина внутривенно. Работа кипела.
— Тебе чего, Саврасов? — осведомилась Эвглена Теодоровна, не поворачивась.
В операционную заглядывал карлик-получеловек. Ухватившись за дверную ручку единственной конечностью, он окинул взглядом помещение:
— По жене соскучился.
— Спасибо, милый, я очень тронута.
Его бархатный баритон, его блестящие глаза могли бы свести с ума не одну женщину. Возможно так и было — в прошлом.
— Помощь нужна? — предложил он голосом, полным искренности.
Елена засмеялась. Мать, наоборот, не приняла абсурдную шутку.
— Если ты понадобишься, мы тебя непременно позовем.
Урод ушел, ловко балансируя на своих обрубках. Как он сохранял вертикальное положение — только ему ведомо.
— Поворачиваем, — скомандовала мать. — С датчиками аккуратнее.
Четыре руки уложили Алика Егорова на левый бок, открыв правый ножу хирурга.
— Какое чистое, благородное тело, — прошептала Эвглена Теодоровна. — Что же я делаю, стерва, живорез, коновал, что же я творю…
Три слезинки упали на стерильную поверхность стола. Стальной хирург неожиданно всплакнул. Такое иногда случалось: короткий приступ, секунда слабости, жалость к себе и к человечеству, оскорбленное чувство прекрасного… Наверное, Эвглена Теодоровна и вправду была в душе художником. И еще она была сентиментальна, как это ни странно.
Она промокнула глаза салфеткой и попросила:
— Скальпель.
Разрез в поясничной области, длиною от живота до позвоночника, лишил благородное тело чистоты…
* * *
…Удаление почки — не очень сложная операция, требующая, тем не менее, от исполнителя и от ассистента полной концентрации внимания.
1 2 3 4 5 6 7
8.
— Тетя Тома! — зову я. — Скинь меня отседова!
Из подсобки является пожилая женщина. Она там живет, в этом техническом помещении — среди швабр и ведер. У нее есть топчан, тумбочка, маленький холодильник…
Переваливаясь с ноги на ногу, как моряк в качку, тетя Тома подходит к моей кровати. Ноги у нее тяжелые, отечные, в венах. И вся целиком она — грузная особа. Наверное, непросто ей справляться со своими обязанностями. Она снимает меня с кровати, ставит на пол и дружески треплет по стриженой голове.
— Дальше сам, — говорю я.
Обычно я доползаю до уборной без посторонней помощи, не ленюсь. Хоть какая-то нагрузка. Передвигаюсь на трех обрубках, помогая правой рукой. Одну руку Эва мне пока сохраняет: то ли из-за обручального кольца, то ли чтоб я мог ласкать ее тело в редкие минуты близости. Уборная — это помещение метрах в пяти от моей кровати. В границах нашей маленькой территории я свободен, в отличие от Алика Егорова. Учитывая, что ноги у меня отсечены до колен, а из кистей осталась только правая (левой руки нет по локоть), каждый поход в туалет — это подвиг.
Герой…
Тетя Тома озабоченно следит за мной. Перед самым входом в уборную она останавливает меня, расстегивает и приспускает на мне штаны.
— Отвернулась бы, — привычно прошу я.
Самостоятельно залезаю на низкий унитаз, — четыре вершка от пола, — и освобождаюсь от продуктов метаболизма.
Нет, не отвернется. Боится, что я грохнусь и попорчу себе что-нибудь. Ее заботливость иногда трогает до глубины души, а иногда кажется изощренным издевательством.
«Тетей» эту женщину зовут обе хозяйки дома. Она одновременно санитар, медсестра и уборщица, короче, штатный ангел-хранитель второго этажа.
— Интересно, сколько тебе платят? — задумчиво говорю я.
