А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Негодяй!
Она бросилась на кровать, вновь вытянулась вдоль голого тела Алены и теперь больше плакала, чем кричала:
— Ах он, чертов гад!
Алена выждала минутку, пока говорить было бесполезно. Лидия должна выплакаться, так же как и она сама незадолго до этого.
Она обняла подругу:
— Хочешь, я прочту?
Алена говорила по-шведски. Лидия не понимала, как она могла его выучить.
Она ведь находилась тут столько же времени, что и сама Лидия, к ней приходило столько же людей… Но тут дело было в другом. Лидия сразу решила «закрыться», уйти в себя. Никогда ничего не слышать. Никогда не учить язык тех, кто ее трахал и бил.
— Ну что, хочешь — прочту?
Лидия не хотела. Она не хотела. Она не хотела.
— Да.
Она прижалась покрепче к голому телу Алены, почувствовала ее тепло. Алена всегда была теплой, а сама она чаще всего мерзла.
Фотография, совершенно притом неинтересная. Среднего возраста человек стоял, прислонившись к стене дома. Довольный такой вид, как у всех, кто получил свою пайку известности. Стройный, с усами, только что расчесанные волосы. Алена ткнула пальцем в него, а потом в статью над фотографией. Она прочитала ее сперва по-шведски, а потом перевела на русский. Лидия лежала тихо, слушала и даже не шевелилась. Статья была довольно неуклюжая, видно, написанная в спешке. Говорилось в ней о драме, которая произошла утром, буквально за несколько часов до выпуска. Человек у стены, полицейский, арестовал мелкого воришку. Тот, будучи в состоянии аффекта, ни с того ни с сего захватил пятерых заложников и заперся с ними в отделении банка. Полицейский сперва вступил с ним в переговоры, затем убедил выпустить заложников и в конце концов сдаться. В общем, ничего примечательного. Обычное дело для полиции, они каждый день этими делами занимаются, и газета каждый день об этом рассказывает. На седьмой странице.
Но человек на фотографии улыбался.
Он улыбался, и Лидия снова разрыдалась от ненависти.
На плешке их было полно. Торчки. Стояли и мечтали о дозе.
Хильдинг сделал пару шагов и поднялся по лестнице, ведущей к улице Королевы. Он обычно именно тут и стоял, чтоб эти его видели. И ему абсолютно по барабану, что вокруг шныряют легавые со своими биноклями.
Она стояла немного в стороне. Стояла и ждала. У выхода из метро. Он знал тут всех таракашек. Всех до самой распоследней. Их тут не больше пятидесяти. Эта еще не старая, чуть за двадцать, но страшнее ядерной войны: волосищи растрепаны, засаленная фуфайка. Небось уж дня три-четыре как торчит, сука похотливая, только об одном думает — ширнуться и трахнуться, ширнуться и трахнуться. Он знал, что ее зовут Мирья и говорит она с жутким акцентом — сам черт не разберет, что она там лопочет.
— Ченить есть?
Он осклабился:
— Че ченить?
— Есть у тебя ченить?
— А если и есть? Тебе-то че надо?
— Дозу.
Вот тварь. Ширнуться и трахнуться. Хильдинг вытянул шею и огляделся вокруг, легавые были заняты другими.
— Амфетаминчика или как обычно?
— Как обычно. На три сотни.
Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.
— Как обычно, ага.
Мирья торчала вот уж скоро неделю.
Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.
Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы — мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.
До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего — скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф — даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
Боль была немедленной.
Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.

Вторник, четвертое июня
Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.
Из-за запаха. Последний поворот ключа — и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок — все пахло одинаково.
Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк — любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.
Он напомнил о себе — он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.
Вертухай ответил не сразу:
— Чего тебе, Ланг?
У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь — пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:
— Я хочу смыть с себя эту вонь.
— Забудь. Ты все еще такой же заключенный, как и остальные.
Ланг ненавидел их. Он отсидел свой срок, но эти твари будут издеваться до последнего.
