А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Длинные, ярко освещенные гардеробные вешалки рядами уходили в глубину стерильного помещения. Возле блестящего прилавка стояла элегантная продолговатая продавщица и разговаривала по телефону. Продавщицу звали Мила, ей было тридцать лет и она иногда перешивала этикетки с уникальных вещей на одежду польско-китайского производства. Покупателям это нравилось. Они радовались, отыскав среди хитроумных портняжных изобретений простодушный остблоковский пиджак с внушающим уважение ценником или практичную азиатскую куртку с ярлыком знаменитого модного дома на подкладке. Иногда Мила давала Марине поносить какое-нибудь головокружительное платье или какие-нибудь сногсшибательные очки. Они перемигнулись сквозь собственные отражения и помахали друг другу руками. Неподалеку от магазина, сразу после финской, сделанной в американском стиле столовой, там, где уже начинались теснившиеся перед входом в метро киоски, стояла на тротуаре тележка с хот-догами. Марина подошла к тележке и поздоровалась с сосисочницей Эльвирой, розоволицей эстонкой неопределенного возраста, одетой в замусоленный белый халат поверх старомодного полосатого джемпера, натянутого на синие штаны из комплекта прозодежды. Канарейка сразу же подошла к ногам продавщицы, обутым в резиновые боты, и подняла голову, с достоинством, но вместе с тем и с ожиданием заглядывая продавщице в глаза. Эльвира коротко рассмеялась, подцепила в парных глубинах тележки длинную коричневую сосиску и кинула Канарейке. Канарейка, с видом гастронома, пробующего вино сомнительного урожая, понюхала сосиску, взяла ее тем не менее, перехватила поудобнее, оттащила под тележку, поближе к Марине, и стала неторопливо есть. Марине нужно было дождаться, пока Канарейка съест сосиску, и она заговорила с продавщицей о политической обстановке в Прибалтике. - В Латвии опять за коммунистов двадцать процентов проголосовало, сказала Марина наугад. - Латыши, они ведь как были деревня, так и остались, - сказала Эльвира с акцентом, - они ведь поляки. А поляки вообще все либо коммунисты, либо спекулянты. В Эстонии вообще коммунистов нет. Я вот доторгую это лето и уеду в Эстонию, мне там дом предлагают, возле Йыхви. - Где? - переспросила Марина. - Возле Кохтла-Ярве. Рядом с тележкой остановился высокий тощий мужчина, словно сбежавший со съемок беллетризированной биографии Достоевского. На нем был светло-серый в клетку сюртук с искусственной бутоньеркой в петлице, панталоны, порванный в двух местах пестрый жилет, белая рубашка, воротник которой был повязан пестрым шелковым галстуком и красные ботинки тридцатилетней давности на толстой полупрозрачной подошве. Он действительно сбежал в свое время со съемок, - только не биографии Достоевского, а его романа "Белые ночи", фильма, в котором он исполнял роль прохожего, размахивающего шляпой в толпе. Ему так понравился наряд, полученный в киношной костюмерной - и так не понравилось обхождение кинематографистов, - что он просто ушел домой со съемочной площадки и с тех пор ходил по городу либо в этом костюме, либо в очень респектабельной и опрятной похоронной униформе. - Борис Никифорович, - обрадованно сказала Марина, - как ваша печень поживает? - Марианна Протогенезис, - ответил Борис Никифорович Павканис, бывший учитель рисования и черчения, бывший реставратор и коллекционер, бывший секретарь гаражного кооператива и бывший председатель добровольной подсекции членистоногих при районном обществе любителей природы, - печень моя сбежала. Ее ищут. Пойдемте. Он схватил Марину под локоть и нетерпеливо повлек в сторону эклектичного красного дома недалеко от метро. Пока поводок натягивался, Канарейка облизнулась, понюхала жирное пятнышко, оставшееся на асфальте после сосиски и благодарно посмотрела на продавщицу. - Что у вас общего с этой представительницей мелкой розничной торговли? С этой фашисткой? - возмутился Борис Никифорович по дороге. - Знаете ли вы, чем она доставляет себе средства к существованию? О, вы ничего не знаете. Она продает разбавленный винт школьникам ахматовской гимназии. Впрочем, молчу. Мир лежит во зле. - Я знаю, - сказала Марина. - Вы не можете этого знать, - сердито ответил Борис