Тетя Тома что-то мычит в ответ. Во рту ее вместо языка обиженно мечется багровый обрубок. Задавать нашему «ангелу-хранителю» вопросы — безнадежное занятие, причем, не только потому, что некий рассерженный хирург сделал ее немой. Теоретически мы можем общаться с помощью пластиковой доски и специального маркера, лежащих на моей тумбочке, но практически — толку ноль. Сколько ни подсовывай тете Томе маркер, ответы получаешь такие: «Спроси у жены», «Чего пристал?», «Позови жену и хлопни кулаком по столу». Иногда такие: «Мое дело горшки выносить». Но чаще — «Отстань», «Надоел», «Не знаю»…
— Интересно, если я покончу с собой, тебя за это уволят или слегка пожурят? — продолжаю я размышлять вслух.
Ее реакция неожиданно остра. Она бросается к тумбочке, хватает доску, пишет и показывает мне. «Ты правда хочешь покончить с собой»?
— Так я и признался. Весь кайф обломаете.
Тетя Тома относит меня на кровать.
— И вообще, — злюсь я, — ты сначала ответь хоть на один мой вопрос, а потом свои задавай.
Она стирает губкой написанное и вновь пишет:
«Мне не платят. Я не из-за денег».
— А из-за чего?
«Мальчика моего спасаю».
— Какого-такого «мальчика», блин-компот?!
«Тебя тоже. Вас всех».
Я смотрю на кривые строчки и не понимаю, смеяться или плакать. Тетя Тома не умеет ни шутить, ни просто улыбаться. И она права — без нее мы не проживали бы и дня после регулярных операций. Антишоковая терапия — прямая обязанность нашей убогой медсестры. Капельницы, уколы, снова капельницы…
— Если бы хотела нас спасти — пошла бы в милицию, — говорю я. — Чего проще? И не надо врать.
Ее рука с доской бессильно опускается. Я поворачиваюсь на бок — спиной к собеседнице — и ставлю в разговоре точку:
— Успокойся, не собираюсь я сводить счеты с жизнью. Я еще на ваших похоронах самбу станцую, бабье чокнутое.
9.
Елена ожесточенно чистила зубы, не жалея десен. Третий раз за день. Ментоловая паста с трудом изгоняла застрявший во рту вкус сырой мертвечины.
И зачем мы мучаем себя этой пакостью, думала Елена. Какой смысл жрать мясо ворона, выращенного на ферме? Нет смысла. Надо брать настоящую, дикую птицу, которая падалью питается. Правда, в этом случае можно запросто подцепить такую заразу, от которой всю жизнь будешь избавляться. Личинки, яйца, цисты — и что там еще. Замкнутый круг.
Мода диктует, и мать — как все…
«Забей», — говорит в таких случаях один хороший знакомый Елены.
Пора решать китайский вопрос, вернулась она к главному. Убрать Сергея — значит, объявить ИМ войну. Оставить Сергея при матери — с большой вероятностью попасть в рабство. Что делать?
Ведь есть же у матери прикрытие! О, еще какое!.. Нет, не воспользуется, не дернет за невидимый шнурок. Скажет: «Не тот повод». Спросит: «А в чем проблема, Эвочка, что тебе привиделось?» Короче, мать ничего делать не станет, потому что…
Да потому что дура, просто и кратко сформулировала Елена.
Она сплюнула в раковину. Слюна была с кровью.
10.
Если мы называем нашу тюрьму палатой, то хозяйка дома — студией. Может, потому, что в Купчихе погиб художник, может, из-за картин, развешанных по стенам. Между прочим, среди картин есть и те, которые мы с ней рассматривали в галерее — в день нашего знакомства. (Яблоко-мутант на телевизоре. Растущий из кадки небоскреб, который поливает старуха в ночной рубашке. Мексиканский пейзаж, где вместо кактусов — торчащие из песка гО ловы писателя Максима Горького, все в длинных колючках…) Она скупила цикл «Наш сад» целиком, вероятно, чтобы сделать мне приятное.
«Студия», блин…
Кроме дурацких картин в нашей палате ничего от студии нет. Реанимация, процедурная — это да. Причем, всё в одном помещении. Здесь и аппарат гемодиализа, который иногда называют искусственной почкой. Медицинский шкафчик (железо плюс стекло), в котором хранятся хирургические инструменты. В углу штативы для капельниц. Операционная — рядом, в соседней комнате. Вообще, две трети второго этажа — это маленькая, но вполне оборудованная больница.