Он посидел на кровати, огляделся вокруг. Надо подождать минут десять. А потом снова напомнить о себе. Обычно они сдавались. Три-четыре раза, и они отступали от правил, делали шажок в сторону, впрочем, достаточно большой, чтоб он мог протиснуться туда, где посвободнее, и глотнуть воздуху. Они понимали, что он не настолько глуп, чтоб устраивать бузу в последнюю ночь, но понимали также, что с завтрашнего дня запросто могут — совершенно случайно, конечно, — столкнуться нос к носу там, в городе. Так что благоразумнее дать ему небольшое послабление.
Он встал. Пара шагов до окна. Пара шагов обратно, до обшитой железом двери. Он положил в целлофановый пакет две книги, четыре пачки сигарет, мыло, зубную щетку, радио, ворох писем и нераскрытую упаковку табака — он бросил курить два года и четыре месяца назад. Поставил пакет на стол. Двигался как можно медленнее, чтобы протянуть время.
Он снова напомнил о себе. Раздраженно приник губами к микрофону — металлическая пластинка, в которую он вмонтирован, запотела от его дыхания. Эта сволочь опять медлила с ответом.
— Отдай мою одежду.
— В семь часов.
— Я сейчас все отделение поставлю на уши!
— Делай что хочешь.
Йохум стал колотить по двери. Кто-то на другом конце коридора ответил. Потом еще один. Потом — он услышал — еще. На этот раз вертухай отреагировал попроворней:
— Ты всех разбудил!
— Я ж предупреждал.
Вахтенный вздохнул:
— М-да. Значит, так. Мы идем с тобой к мешкам. Ты там примеришь одежду. И сразу назад. И до семи часов ни звука.
Коридор был пуст.
Никто не бузил. За каждой дверью дышал человек, которому еще сидеть и сидеть, так что на этот рассвет им всем наплевать. Но не ему. Он шел по отделению. Шестнадцать камер — по восемь с каждой стороны. Кухня, бильярдный стол, телевизор. Он шел след в след за вертухаем, уставившись тому в спину. Здоровый, черт. Такой, пожалуй, вырубит одним ударом. Через десять минут после освобождения. Он наверняка это и раньше делал.
Они шли мимо закрытых дверей, за которыми располагались другие отделения, по одному из бесконечных подземных коридоров, по которым он проходил бессчетное количество раз. Они шли к центральной вахте. Главный выход был совсем рядом, по ту сторону стены, на которой мерцали мониторы. Вот оно — то, ради чего он ругался и барабанил в дверь. Пройти вдоль джутовых мешков, пахнущих подвальной сыростью, найти среди сотен других свой мешок, открыть и надеть одежду, которая в нем лежала. Мала. Она всегда была ему мала — а в эту ходку он вообще прибавил аж семь кило: качался как ненормальный. Он огляделся вокруг. Ни одного зеркала. Коробки с бирками, на которых написаны имена, бродяги бездомные — все, что у них было, лежало в этих картонных коробках здесь, в исправительном учреждении Аспсос.
Флакон с одеколоном «Карл Лагерфельд» перекочевал из мешка в его карман. Охранник ничего не заметил, а может быть, просто не стал связываться. Йохум Ланг не нюхал парфюма с тех самых пор, как у него в первый же день изъяли все, что запрещено инструкцией. В том числе и одеколон, поскольку в нем содержится алкоголь. Теперь он разделся догола, отвернул крышку флакона, наклонил голову и стал лить пахучую жидкость себе на макушку. Он встряхивал и встряхивал пузырек, пока не опустошил его совсем. Струйки одеколона стекали с головы на плечи и ниже, вдоль тела, до самых ступней, прямо на пол. Он смыл, содрал с себя тюремную оболочку. Осталась только вонь. Это вонял одеколон.
Без десяти семь. Вертухай-то оказался пунктуальным.
Дверь распахнулась настежь, Йохум схватил свой целлофановый пакет, харкнул на пол камеры и вышел вон.