Никифорович. - Вы невинны. Как поживает ваш бессмысленный и благородный сожитель, Тимофей Пустынник, да благословит Аллах дни его и ночи, если они еще чем-то отличаются друг от друга? Как поживает ваша прелестная преступница-аннамитка? - Тема бросил меня, - сказала Марина, - Кореянка Хо медитирует. - Медитирует! - сказал Борис Никифорович презрительно. - Что значит "медитирует"? Что она понимает в медитации?! И что значит - "бросил"? Марина рассказала. Борис Никифорович Павканис рассмеялся. - С точки зрения современной этики, - сказал он, - это чистейший варварский инфантилизм, чудовищный, но вполне случайный, насколько я могу судить. Или, вернее всего, душа даоса, проснувшаяся в бабочке современного студента. Или еще можно так сказать: проба житейских возможностей. Человек - вы ведь знаете, Марианна, безусловно - игрушка стихий. Он ведь вообще-то не монстр, ваш возлюбленный, не маниак, я полагаю? - Не знаю, - сказала Марина, - он стихи начал писать в последнее время. Борис Никифорович пропустил это замечание мимо ушей. - А коли так, - продолжил он, - следует считать произошедшее не более, чем эпизодом. Оно, конечно, от этого лучше не становится, и эпизод сам по себе отвратительный, но вы поверьте мне, Тимофей ваш сейчас еще не так переживает. - Ничего он не переживает, - возразила Марина обиженно, - я ему только что звонила. Он мне грубостей непереносимых наговорил. Разговаривая с Борисом Никифоровичем, Марина, сама того не замечая, поддавалась его букинистическому тону и вворачивала, время от времени, какие-то безымянные цитаты, которые сразу же начинали приходить к ней на память. - Вот как, - сказал Павканис, - упорствует, значит, во грехе. Это не беда. По натуре он человек хороший, а значит,.. - он не договорил. - Хотя, знаете, что я вам скажу, Марианна Этногенетическая, прощать такое тоже нельзя. Вообще, в человеческих чувствах, - подытожил он, - разобраться невозможно. - А я читала, что возможно, - возразила Марина. - Где это вы читали? - вскинулся Борис Никифорович. - В одной книжке, - сказала Марина, - "Разум и его двойник", называется. Они вошли в просторную парадную, начинавшуюся холлом, на стенах которого еще виднелись не до конца закрашенные следы зеркал, заделанного когда-то камина и сколотых мозаик. По круглой лестнице, обвивавшейся вокруг круглой лифтовой шахты, мимо резных дубовых дверей, чьи филенки кое-где оставались еще матово-стеклянными, кое-где были забиты фанерой, кое-где жестью, мимо окон лимонного травленого стекла, - если вообще хоть какое-то стекло оставалось в массивных оконных рамах, украшенных по верху остатками витражей, они поднялись на третий этаж и присели на подоконник, напротив огромной железной двери, безжалостно вмонтированной в разбитую псевдоготическую лепнину. - По моим данным, этого мудака убили три недели назад, - сказал Борис Никифорович, кивая на дверь, - так что, надеюсь, нам никто здесь не помешает. Смотрите. Из спортивной сумки с надписью "Олимпиада-80" он достал потрепанный букинистический альбом и книжку старого журнала. Он раскрыл альбом на коленях. - Вот, видите? - он ткнул пальцем в литографированный узор: восточный орнамент на лимонном фоне, - каталог Его Императорского Величества завода художественного и промышленного стекла. Вот. Смотрите. Это они сюда стекло ставили. Марина послушно сличила узор в каталоге с орнаментом на уцелевшем оконном стекле. Они были похожи. - Теперь смотрите сюда, - торжествующим тоном шпрехшталмейстера продолжил Павканис. - Журнал "Аполлон", выпуск пятый за тысяча девятьсот двенадцатый год. Рисунки архитектора Шехтеля для щукинского юбилейного сервиза. Помещены здесь, между прочим, как полемический пример отсталости художественного мышления. Видите? - Они одинаковые, - сказала Марина. - Именно! Именно! Кыш отсюда! - крикнул Борис Никифорович неопределенным детям, которые смотрели на него с верхней площадки. - Именно! - сказал он, понизив голос. - Эти мошенники украли у Шехтеля узор! Понимаете? Просто взяли и украли. Я на них в суд подам. Он захлопнул свои инкунабулы и сунул их обратно. Из другого отделения сумки он вынул полиэтиленовый пакет, в котором лежал резиновый жгут и шприц, полный кофейного цвета жидкости. Он скинул