Будуар тоже на втором этаже, но в другом конце особняка. Туда можно попасть двумя способами: во-первых, пройти дальше по коридору, — за операционную, за кладовку, за туалет для персонала. Во-вторых, снизу по отдельной лестнице, что прячется возле «черного хода» (этим путем Эвглена обычно и приводит возбужденных мышек в мышеловку).
Попасть, наоборот, из будуара в «студию» для постороннего человека возможно только одним способом — на каталке…
И персонал имеется. Помимо тети Томы иногда появляется улыбчивый, приветливый китаец по имени Сергей, который на любой отвлеченный вопрос реагирует так: «Я попробую что-нибудь для вас сделать».
Иди в жопу, отвечаю я в таких случаях. Мысленно, конечно…
На тумбочке возле моей кровати красуется статуэтка, подаренная мне Эвгленой много месяцев назад, еще на 23 февраля. Стойкий оловянный солдатик. Изготовлен, правда, не из олова, а из чугуна, — качественное художественное литье. Одноногий, естественно, как ему по сказке и положено… Что это, намек? Издевка? Или искреннее проявление чувства прекрасного?
Я не в обиде на свою супругу за этот подарок. Лично мне статуэтка нравится вовсе не изяществом форм; просто она увесиста и очень удобно лежит в руке…
11.
Аккуратно уложив инструмент, Елена уносит снаряженные биксы в операционную. Там у них есть сухожарый шкаф, куда биксы с инструментом и должны быть поставлены. Все правильно — без термообработки нельзя. Вынимать непосредственно перед операцией. Я теперь многое знаю по части хирургии, жизнь научила. Куда бы этот мусор из башки вытряхнуть?
Уцепившись рукой за спинку кровати, я сползаю на пол.
Единственной моей руке любой атлет позавидует — жуть, а не рука. Машина. Заменяет мне три недостающих конечности.
Кровать целиком стальная, спинка сварена из трубок; предусмотрена также скоба для наручников, за которую я возьмусь, когда буду залезать обратно. Одет я по-домашнему: в майке и бриджах. Штанины в бриджах наглухо зашиты, вдобавок, кусками войлока проложены, чтобы культям комфортнее было. Культи на ногах уже не болят. Ноют и чешутся сами ноги, которых нет… впрочем, это общее место в ощущениях всех калек. Рана на левой руке еще тревожит, все-таки трех недель не прошло, как Эва отсекла мне остаток предплечья, пощадив локтевой сустав…
Со стороны, наверное, я похож на толстого червя, который, суетливо извиваясь, перемещается по полу. Держать равновесие — не проблема, давно привык. Добираюсь до розетки и включаю телевизор. Выбираю канал и перекидываю Алику пульт управления. Я читал программу передач и знаю, что сейчас этому человеку нужно. Шум стадиона врывается в нашу студию.
— Кто болеет за «Зенит», у того мошна звенит, — провозглашаю я.
— Все, кто ходит на «Спартак», получают там в пятак! — мгновенно оживляется он.
Алик прибыл в Москву из Ленинградской области, поэтому фанатеет за «Зенит». И потому же — никто его здесь не хватится. На недельку приехал, бедолага: столицу посмотреть, на футбол сходить, то-сё…
Когда Елена возвращается, «Зенит» как раз забивает «Спартаку» гол. Алик вне себя от счастья, поэтому преспокойно берет три маленькие таблетки, которые протягивает ему наша медсестра. Послушно глотает, — одну, вторую, — не отрывая сияющих глаз от экрана… И только через минуту вдруг соображает:
— Стой, это зачем?
Кто ж тебе скажет, зачем? Глупый.
— Чего ты мне дала?
Скорее всего, седуксен. Премедикация. Болельщику предстоит тяжелое утро. Елена, не отвечая ему, подходит ко мне, — я жду, сидя на полу; гляжу на нее снизу вверх. Она, как всегда, в штанах: ни юбок, ни платьев не носит. Вряд ли стесняется моих взглядов, просто характер такой.
— Мне тоже? — спрашиваю.
— Вам — нет.
Мне — нет… Это хорошо.