Теперь ему оставалось только пройти по коридору, переодеться в тесную одежду, которую он уже примерял сегодня, расписаться за треханые три сотни и билет на поезд, послать всех вертухаев к чертям собачьим, пока решетка медленно отъезжает в сторону, выйти на улицу мимо последнего вахтенного, показав ему безымянный палец, дойти до ближайшей стены, дернуть вниз ширинку и помочиться на штукатурку.
Было ветрено.
Глубоко в недрах полицейского управления рассвет пел дуэтом с Сив Мальмквист. И так было всегда. Эверт Гренс работал полицейским уже тридцать три года, и тридцать из них ему полагался личный кабинет. У него был магнитофон, которому примерно столько же лет, — с монодинамиком, однодорожечный. Он получил его на свое тридцатилетие и с тех пор с ним не расставался; куда бы его ни переводили, он перетаскивал его из кабинета в кабинет. Магнитофон играл только Сив Мальмквист. У Гренса целое собрание ее кассет, но везде одно и то же — весь ее репертуар, просто иногда записанный в разном порядке.
Сегодня утром он поставил альбом шестидесятого года «Тонкие ломтики», песню «Everybody's somebody's fool». Он всегда приходил в контору первым, поэтому включал так громко, как ему самому хотелось. Иногда кто-нибудь жаловался на шум, но, нарвавшись пару раз на его кислую мину, оставлял в покое — за закрытой дверью, из-за которой доносился голос Сив. Там он зарывался в многочисленные папки «Дело №…» и ждал, когда же закончится его жизнь.
Он погрузился в воспоминания о вчерашнем дне. Сначала Анни, такая красивая, аккуратно причесанная, в свежевыглаженном платье. Она смотрела на него с большим вниманием, чем обычно. Между ними как будто даже что-то произошло, наладилась какая-то связь. Словно на мгновение он стал для нее кем-то большим, чем просто незнакомец, что сидит напротив и держит ее за руку. Потом Бенгт в своем славном домике, где кипела жизнь. Завтрак: перепачканные вареньем дети и многозначительные взгляды. Он, как обычно, был очень благодарен и старался радостно кивать и вообще вести себя как член этой счастливой семьи, лишь бы никто не догадался, что именно в эти минуты он чувствовал себя как никогда одиноким. И никак ему не отделаться от этого чувства, только вот если сделать музыку погромче — чтобы затолкать его внутрь.
Он встал, медленно прошелся по старому линолеуму. Надо подумать о чем-нибудь другом. О чем угодно, только не об этом. Перестать сомневаться. Хотя бы сегодня, А лучше навсегда. Он всем пожертвовал ради работы, ради будней полицейского. Ради этого. Жизнь проходит как в тумане: вчера был день, сегодня еще один, завтра еще… И так тридцать лет — ни жены, ни детей, ни настоящих друзей. Только длинная и честная служба, которая меньше чем через десять лет должна закончиться. Его отправят на пенсию.
Эверт Гренс оглядел свой кабинет. Кабинет был его, только пока он тут работал. А потом за этот стол сядет кто-то другой. Он продолжал шагать, прихрамывая, неся большое тяжелое тело, неловко поворачивая у окна, чтобы не задеть полки. Он некрасив и знает это, но он полон силы — настоящей, опасной, проклятой силы. Он пригладил то, что когда-то было волосами, а теперь больше походило на серый, клочковатый, коротко стриженный мех. Он слушал:
Ты мне прислал прекрасные тюльпаны
И попросил забыть о том, что было прежде.
И он забыл. Ему удалось — буквально на мгновение: и о том, что было утро, и о грудах папок на столе, и о том, что в каждой из них — уголовное дело, которое надо прочесть, разобрать и дать свое заключение. И пусть это будет последнее, что он сделает.
В дверь постучали. Слишком поздно. Он уже все решил.
Дверь открылась, и в кабинет заглянул человек. Свен.
— Эверт!
Эверт Гренс ничего не ответил. Он лишь показал на стул для посетителей. Свен Сундквист. Младшее поколение. Светлые короткие волосы, стройный, всегда прямая спина. Он был умен, этот Свен, единственный в конторе, к кому, кроме Бенгта Нордвалля, Эверт не испытывал омерзения.