сюртук и повесил его на витую ручку оконного шпингалета, густо и многократно закрашенную серыми белилами. Он засучил рукав. - Теперь к делу, - сказал он требовательно, - Давайте. Марина перетянула ему руку резиновым жгутом выше локтя. - Куда? - спросила она. - Боже! - застонал Борис Никифорович, - Марианна Благословенная! Вам ли не знать куда?! Не испытывайте меня, колите! Марина уколола и сняла жгут. Борис Никифорович смотрел на голую руку. Лицо его неожиданно сделалось старчески-серьезным. - Ох... - сказал он совсем другим, мягким и сипловатым голосом и огляделся по сторонам новым, понимающим взглядом. - О-о-о... Это, в некотором смысле,.. получше, чем у Кваренги. Он медленно закрыл глаза. Марина положила шприц и жгут обратно в пакетик и спрятала пакетик в сумку. Треск застежки распилил летнюю лестничную тишину пополам. - Все, - сказал Борис Никифорович. - Я должен теперь подумать... Идите... Благодарность... Он прислонился к оконной раме. Марина спустилась вниз, с трудом открыла огромную дверь и вышла на улицу. Она перешла на другую сторону бульвара через центральную аллею, где под липами сидели на скамейке неуклюжие безликие алкоголики. Стемнело. Невдалеке, в двух домах от нее, мерцала красно-голубая реклама видеопроката. Марина прошла несколько шагов и остановилась около пожилого нищего, сидевшего на грязной подушке на асфальте. Перед нищим стояла картонная коробка с неразборчивой в темноте надписью на передней стенке. Нищий был в пальто, его седые волосы отчетливо белели в наступивших сумерках. Увидев Канарейку, нищий поднял голову. - Скажите, - спросила Марина. Она опустилась рядом с нищим на деревянный ящик. Днем на ящике сидел однорукий продавец подержанных велосипедных ниппелей, поношенных непарных босоножек и детских книг с вырванными страницами. Вечером ящик был свободен. - Скажите, что вы почувствовали, когда ваша жена умерла? - Первая или вторая? - спросил нищий равнодушно. - Первая. - Ничего, - ответил нищий. Он достал из кармана окурок, щелкнул зажигалкой, аккуратно закурил. Марина вежливо подождала. - Я помню, нас послали рисовать маскировку для завода, - сказал он так, словно читал чужие воспоминания. - Только война началась, неделю как. Я стою на крыше, разметку делаю. И вдруг налет. Мы даже спускаться не стали. Первый раз. Нищий погасил окурок. От него пахло сладкой, давнишней грязью, гноем, пропитавшим присохшие к коже почерневшие повязки, мочой и прокисшей гнилой едой. Между ног у него стояла черная бутылка вина. Он выпил. - Короче, рядом было заводское водохранилище. Вот как отсюда до шашлычной. Круглое здание, внутри вода. И фугасная бомба попала туда, прямо в центр. Взорвалась. Он помолчал, как будто давая предполагаемому взрыву состояться, расцвести и поразить немногочисленных прохожих своим невидимым величием. - Крыша раскрылась, - продолжил он, показав ладонями домик, - сто тысяч тонн воды столбом встали. Я даже испугаться не успел. Он помолчал. Канарейка любовно понюхала нищему бесформенные ботинки. - Все это в воздухе висит: человечки, вода, куски стены. А я стою и думаю: хорошо, что она умерла. Нищий замолчал. - Почему? - пытливо спросила Марина. - По крайней мере, меня ей хоронить не придется. - Отчего она умерла? - спросила Марина. - Заражение крови, - сказал нищий. - Порезалась. - А вторая? - спросила Марина. - Вторая от рака, - сказал нищий с таким уважением в голосе, будто умереть от рака было гораздо почетнее, чем от заражения крови. Он опять закурил. На губах у него были крупные потрескавшиеся болячки. Он пододвинул к себе коробку с мелочью. - Стоп-машина, - сказал он. Они встали и неторопливо двинулись по тротуару мимо хозяйственного магазина, пахнувшего мылом и инсектицидами, мимо булочной, с одиноким грузчиком внутри, наклонившимся над полкой, выбиравшим себе бублик помягче, мимо зарешеченных окон таинственного совместного предприятия, за плотными жалюзи которых беспокойно бегал фантастический свет сканера, мимо окон шашлычной, украшенных чеканками, изображавшими Кавказ, джигитов, царицу Тамару и рог изобилия, за которыми, освещенные разноцветными сценическими фонарями, виднелись ковыряющие в зубах наследники легенд. Они завернули в подворотню и вошли в