Ох, как хорошо! Короткие секунды триумфа.
— Стой! Думаешь, я полное дерево? — кричит Алик. — Чем ты меня травишь, сука? (Футбол его больше не интересует. ) Да я просто вытошню это дерьмо, и всё!
Елена ухмыляется краешками губ.
— Не советую, — говорю я мальчишке. — Хуже будет.
Он смотрит на меня и утыкается лицом в подушку. Насчет того, что будет хуже, он мне верит…
Елена проверяет, хорошо ли закрыт шкаф с инструментами.
— У тебя есть парень? — начинаю я разговор.
Она только хмыкает.
— Предположим, был бы, — говорю я ей. — И что бы он сказал, если бы узнал, чем вы с матерью на жизнь зарабатываете?
— Нужно платить за мою учебу, — вдруг решает она ответить. — Нужно платить за дом.
— Понимаю, очень престижная школа. Учиться в ней — показатель незаурядной крутизны… Неужели ты вправду думаешь, что все на свете продается?
— Нет, не все. Только то, на что есть покупатель.
— Это все теория. А на практике, я полагаю, нет у тебя парня. Нет и быть не может. Твоя простейшая будет недовольна, а ты не захочешь ее огорчать.
Лицо девочки костенеет. Кто такая «простейшая», она не спрашивает.
— Захочу — огорчу, — цедит она.
— «Захочу», «не захочу»… Я, наверное, неправильно выразился. Чтобы завести нормального парня, тебе придется перешагнуть через свой страх. Для этого нужно быть сильной. Твоя беда в том, что ты боишься… признайся себе, КОГО ты боишься?
Сейчас, думаю я. Сейчас она повернется, рванет дверь на себя…
— У меня есть парень, — сообщает она, глядя в пол. — Мы вместе учимся. Говорит, что любит.
Что-то изменилось в ее голосе. И в лице. Дрогнуло что-то — появилось на миг и спряталось…
— Ого! — искренне удивляюсь я. — Слушай, я тебя поздравляю. Честно. Нынешние молодые люди редко признаются в любви, нет у них в лексиконе такого слова.
— Ну только не надо! — все-таки срывается Елена. — Что вы в этом понимаете, вы все!
Она делает стремительный шаг к выходу на лестницу. Однако я не даю разговору так просто оборваться.
— Ты потрясная девчонка, я завидую твоему неведомому другу. Извини, что влез не в свое дело, но…
Дверь, готовая вот-вот хлопнуть, притормаживает.
— …Насчет понимания. Может быть, я единственный здесь, кто тебя понимает. Понимает и ценит. Может быть, ты сама еще не знаешь собственной ценности. Подумай об этом.
Елена уходит из палаты.
Через пару секунд дверь приоткрывается, и в щель просовывается искаженное гневом лицо.
— Если парень меня любит, — чеканит Елена, — то ничего плохого обо мне не скажет, чем бы я там ни зарабатывала на жизнь.
Дверной косяк содрогается.
Поразительно. Я уже и забыл, с чего начал разговор, а она помнит… Неужели и правда — «парень»? Неужели простые чувства не чужды каменной принцессе? Может, она даже… влюбилась?
Нелепое предположение. Но — вдруг?
Размышляя об этом, я не смог заснуть до утра…
Четыре дня назад
Надежда умирает последней. Но, в конце концов, тоже умирает…
12.
Отсчитывая сердечные сокращения, пищал монитор; в его электронном чреве еле слышно шумел вентилятор. По одному экрану ползла кардиограмма, по другому — ритмы мозга. В целом параметры были не критичны: АД чуть повышено, пульс чуть учащен, насыщенность крови кислородом — в норме.
— А теперь сама, — сказала мать. — Не забудь — разрез ступенькой.
Обращается со мной, как с несмышленышем, подумала Елена.
Предстояло отнимать пальцы на обеих руках. Впрочем, с левой рукой мать уже закончила. Товар был уложен в контейнер, пять ран на кисти — зашиты. Голый Алик Егоров спал на столе под многофокусной лампой: дыхание свободное, лицо безмятежное. Парень хорошо переносил наркоз.