Свен сел. Он ничего не говорил, потому что знал — давно понял, — что Сив означала для Эверта другое, счастливое время, воспоминания, в которые Свен никогда не будет посвящен.
Так они сидели: ни слова, только музыка.
Затем раздалось шипение, означавшее, что пленка подходит к концу, а потом — короткий хлопок, с которым пожилой магнитофон выщелкивал кнопку «плей».
Две с половиной минуты.
Эверт все еще стоял. Он откашлялся и выговорил первое за сегодняшний день слово:
— Да?
— Доброе утро.
— Что?
— Доброе утро.
— Доброе утро.
Эверт подошел к своему столу, сел на стул и взглянул на Свена:
— Ты что хотел-то? Просто доброго утра мне пожелать или еще что?
— Ты знаешь, что Ланг вышел сегодня?
Эверт раздраженно махнул рукой:
— Знаю.
— Ну тогда я пошел. У меня сейчас допрос. Героинщик продавал стиральный порошок.
Несколько секунд молчания. А потом Эверт Гренс со всей силы обрушил обе ладони на груды папок, что лежали перед ним. Они свалились со стола и разлетелись по полу.
— Двадцать пять лет.
Он хлопнул снова. Только что здесь лежали бумаги, но теперь руки ухнули по деревянной столешнице, и громкий стук разнесся по пустому кабинету.
— Двадцать пять лет, Свен.
Она лежала под автомобилем.
Он остановил машину и бросился к ее неподвижному телу. Ее голова была в крови.
Бумаги разлетелись по всему полу. Свен Сундквист видел, что Эверт думает о чем-то своем, о чем сам Свен никогда не узнает. Он наклонился и поднял первые попавшиеся папки.
— Студент педагогического факультета. Найден без одежды в парке Роламбсхов. Повреждена голень. Два ребра сломаны. Преступление не раскрыто, — прочел он вслух.
Он скользнул указательным пальцем по второму документу:
— Служащий страхового учреждения. Найден в Эриксдальслунде. Четыре ножевых ранения в область грудной клетки. Девять свидетелей. Никто ничего не видел. Преступление не раскрыто.
Эверт почувствовал ярость. Она подступала снизу, из живота, растекалась по телу и вырывалась наружу. Он рукой показал Свену, чтоб тот отодвинулся на пару шагов. Свен немедленно отскочил, Эверт схватил корзину для бумаг и со всей силы метнул ее в противоположную стену. Она врезалась в нее, растеряв по дороге все содержимое. Свен молча и практически на автомате наклонился, собрал разлетевшиеся пачки из-под нюхательного табака и картонные стаканчики из-под кофе. Поднявшись, он продолжил читать:
— Подозрение в покушении на убийство. Преступление не раскрыто. Подозрение в рукоприкладстве. Преступление не раскрыто. Подозрение в убийстве. Преступление не раскрыто.
Свен, насколько он сам помнил, допрашивал Йохума Ланга много раз. Он использовал обычную технику допроса, описанную в учебнике, но безуспешно. Однажды он подобрался совсем близко к тому, чтобы завоевать его доверие, потому что удачно дал ему понять, что какое бы дерьмо тот ни выливал из себя, Свен Сундквист будет слушать и слушать. Ланг вроде сначала повелся, но потом, в самый решительный момент, пошел на попятный: только продолжал стрелять сигареты да глядеть в окно, а после и вовсе ушел в отказ. Так ни в чем и не признался.
Свен повернулся к шефу:
— Эверт. Всю эту груду бумаг, что ты тут раскидал… я ведь могу продолжить чтение. Сколько угодно.
— Все, хватит.
— Злоупотребление служебным положением… Двадцать раз подозревался в том же самом…
— Хватит, я сказал!
— Попался только три раза. Ничего особенного. Первый… во, как раз нанесение легких телесных повреждений…
— Заткнись!
Свен Сундквист наклонился вперед, он не узнавал лицо кричащего на него человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32