просторный двор со сквером посередине. Под липами сквера белели свежепокрашенные скамейки. В дальнем углу двора, возле ресторанного холодильника, горбясь и перекашивая плечи, как юродивый перед царем, расстегивал неподатливую ширинку мужчина в мешковатом смокинге. У входа на лестницу Марина попрощалась. - Спокойной ночи. Нищий не ответил. Он выбросил оплавившийся сигаретный фильтр и отправился дальше мимо ресторанных окон. Как в хорошо продуманной идиллии, каждый фрагмент и эпизод которой отдает неопровержимой кармической бухгалтерией, из-за чего финальное благополучие хороших кажется таким же угрожающе неминуемым, как дидактическое неблагополучие плохих, его бесформенная фигура идеально дополнила на несколько секунд элегантного официанта за стеклами, со вкусом рассказывавшего анекдот. Лампы над плитами кухни щедро освещали кусок асфальта снаружи. Трещины в асфальте идеально воспороизводили рисунок, при помощи которого Тристан Тцара в 1913 году объяснял Андре Бретону принципы автоматического письма. Повар поднял крышку. Над сковородкой вольно взметнулось прозрачное голубое пламя. Нищий сошел с освещенной страницы и растворился в снисходительной темноте двора. Марина скрылась за дверью. На лестнице пахло затхлой водой из давно затопленного подвала. Первые ступеньки провалились и были заколочены необструганными досками. Марина поднялась к двери бельэтажа. Дверь была обита дермантином, из разрезов которого торчала паленая вата. Над дверью горела лампочка, запертая в железную птичью клетку, дверца которой была закрыта на висячий чемоданный замок. К дермантину скотчем была приклеена бумажная, набранная на компьютере табличка: "Видеопрокат. Фильмы со всего света. Строго по лицензии". Марина вошла. Она оказалась в большой длинной комнате, перегороженной поперек невысоким фанерным прилавком. Налево уходил коридор, обозначенный бумажной стрелкой с надписью: "К Тумакову". Стены комнаты перед барьером были сверху донизу оклеены разноцветными афишками с аннотациями фильмов. Несколько человек сосредоточенно читали афишки. За прилавком сидел молодой утомленный видеопрокатчик, похожий на безработного, потерявшего квалификацию кинокритика. Он ел йогурт из пластмассового стаканчика. Перед ним на столе стоял видеомагнитофон из которого тянулся тощий черный провод к телевизору, угрожающе остановившемуся над головой приемщика на краю железной полки, гигантскими болтами привинченной к стене. На видеомагнитофоне лежали три безымянные кассеты и бутерброд с курицей в мятом кратере фольги. За спиной видеопрокатчика стояли белые полки с фильмами. На прилавке лежали залистанные каталоги. Марина подошла к прилавку. Она вынула из уха наушник дискмана. Из наушника отчетливо донеслась электронная ритмическая музыка. Она подняла на лоб темные очки. Приемщик посмотрел, наконец, на нее. В глазах у Марины были изумрудного цвета линзы. Она достала из рюкзака кассету и вытащила изо рта леденец на палочке. Марина громко положила кассету на прилавок. - Я хотела бы деньги обратно получить, - сказала она убежденно. - А что вас, собственно, - апатично спросил приемщик, - не устраивает? Марина продемонстрировала ему растопыренные пальцы левой руки. На среднем пальце был надет перстень из полированного плексигласа с крошечным космонавтом внутри. - Ничего не видно, - загнула Марина мизинец. - Все видно, - сказал приемщик без выражения и вставил кассету в видеомагнитофон. - Все жужжит, - сказала Марина, загибая безымянный палец, - и перевод опаздывает на полторы минуты, - попыталась она загнуть средний палец, но перстень помешал. На телевизионном экране появились черные пятна на болезненно-красном фоне, испещренном бегающими белыми точками. - Ну видите, - сказал видеопрокатчик снисходительно, - все в порядке. Ничего не жужжит. В полной тишине по экрану задвигались расплывчатые черные фигуры. Вдруг появилось женское лицо, обрезанное по подбородку наклоненным черным краем. Мимо лица к выходу из невидимого кинозала проплыли силуэты двух привередливых зрителей. - Вы девушка, на самом деле, уже пятый раз кассету возвращаете и деньги обратно требуете, - сказал приемщик скучным голосом, - я вас запомнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28