Елена взялась за ампутационный нож.
Когда удаляешь палец, то разрез тканей и вправду нужно делать ступенькой. На ладонной поверхности кожи оставляют больше — она крепче, тренированней. Это букварь… Елена работала сосредоточенно и быстро. Оттянуть кожу, перевязать сосуды, вытянуть и отсечь нервы. Сухожилия — тоже долой. На пальцах нет мышц, только сухожилия, это облегчает дело. Затем — пилить кость…
— Подожди, он просыпается, — сказала мать.
Она ввела Алику Егорову еще кетамина и некоторое время следила за его дыханием.
Новая порция ампутантов заняла свое место в контейнере. Эвглена Теодоровна с одобрением наблюдала за действиями дочери. Та зашивала раны, используя для этого лавсан — как и для перевязывания сосудов. Глупо тратить кетгутовую нить, если в ближайшие дни пациент лишится остатков кистей. Больше всего Елена любила заключительную стадию процесса: прятать неопрятную окровавленную кость под нежным лоскутом кожи; трехгранная хирургическая игла, изогнутая полумесяцем, порхала в ее сильных руках. А резать и пилить — нет, не любила.
— Ты моя отличница, — сказала мать.
— Если б знали вы, из какой крови растут стихи, — откликнулась Елена, меняя перчатки. — Дальше, как я понимаю — ты?
Она бы и сама справилась, но время поджимало: скоро явятся клиенты. На очереди стояли лодыжка и почка. Число заказов ко вчерашнему вечеру прибавилось — купить новые «игрушки», кроме Алексея Алексеевича, изъявили желание еще двое: один — постоянный клиент, и новый человек. Именно этот новый и запросил пальцы — на пробу. Зачем ему «на пробу» все десять — его, конечно, дело, но рекомендация пришла от серьезнейшего, давнего посредника.
— Ты будешь звонить ПА годе? — спросила Елена.
— Зачем?
— Рассказать про Скандинавию и китайцев.
Мать не ответила: занята была.
— Тогда скажи мне номер телефона, я сама позвоню.
— Что за вздор? Подай зажим.
Тончайший слой костяной пыли покрыл пластик стола. От ноги пациента отделился сочный кусок: нога укоротилась дюймов на пять. А чтобы избежать возражений, пациент получил очередные кубики кетамина внутривенно. Работа кипела.
— Тебе чего, Саврасов? — осведомилась Эвглена Теодоровна, не поворачивась.
В операционную заглядывал карлик-получеловек. Ухватившись за дверную ручку единственной конечностью, он окинул взглядом помещение:
— По жене соскучился.
— Спасибо, милый, я очень тронута.
Его бархатный баритон, его блестящие глаза могли бы свести с ума не одну женщину. Возможно так и было — в прошлом.
— Помощь нужна? — предложил он голосом, полным искренности.
Елена засмеялась. Мать, наоборот, не приняла абсурдную шутку.
— Если ты понадобишься, мы тебя непременно позовем.
Урод ушел, ловко балансируя на своих обрубках. Как он сохранял вертикальное положение — только ему ведомо.
— Поворачиваем, — скомандовала мать. — С датчиками аккуратнее.
Четыре руки уложили Алика Егорова на левый бок, открыв правый ножу хирурга.
— Какое чистое, благородное тело, — прошептала Эвглена Теодоровна. — Что же я делаю, стерва, живорез, коновал, что же я творю…
Три слезинки упали на стерильную поверхность стола. Стальной хирург неожиданно всплакнул. Такое иногда случалось: короткий приступ, секунда слабости, жалость к себе и к человечеству, оскорбленное чувство прекрасного… Наверное, Эвглена Теодоровна и вправду была в душе художником. И еще она была сентиментальна, как это ни странно.
Она промокнула глаза салфеткой и попросила:
— Скальпель.
Разрез в поясничной области, длиною от живота до позвоночника, лишил благородное тело чистоты…
* * *
…Удаление почки — не очень сложная операция, требующая, тем не менее, от исполнителя и от ассистента полной концентрации внимания.
1 2 3 4 5 6 7